и спросил:
-- А свое будущее умеете предсказать, Вера Тихоновна?
Она с удивлением увидела, что он слушал гадания ее, и смутилась. Не взяла руки, еще кем-то протянутой к ней, и, опускаясь на скамью, сказала:
-- Зачем себе предсказывать? Я и так знаю...
-- Какое же оно? -- спросил влажноглазый студент с прямотою, которая показалась Степану Михайловичу дерзкой.
-- Петр Романович останется здесь хозяйничать, -- просто ответила Вера Тихоновна, -- а я поеду в Москву, буду жить одна, как курсистка, ходить в Художественный театр, изучать английский язык...
У Степана Михайловича мелькнула насмешливая мысль, что в театр ходить с нею будет, конечно, этот студент-блондин, и в то же мгновенье он сделался сам себе благодушно смешон в своей роли злорадствующего Яго. Он подумал, сплетая только что слышанные слова с новой упорной своей мыслью: "Нет, не останется Петр Романович один слушать зимнюю вьюгу по вечерам... как ее делают в Художественном театре...". Вслух рассмеялся и сказал Вере Тихоновне, отходя:
-- А вот угадайте, соперница великой Lenorman, куда мы сейчас направляемся с нашей певицей?
-- Вероятно, в сад... флиртовать.
-- Пока нет, -- ответил Чельцов. -- Мы идем умолять хозяина дома о внеочередном отпуске двух бокалов вина.
-- Нет, это я... я сама распоряжусь, -- напрягая ноздри, сказала вдруг Вера Тихоновна, поднялась и взяла под руку Степана Михайловича, так что певица растерянно покраснела.
Чельцов подал руку и ей, и, когда они шли, барышня казалась тяжелой на сгибе руки, а со стороны Веры Тихоновны струилась легкая и греющая дрожь и пахло весенними ласковыми духами...
9.
Когда Степан Михайлович был студентом, у квартирной хозяйки его произошел такой случай. Одну из комнат в дырявой бесцветной квартирке ее снимал молодой и тихий переплетчик. И была у хозяйкиной сестры дочь, девочка лет тринадцати, с невинным лицом и развитым бюстом. Племянница воспитывалась у тетки.
Однажды, внезапно вернувшись домой, хозяйка застала девочку у переплетчика. Поднялся скандал: крики, ругань, плач... Молодого человека арестовали, судили и потом сослали в Сибирь. Степан Михайлович тогда явился невольным свидетелем драмы и помнил ее всю жизнь потом, оттого что совесть его не могла примириться никак ни с теткой, ни с девочкой, ни с приговором...
Еще тогда стало ясным ему, близкому и культурному наблюдателю, что если бы действующие поступили не так, как принято в этих случаях, почитаемых за несчастье, -- бездушно, беспорядочно, шумно, --а тихо и глубоко наново обсудили бы для себя, что случилось и как им быть, то драмы не было бы никакой. Подождали бы года три, рано созревшая девочка привыкла бы к будущему мужу своему, переплетчик, стыдясь проступка, примирительно готовил бы себе из нее жену и работал бы старательно для обоих, тетка не вынуждена была бы перенести на старости страдания позора и не исказила бы злым скандалом судьбу юного существа. Словом, все могло бы устроиться к наилучшему, если бы герои драмы мыслили и делали в жизни для себя и наново, а не по свирепой заповеди прошлого, рожденной от своей привычки и счета с равнодушным мнением людей.
Сейчас, ночью. Чельцов -- в какой уже раз! -- вспоминал этот оставленный ему юностью случай, потому что опять и опять ходил он, всклокоченный, курящий и босой, как тогда, в студенческой комнатке, -- ходил по скрипучим половицам флигеля и искал свою тревожную правду под правдой...
"Несомненные данные теперь таковы. Если предоставить дальнейшую жизнь Балыга в его жены естественному ходу событий, то слепые люди сделают из слепой своей судьбы нелепость, развалины, осколки. Балыг -- человек с хорошим, но беспомощным и грубым нутром, -- оставшись один, затоскует, быть может, запьет, одичает, превратится в ничто, даже в минус. Вера Тихоновна, будучи одинокой, делом никаким не займется (не сумеет: "будет ходить в театр и изучать английский язык") и, отдавая неизбытую еще страсть студентам-блондинам и иным городским охотникам на женщин, обнищает силами, молодостью, душою, перейдет на положение полукокотки, потом ниже и ниже--и конец.
Между тем она права, когда говорит: из нас вышла бы прекрасная супружеская пара. Ее женский инстинкт называет словом "прекрасный" то, что наш мужской мозг определяет другим именем "творческий" (может ли быть лучшее слово на земле?). Здесь возможен именно творческий союз: она, если будет истинной, т. е. желающей мужа, женой, вздыбить его душевный уровень, его духовную ценность, устремит вдаль его, деятельность, вдохновит ее задачи и подъем. Он, если будет подлинным, т. е. царственно спокойным в любви своей, мужем, даст ей единственно надобное ей и тоже творческое счастье: труд и тепло семьи, рост и радость детей, богатство интимно созидающей жизни.
