знания о России, в том числе о науке и технике». Но в начале перестройки ЦК КПСС и Академии наук СССР решили разработать «Комплексную программу научно-технического прогресса СССР на 1991–2010 годы». Это была полезная и интересная работа. Всю науку СССР соединили близкие области (примерно около ста кластеров, был сделан «Атлас» как карты). В Академии нам привезли доклады всех кластеров, кабинет стал как библиотека, и молодые сотрудники составляли раздел программы «Развитие фундаментальных исследований» (руководителем был академик Ю. А. Овчинников, он умер трагически в 1988 г.) [456]. Там мы увидели картину науки СССР, ее образ. И самые грубые прикидки показывали, что не могла неэффективная наука обеспечить военный паритет с Западом. Мы знали, что 60 % научного потенциала США работало тогда на создание систем оружия, а наши материальные силы были в несколько раз скромнее. Все ученые это знали, но реально эту проблему не исследовали — у нас были другие системы и структуры.
Но уже начали действовать программы реформ и стало можно получить надежные эмпирические данные. В ходе работы над разделом я и мои коллеги должны были оценить оснащенность советских исследователей научными приборами (точнее, «приборными мощностями»). Мы выработали и обсудили приемлемую методику, собрали информацию и сделали расчеты — оказалось, что исследователи в СССР (в среднем) обладали в 150–200 раз меньшими «приборными мощностями», чем исследователи в США.
Это вызвало удивление и в руководстве АН СССР, и в Отделе науки ЦК КПСС, они запросили отзывы специалистов, те посчитали методику годной. Меня позвали к вице-президенту АН СССР В. А. Котельникову, и он сказал, что методика нормальная. Руководители вместе и ЦК КПСС согласились так написать в «Программу»: «…в настоящее время 1 научный работник в СССР обеспечен эквивалентными приборными возможности в среднем в 80–100 раз хуже, чем 1 научный работник США» (см. [456, с. 27]). Это было сильное исследование!
Каков диагноз этой культурной болезни — не верить огромной сфере типа Академии науки СССР? Как она возникала и как излечивалась в разные времена у разных народов — вот сейчас главный вопрос нашей национальной повестки дня. Мы должны вспомнить первые признаки этой аномалии и процесс изменения нашего народного организма.
Надо написать «историю болезни», возможно более полную. Она нужна той молодежи, которой придется восстанавливать и создавать заново дееспособную энергичную систему хозяйства, отвечающую задачам страны, встающим перед ней.
Небольшое добавление: в ходе «Программы фундаментальных исследований» некоторые сотрудники (и академики) удивились данным о «приборных мощностях» и о больших разрывах этих мощностей в СССР и США. Когда мы представили черновик в Отдел науки ЦК, приехал рассмотреть документ Председатель АН СССР академик Марчук Гурий Иванович. Потом мне сказали, что Гурий Иванович прочитал и попросил врача, потом сказал, что он этот документ не подпишет. Начальник экспертов сказал, что тогда подпишут в ЦК. Договорились, что создают комиссию АН СССР, пусть проверят. Так сделали. Но эти проблемы начались раньше.
Еще в 1968 г. я и товарищи в лаборатории думали, как сделать приборы более эффективными. Я предложил проект: у нас были хорошие и дорогие приборы, но они простаивали, и надо организовать так, как работали МТС — машинно-тракторные станции. Мы знали и МТС, и колхозы. В лаборатории согласились, но это уже предприятие, кто будет этим заниматься. Потом в МГУ сложилась группа у В. А. Легасова, и он начал большую программу создания новых систем химии. Я ему показал «проект МТС» и стал читать американскую литературу про такие станции, в которых были замечательные приборы и сотрудники, они работали непрерывно по заказам и в США, и Европе (и расширяли горизонты).
Это было в начале 1980-х гг. (даже была диссертация «Роль исследовательских методов в формировании современной органической химии и биохимии» и книга «Технология научных исследований»). Один раз В. А. Легасов просмотрел этот проект и говорит: думаете, в правительстве поймут? Я говорю: если академики поймут, значит, и в правительстве поймут. Он был в Курчатовском институте, у себя кабинете и позвал трех академиков (для меня великих) и попросил прочитать этот проект. Они прочитали и сказали, что нормально — речь не о «железе», а об организации «приборных мощностей».
Но все мы понимали, что все равно главные задачи тогда наша наука смогла решить… — а дальше нас ждал хаос и распад. И все забыли и о «приборных мощностях», и Программе научно-технического прогресса на 1991–2010 годы.
Все мы, выйдя из уютного терема советского образования и прессы, оказались наивными и невежественными перед зрелищем обрушения СССР — и стабильные приверженцы советского строя, и сомневавшиеся, и недавние диссиденты. В СССР молодая послевоенная городская интеллигенция была иной общностью — старая российская и первая советская интеллигенция были разными, но их было мало. А война 1941–1945 гг. оказалась разрывом непрерывности, после которого начался скачкообразный рост. Это и произошло в СССР: и в социальных группах, и в культурных, и в этнических.
