Формационный и цивилизационный подходы — инструменты для построения моделей процессов существования людей в пространстве и времени. Оба этих подхода имеют ограниченные сферы. В XX веке было уже невозможно представить себе рациональные действия власти большой страны без того, чтобы определить ее цивилизационную принадлежность и траекторию развития[114].
Начнем с важного источника — реформы 1861 г.
После этой реформы состояние России стало нестабильным. Возникали новые общности, новые поколения, изменялись мировоззрения, образование, стали развиваться общественно-экономические формации — и в то же время появлялись новые цивилизационные черты. В России Н. Я. Данилевский предложил признаки для различения «локальных» цивилизаций, а носителем главных черт у него является надклассовая и надэтническая абстрактная общность, которую он назвал «культурно-исторический тип» [413]. Цивилизация у него представляется как воображаемый великан, «обобщенный индивид». Данилевский видел в этом типе очень устойчивую, наследуемую из поколения в поколение сущность — народ, воплощенный в обобщенном индивиде. Эта его модель была плодотворна, и она дала полезные ростки.
В начале XX в. модель культурно-исторического типа еще развивалась, но были и параллельные картины цивилизаций. Например, Л. Карсавин, близкий к евразийцам, предложил концепцию восприятия народа как единого тела: «Можно говорить о теле народа… Мой биологический организм — это конкретный процесс, конкретное мое общение с другими организмами и с природой… Таким же организмом (только сверхиндивидуальным) является и живущий в этом крае народ. Он обладает своим телом, а значит, всеми телами соотечественников, которые некоторым образом биологически общаются друг с другом» [414].
Конечно, здесь термины «тело», «биологический организм» употреблены как метафоры, но выбор метафор, тем более таких жестких, отражает укорененные представления. Устои системы культурно-исторических типов непрерывно изменяются и распадаются, хотя иногда мы это не видим. Это проблема власти, политики и общества.
Вот пример. После крестьянских волнений 1902–1907 гг. либеральная элита качнулась от «народопоклонства» к «народоненавистничеству». Кадет и известный культуролог М. О. Гершензон писал в книге «Вехи»: «Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, — бояться мы его должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной» [415].
С другой стороны, в России необычно быстро масса общинного крестьянства организовалась, соединенная новым мировоззрением и сетевой коммуникацией. Кризис долго развивался и соединился в сложный синтез — гражданской «холодной войны», революции и подготовки других двух революций. Вектор движения России был в другую сторону от капитализма (см. [416]). И ведь в то время население России состояло на 85 % из крестьян! Да и городские рабочие были еще наполовину крестьяне. Это общество было совершенно иное, другое, чем в Европе и Америке.
В 1880-е годы народники развили концепцию некапиталистического («неподражательного») пути развития хозяйства России. Это была сложная концепция, соединяющая формационный и цивилизационный подходы. Народники прекрасно знали марксизм, многие из них были лично знакомы с Марксом и находились с ним и Энгельсом в переписке. И народники, и крестьяне старались «обойти капитализм».
Откуда взялись декреты советской власти и сама идея национализации земли? Они взялись из тех представлений общинного крестьянства, которые вынашивались в течение примерно 30–40 лет. Уже в «Письмах из деревни» Энгельгардта (80-е гг. XIX в.) видно, как в крестьянской общине вырабатывалось и совершенствовалось представление о благой жизни, а потом (в 1905–1907 гг.) излагалось эпическим стилем в виде наказов и приговоров. Из наказов и брали эти представления эсеры и большевики. Как мог стать Толстой «зеркалом русской революции», если бы крестьянские чаяния не превратились в развитое мировоззрение?
Составляя наказы и приговоры, крестьяне понимали, что коллективно совершают противоправные действия, и эти действия были уже активной формой борьбы. Размах ее был велик. В I Государственную думу поступило свыше 4000 пакетов и телеграмм. Только в Трудовую группу депутатов Госдумы было подано более 400 приговоров и наказов из 50 губерний. Но в России подача прошений и проектов была запрещена. В положении о Госдуме было сказано: «В Государственную думу воспрещается являться депутациям, а также представлять словесные и письменные заявления и просьбы». Документы захватывались на месте или изымались на почте.
Вот наказ крестьян и мещан Новоосколького уезда Курской губернии в Трудовую группу I Госдумы (июнь 1906 г.): «Само правительство хочет поморить крестьян голодной смертью. Просим Государственную думу постараться уничтожить трутней, которые даром едят мед. Это министры и государственный совет запутали весь русский народ, как паук мух в свою паутину; мухи кричат и жужжат, но пока ничего с пауком поделать нельзя» [416, с. 237].