Из-за чего же драма (какое скучное, смердящее старостью слово!), отчего разлад, почему грозит обязательный гибельный выход? Потому что она не чувствует его мужем, мужчиной, не научилась льнуть к нему, его искать, ждать ночного -- его, его тайных касаний. Только поэтому он не муж для нее, а мужчина бесплодный в любви своей, в тоске своей, во всех человеческих даяниях. Такой сильный, здоровый, жаждущий самец, но не муж для нее, ибо не сумел немногого: в ней, чуткой, мыслящей, душевно-всечеловеческой, не сумел пробудить таинственное создание--самку.
Ведь пора же простыми словами называть простые человеческие дела, а не создавать из них арлекинские драмы. Не секрет же для всякого взрослого мужчины, имевшего связи с женами других, что многие женщины остаются девушками, потому что муж для них--не подлинный, не умеющий, не ихний мужчина. Физические жены и психические девушки, они еще более рьяно, напряженно, фанатически, чем девушки подлинные, ждут своего часа, своего брачного праздника, и отсюда--будни, тоска, измена, разлад: под разными псевдонимами, но неизменно--одна, в бесчисленных изданиях выпущенная в дома, прославленная "семейная драма".
Почему же теперь, в этом живом и трепетном случае, допустить ошибку веков, а не подойти по-живому же, наново, не сделать что можно и что надо? Вера Тихоновна не разбуженная женщина: значит надо ее разбудить. Этого не умеет Петр Романович: это должен сделать, бережно и честно сделать, другой".
Окна стекол начали прозрачно холодеть, Степан Михайлович сразу почувствовал, что озяб, закурил от старой новую--бесконечную по счету--папиросу и лег на кровать, под одеяло. Тень от полотенца приняла форму Зиночкиного профиля, и Чельцов с теплотою подумал о том, как хорошо было бы, если бы она сейчас была здесь и можно было бы думать вслух, не заботясь о логической цепкости, играя с текучестью мысли...
"А впрочем, а впрочем, а впрочем... Вы слишком много напутали в делах человеческих, великий и беспечный наш бог, нам нужен великий бухгалтер! Нам нужен точный бухгалтер. Значит, поэтому дальше: цо рубрикам и по графам. Мы остановились на том, что "это должен сделать другой, сделать бережно и честно". Почему? Разумеется, бережно, чтобы задеть только пол, не задевая сердца и жизни. И, разумеется, честно, чтобы "мужу было мужево", а другому -- другое. Муж -- это самое главное, это единственно главное--должен получить жену: должен учредить семью, сохраненную, подаренную ему женою... Пол, один только пол... Какая скаредная нужна бережность и какая находчивая честность!
Пол! О безбрежное, безумное, страшное, единственное в человечестве слово! Таким сделала его ложь... Ты простишь, Зиночка, то, что я изменяю тебе, обращаясь так пылко к полотенцу, но и полотенце поймет, ибо нет ничего под луной таинственно-понятнее пола! Нужен был тот замечательный маскарад, грандиозный мировой гала-маскарад, устроенный святыми апостолами и не законченный до сих пор, чтобы заставить и это ясное, невинное дитя -- пол -- напялить на себя злодейский костюм и темную загадочную маску. Вот, за ужином сидит консерваторка возле меня, барышня с кругленьким смеющимся носиком и молодыми умными глазами. Ее зовут Серафима Николаевна. Выпив третью рюмку вина, я шутя называю ее: Сима. Она улыбается, чокается со мною и не пьянеет, нет... Наоборот, подлый апостольский хмель спадает с нее, она перестает интересоваться тем, светлые ли волосы у поэта Кузмина, спрашивает, влюбчив ли от природы я, не отнимает пальчиков руки от меня и не отнимает нежного бедра, пригревшегося к моему колену. Это на мгновение обнажился, осветился, приподнял свою дрянную, старую, запотевшую маску вечно юный и вечно жаждущий пол, и это был лучший для меня и для девушки миг за скучным и длинным ужином, когда Петр Романович слишком много и хохотно шутил, а Вера Тихоновна на конце стола взглядывала то на него, то на меня и злилась одними глазами...
Велмкий бухгалтер! На место! Назад! Я отвлекся, я увлекся, я не на посту, я, кажется, сбился со счета... Итак, установлено, как закон: требуются бережность и честность. Да, требуются, и особенно, Степан Михайлович, заметьте это вы, ибо все клонится давно уже к тому, что вы больше не ищете--как это задумано было в самом начале -- некоего третьего (tertius gaudens в прямом смысле, не так ли?), а этот некто "другой" будете именно вы, друг Петра Романовича, писатель Чельцов, "философ по женской части"? Заветы литературы почтены и восстановлены: "писатель в имении" на. своем месте. Разумеется, и нет более подходящего человека, чем вы: вы рее поняли, потому что вы изволите быть мудры, избранно думаете и избранно чувствуете, готовитесь к доблести и притом не во имя свое, где иной готовился бы к пошлости и губил бы женщину небрежно и жутко. Но... но ведь и вы получите на этом деле куртаж? И не малый куртаж: молодая, красивая женщина, до сих пор верность хранившая мужу! Честность нужна не только относительно нее: для себя, для себя вы ее также припасли ли? Большое "я" хлопочет о женщине, о приятеле, о семье, а маленькое "я" -- не о куртаже ли? A-а, задышали испуганно, конфузливо-медленно?.. Проверьте-ка, взгляните-ка на себя, вскочите!"