Но сейчас мы говорим об общности сотрудников науки — не академиков и важных руководителей. Нам надо представить массу сотрудников в процессе расхождения мировоззрения и ценностей[94]. Эти процессы развивались очень постепенно, потому что научные лаборатории быстро соединяют людей в группы, как секты. А в конце период примерно 1985–1993 гг. был заполнен непрерывными обсуждениями с товарищами, поиском и чтением литературы, отечественной и зарубежной. Содержание их было простое, лобовое: факты, разоблачающие антисоветскую ложь, преувеличение сталинских репрессий, данные об экономике и социальной системе СССР, об угрозах, о реформе, сведения из истории России и Запада. Для сложных тем мы еще не были готовы, но поток простых фактов и доводов хоть немного охлаждал рыночные иллюзии и утопии. Затем все эти тексты без всякого красноречия увязывались с социальной реальностью, уже с разными позициями. Шлифовать стиль времени не было, и ситуация была тяжелая.
Следующие 5 лет, не прекращая производства этих сермяжных текстов, обсуждения сдвинулись к более сложным проблемам, которых мы не касались в советское время ни в вузах, ни в прессе, ни на интеллигентских кухнях. Из этого перечня несколько проблем нам показались жгучими. Уже в середине 1990-х годов мы стали обсуждать странную природу постсоветского кризиса, небывалого в промышленных странах в Новое время, тем более без явной войны. Организация ООН (ЮНИДО), регулярно изучающая состояние промышленности стран и регионов, обнаружила три региона, в которых произошли не кризисы, а «разрушение промышленности». В докладе было три одинаковых по форме графика динамики промышленного производства. Эти графики принадлежали Ираку, бывшей Югославии и бывшему СССР.
Что поразило экспертов ЮНИДО: в Ираке и Югославии промышленность была разрушена бомбардировками, а в СССР — реформой под лозунгом «демократия и ускорение развития». Это — необычное явление. Как можно было почти 10 лет наблюдать уничтожение народного хозяйства и спорить о мелких вещах!
Уже 30 лет, как стало почти очевидно, что сложившееся в послевоенный период обществоведение все больше и больше отставало от темпа изменений в обществе и государстве. В результате не были изучены, а часто и не распознаны, массивные общественные процессы, чреватые рисками множественных мировоззренческих, культурных и социальных кризисов, которые и слились в системный кризис, приведший к краху СССР и глобальной катастрофе (см. [457]).
В 1950 г. в СССР было уже 162 тыс. научных работников, а в 1975 г. 1223 тыс. — было необходимо иметь хоть небольшую группу специалистов на всех ключевых точках фронта мировой науки. Каждая эта группа становилась специфическим сообществом — со своим профессиональным языком, теориями и методами. Это сообщество формировалось как сгусток субкультуры. Например, в 1953 г. в МГУ открылся новый университетский городок. В одном ряду стояли здания трех больших факультетов — физики, химии и биологии. Эти три сообщества так сильно различались, что их действительно можно было считать субкультурами. Разные картины мира, разные «образы жизни» в своих науках, уклады их сообществ. В 1958 г. химики и физики три месяца рядом жили и работали на целине, и удивительно было увидеть явно разные социальные установки. Это было неожиданное открытие. А ведь внутри каждой науки оформились небольшие сообщества (т. н. научные школы). Они представляли сети малых групп, работавших во многих городах, в вузах и НИИ, имели свои внутренние информационные системы, организацию и даже традиции. Но это происходило во всей деятельности общества.
Во время инкубационного периода 1955–1985 гг. произошла дезинтеграция советского общества и появились уже крупные и влиятельные общности, которые вызрели и произвели перестройку. «Антисоветский марксизм» в среде шестидесятников и гуманитариев сыграл свою роль в 70–80-е годы — дал идеологию, «похожую на науку», дал многим группам язык и стиль. К тому же он блокировал развитие обществоведения, в котором возникали, но не укреплялись очаги с методологией, близкой к научной.
Очевидно, что влиятельная часть гуманитарной интеллигенции, близкая к власти и имевшая поддержку Запада, заняла позицию конфронтации с большинством советского общества. Этот конфликт в 1970-е годы перерос во внутреннюю холодную войну (информационно-психологическую и готовящуюся экономическую). Большинство, в состоянии без проекта, без организации и под интенсивным идеологическим давлением, потерпело поражение.
Образ будущего собирает людей в народ, обладающий волей. Это придает устойчивость обществу в его развитии. В то же время образ будущего создает саму возможность движения (изменения), задавая ему вектор и цель. Оба условия необхо