Т. Шанин написал понятную и глубокую книгу «Революция как момент истины» [411]. Он долго изучал русское крестьянство и периоды революции 1905–1907 и 1917–1922 гг. Для нашей главы эта книга была очень полезна. Мы возьмем из этой книги несколько фрагментов.
Крестьянское движение 1905 г. хронологически началось 14 февраля в Дмитровском уезде Курской губернии. В ту ночь было совершено нападение на одно из имений, а в следующие дни «разобрано» еще 16 имений в округе. Т. Шанин пишет: «Описания тех событий очень похожи одно на другое. Массы крестьян с сотнями запряженных телег собирались по сигналу зажженного костра или по церковному набату. Затем они двигались к складам имений, сбивали замки и уносили зерно и сено. Землевладельцев не трогали. Иногда крестьяне даже предупреждали их о точной дате, когда они собирались “разобрать” поместье. Только в нескольких случаях имел место поджог и одному-единственному полицейскому были, как сообщают, нанесены телесные повреждения, когда он собирался произвести арест. Унесенное зерно часто делилось между крестьянскими хозяйствами в соответствии с числом едоков в семьях и по заранее составленному списку. В одной из участвующих в “разборке” деревень местному слепому нищему была предоставлена телега и лошадь для вывоза его доли “разобранного” зерна. Все отчеты подчеркивали чувство правоты, с которым обычно действовали крестьяне, что выразилось также в строгом соблюдении установленных ими же самими правил, например они не брали вещей, которые считали личной собственностью…
Другие формы крестьянского бунта распространились к тому времени на большей части территории… В течение первых месяцев 1905 г. крестьянские действия в значительной степени были прямым и стихийным ответом на нужду и отчаянный недостаток продовольствия, корма и леса во многих крестьянских общинах. Все эти действия были хорошо организованы на местах и обходились без кровопролития» [411, с. 156–157].
Осенью 1905 г. крестьянские волнения вспыхнули с новой силой. Но крестьянство проявило поразительную организованность и культуру: в ходе уничтожения около 3 тыс. поместий (15 % их общего числа в России) практически не было случаев хищения личных вещей и насилия в отношении владельцев и их слуг.
Т. Шанин пишет: «Массовые разрушения поместий не были к тому времени ни “бездумным бунтом”, ни актом вандализма. По всей территории, охваченной жакерией, крестьяне заявляли, что их цель — навсегда “выкурить” помещиков и сделать так, чтобы дворянские земли были оставлены крестьянам для владения и обработки» [411, c. 161].
Он работал в Европе и знал, как крестьянские восстания (жакерия) потрясли населения феодальных мест («превратили сотни замков в развалины»), особенно во Франции. Т. Шанин писал о насилии крестьянства 1907 г. и он называл это русская жакерия. Он пишет: «Поджоги часто следовали теперь особому сценарию. Решение о них принималось на общинном сходе, и затем, при помощи жребия, выбирались исполнители из числа участников схода, в то время как остальные присутствующие давали клятву не выдавать поджигателей… Крестьянские выступления России оказались непохожими на образ европейской жакерии, оставленный нам ее палачами и хроникерами…
Есть нечто глубоко ошибочное в попытке приспособить рассказ о сельской России 1905–1907 гг. к классическому образу жакерии. Крестьяне восстали, и короли наказывали их за неповиновение — до сих пор рассказ как будто бы верен. То же самое можно сказать и о крестьянских колоннах, движущихся по Волжской степи в зареве горящих помещичьих имений. Однако крестьянская атака была исключительно бескровной, и это, учитывая историю других эпох, не может быть объяснено простым добросердечием российских крестьян» [411, с. 168–169].
И вот исключительно важное наблюдение: «Крестьянские действия были в заметной степени упорядочены, что совсем не похоже на безумный разгул ненависти и вандализма, который ожидали увидеть враги крестьян, как и те, кто превозносил крестьянскую жакерию. Восставшие также продемонстрировали удивительное единство целей и средств, если принимать во внимание отсутствие общепризнанных лидеров или идеологов, мощной, существующей долгое время организации, единой общепринятой теории переустройства общества и общенациональной системы связи» [411, c. 169].
Это была первая антибуржуазная революция.
Но после Гражданской войны часть левой интеллигенции уехала в основном в Европу. Многие из них изучали и СССР, и Запад — нам это полезно. Вот в 1925 г. из СССР эмигрировал известный философ социал-демократической ветви (но не большевик) — Г. П. Федотов. Во Франции он работал до 1940 г. а потом в США. В своей работе он изучал и важную проблему: сравнительные системы цивилизации России и Запада — и особенно русских-эмигрантов как особую общность.