Э. Ю. Соловьев утверждал: «О наличии в обществе права можно говорить лишь в том случае, если член этого общества признан государством в качестве разумного существа, способного самостоятельно решать, что для него хорошо… Цели людей не подлежат властно-законодательному определению» [232].
Надо вдуматься в картину того «правового» общества, которое последовало бы за этим законом! Чикатило, пока его не поймали, был «признан государством в качестве разумного существа» и имел бы право «самостоятельно решать, что для него хорошо». Более того, он имел бы право превратить свои решения в цели, а затем реализовать эти цели в виде деятельности — ведь его цели «не подлежат властно-законодательному определению», а поведение обладает самозаконностью. Ни общество, ни государство в это их целеполагание и поведение не должны вмешиваться — в противном случае философ признает это общество и это государство неправовыми. Это нормально? Это — разумное суждение философа?
Э. Ю. Соловьев рассуждает о разрушении жизнеустройства СССР — с юмором: «Сегодня смешно спрашивать, разумен или неразумен слом государственной машины в перспективе формирования правового государства. Слом произошел. И для того, чтобы он совершился, отнюдь не требовалось “все сломать”, как выразился В. М. Межуев. Достаточно было поставить под запрет (т. е. политически ликвидировать) правящую коммунистическую партию. То, что она заслужила ликвидацию, не вызывает сомнения. Но не менее очевидно, что государственно-административных последствий такой меры никто в полном объеме не предвидел. В стране, где все управленческие структуры приводились в движение не материальным интересом и даже не чиновным честолюбием, а страхом перед партийным взысканием, дискредитация, обессиление, а затем запрет правящей партии должны были привести к полной деструкции власти. Сегодня все выглядит так, словно из политического тела выдернули нервную систему. Есть головной мозг, есть спинной мозг, есть живот и конечности, а никакие сигналы (ни указы сверху, ни слезные жалобы снизу) никуда не поступают.
С горечью приходится констатировать, что сегодня — после внушительного рывка к правовой идее в августе 1991 г. — мы отстоим от реальности правового государства дальше, чем в 1985 г.» [167].
В каждой фразе философ усугубляет вину своего цеха. Крах СССР — прошлогодние дела обсуждать даже «смешно». И правомерность запрета КПСС «не вызывает сомнения» — ведь наверху-то решили! Но напрасно философ прячется за словом «никто», которые якобы не предвидели катастрофических последствий «выдергивания нервной системы» из тела традиционного общества. Эти последствия не просто «предвидели» и Горбачев, и Яковлев, и их консультанты — они создавали условия для «слома». Эти последствия настолько хорошо изучены и в истории, и в социальной философии, что результат можно считать теоретически предписанным.
Вот в 1990 г. на круглом столе по проблеме свободы, организованном журналом «Вопросы философии», выступил целый ряд видных интеллектуалов.
Выступает доктор юридических наук из Института государства и права АН СССР Л. С. Мамут. Он дает такую трактовку категории свободы: «Свободу уместно рассматривать как такое социальное пространство для жизнедеятельности субъекта, в котором отсутствует внеэкономическое принуждение… Свобода никогда не может перестать быть высшей ценностью для человека. Она неделима. Всякий раз, когда ставится под вопрос та или иная свобода (не о преступниках, естественно, разговор), тем самым ставится под вопрос свобода вообще. Эта истина известна уже давно» [235].
Примечательна оговорка, которую вводит правовед, требуя «социального пространства, в котором отсутствует внеэкономическое принуждение», — «не о преступниках, естественно, разговор». Эта оговорка лишает смысла все рассуждение, ибо преступники возникают именно потому, что в пространстве присутствует внеэкономическое принуждение в виде запретов (законов). Человек становится преступником не потому, что совершил невыгодное действие (нарушил норму экономического принуждения). Он преступил закон, за которым стоит неподкупная сила.
Мысль, будто «свобода никогда не может перестать быть высшей ценностью для человека», очевидно неразумна, тем более в устах интеллектуала. Мало того, что человечество пережило тысячелетние периоды прямых несвобод типа рабства и эти несвободы были общепризнанной нормой и образом жизни. И в новейшее время массы людей шли и идут в тюрьму и на каторгу, то есть жертвуют свободой ради иных ценностей — и благородных, и низменных. Это везде так.
Наконец, тезис о том, что «свобода неделима», теряет смысл. В любом обществе в любой исторический момент существует конкретная система неразрывно связанных «свобод и запретов», и система эта очень подвижна. Более того, в истории XX века мы в разных обличьях видели общую закономерность: освобождение неминуемо сопряжено с каким-то новым угнетением.
Другой философ Э. Я. Баталов на том круглом столе тоже подтверждает неделимость и абсолютный характер свободы: «Нет свободы американской, китайской, русской или французской. Свобода едина по природе и сути, хотя продвинуться по пути свободы то или иное общество или индивид могут на неодинаковую глубину… Или она есть как сущность, или же ее нет совсем» [236].
Это противоречит очевидности! Представление о свободе, а значит, и ее облик, есть продукт культуры, этот продукт изменяется со временем, иногда очень быстро, даже в лоне одной культуры, не говоря уже о разных обществах и цивилизациях. Возьмите любой класс свобод, и сразу видны различия в их толковании в разных культурах, например свободы слова, свободы о преступности.
Напомним короткую проблему свободы населения. За время перестройки и 90-х годов в России в основном завершилась смена общественного строя. Видный социолог В. Н. Шубкин рассуждает о проблемах молодежи в условиях кризиса: «Все более усиливается беспросветность в оценках молодежи. Этому в немалой степени способствует и дифференциация в системе образования, ибо плюрализм образования ведет к тому, что в наших условиях лишь богатые получают право на качественное образование. Бедные сегодня уже такого права не имеют…
В целом если экстраполировать современные тенденции в существенные черты будущего, учитывая, что молодежь через некоторое время будет главным действующим лицом на исторической арене, то можно отметить такие перемены: общий рост безнадежности, неверие в возможность решения социально-экономических вопросов, отчуждение от труда, разочарование в демократии, популярность “крутых” методов решения социально-политических вопросов» [242].
Новое жизнеустройство представило свои принципы, стала проблемой безопасности основной массы людей их защищенность от преступника. Общество утратило многие типы свободы[111]. Произошло событие аномальное — в одной из самых благополучных стран мира почти искусственно раскручен маховик преступности. Как взрастили эту угрозу? Ведь это — новое явление. Был у нас в 60–70-е годы преступный мир, но он был замкнут и скрыт, воспроизводился без расширения масштабов. Общество — и хозяйство, и нравственность — не создавало питательной среды для взрывного роста этой раковой опухоли. Причины ее нынешнего роста известны, и первая из них — социальное бедствие, к которому привела реформа.
Из числа тех, кто совершил преступление, более половины составляли «лица без постоянного источника дохода». Большинство из другой половины имеют доходы ниже прожиточного минимума. Изменились социальные условия! Честным трудом прожить было трудно, на этом рынке реформа «выдавила» многих в преступность.
Преступность — процесс активный, она затягивает в свою воронку все больше людей, преступники и их жертвы переплетаются, меняя всю ткань общества. Бедность одних ускоряет обеднение соседей, что может создать лавинообразную цепную реакцию. Люди, впавшие в крайнюю бедность, разрушают окружающую их среду обитания. Этот процесс и был сразу запущен одновременно с реформой. Его долгосрочность предопределена уже тем, что сильнее всего обеднели семьи с детьми, и большая масса подростков стала вливаться в преступный мир.
В 1993–1994 гг., по данным криминологов и социологов, в криминальные отношения были вовлечены 40 % предпринимателей и 66 % всех коммерческих структур. Мафией был установлен контроль над 35 тыс. хозяйствующих субъектов, среди которых 400 банков, 47 бирж, 1,5 тыс. предприятий государственного сектора. Легко криминализовались и СМИ. В прессе сказано: «СМИ с середины 90-х в соответствии с рыночной формулой, по которой спрос рождает предложение, стали продавать свои полосы и эфирное время под черный пиар… К началу третьего тысячелетия в России не осталось СМИ как средств массовой информации, они практически поголовно превратились в шантажистские конторы по выколачиванию денег» [248].
Другой проблемой является экспансия криминальной культуры в российском обществе. Через нее организованная преступность обеспечивает «рекрутирование» кадров и поддержку своей «морали» в широких слоях общества. Академик В. Н. Кудрявцев говорил, что «преступная субкультура — не экзотический элемент современных нравов, а опасное социально-психологическое явление, способное самым отрицательным образом воздействовать на многие стороны общественной жизни». Начиная с 90-х годов в среде лиц, совершивших преступные деяния, стабильно росло число лиц, не имеющих постоянного источника дохода. Так, если в 1990 г. их доля составляла всего 16,9 %, к 1997 г. она поднялась до 52,4 % (в 2009 году — 64,4 %). Это уже не свобода.
Умудренный жизнью, прошедший к тому же через десятилетнее заключение в советских тюрьмах и лагерях В. В. Шульгин написал в своей книге-исповеди «Опыт Ленина» (1958) такие слова: «Из своего тюремного опыта я вынес заключение, что “воры” (так бандиты сами себя называют) — это партия не партия, но некий организованный союз или даже сословие. Для них характерно, что они не только не стыдятся своего звания “воров”, а очень им гордятся. И с презрением они смотрят на остальных людей, не воров… Это опасные люди; в некоторых смыслах они люди отборные. Не всякий может быть вором!