Сделалось душно под одеялом и явилась потребность действительно вскочить, приоткрыть серое окно, проморозить мутнеющую голову, посмотреть на себя в зеркало, стоящее на комоде.
Зеркало отразило сонный, всклокоченный бобрик над лицом, очень схожим теперь с карикатурой на Чельцова, помещенной однажды в "Сатириконе" талантливым насмешником Ре-ми. Даже кончик бородки сворачивался рыболовным крючком, как юмористически сделано было на рисунке. Но глаза глядели печально и добро, и Степан Михайлович детски почувствовал вдруг, что надо себе поверить. День поднимался пасмурный, солнце не лгало за окном, и поистине мрачно было бы жить на земле, если бы даже своя душа человечья перестала светить, и в ней... в теплом уюте ее... ползучие липкие черви... "Уют... славный деревенский дом, должен лежать белый чистый снег вкруг пего... Ах, милые люди -- оба Балыги: толстый Петя и она... будут дети у вас, два мальчика... и большой серый кот"...
Ресницы слипались на ходу. Степан Михайлович быстро юркнул под одеяло, и сделалось пушисто-тепло... Выплыл опять серый кот, воздушный, и, должно быть, сибирский...
"Я привезу тебе, Зиночка, его... Больше не надо ничего... Хорошо быть калачиком... А Кузмин все-таки брюнет, Симочка... Только сыро и будет дождь. Петр Романович не хохочи... все будет хорошо!.. Попробуй, какой он ласковый и мягкий, этот серенький кот... навсегда... кажется, я засыпаю"...
10.
Спустя шесть дней, 31 июля, утром приказчик принес Степану Михайловичу во флигель два письма, пересланных из Москвы, и одну привезенную со станции телеграмму.
В телеграмме сказано было:
"Без вашей корректуры завтра остановим печатание. Необходим немедленный приезд. Махлин".
Чельцов, еще не вскрывая телеграммы, болезненно улыбнулся, а пробежав ее, спросил:
-- Можно будет лошадей мне к поезду, к трем часам?
Приказчик подумал:
-- К трем? Не знаю, чи вернутся кони со станции. Поехали за паном.
Степан Михайлович растерянно поднялся:
-- Как! Разве Петр Романович сегодня возвращается... Когда?
-- Депеша была ночью до барыни. Неизвестно, с каким поездом будут. Велели послать коней спозаранку.
Приказчик привык к тому, что после утренней беседы "знаменитый гость" (таким он почитал Чельцова) предлагает ему вместе попить чайку, но на этот раз гость сразу забыл о своем посетителе и после последнего ответа его заходил быстро по комнате, ударяя костяшками пальцев по встречающимся на пути предметам. Приказчик постоял вежливо еще несколько мгновений и тихонько промолвив "до свидания", вышел.
-- Ну? ничего, -- сказал, наконец, Чельцов, останавливаясь у стола, ударил еще по камфорке самовара и взял письма. На конвертах чернели почерк секретаря "Северного издательства" и вечно детский материнский почерк. Степан Михайлович сел в качалку у окна и вскрыл деловое письмо. Важно было узнать денежные результаты. Показалось: недурно! Издательство сетовало на то, что Чельцов, пишущий так немного, последний свой рассказ (это тот самый, который Чельцов читал Вайнштейну) предпочел отдать журналу, а не для их, издательства, альманаха. Во избежание таких случаев, Чельцову предлагалось, после сдачи "Универсального магазина", уже закупленного издательством, дополучить следуемые еще девятьсот рублей плюс две тысячи аванса под будущую -- не стесняя его сроком--повесть. Таким образом, сдав "Универсальный магазин" -- а до конца осталось лишь каких-нибудь две главы -- Степан Михайлович становился на несколько месяцев свободным человеком, ибо можно было жить, дышать, смотреть и не писать, не писать, не писать все это время...
В постскриптуме секретарь, по поручению двоюродного брата своего, издателя "Женской газеты", спрашивал, "частным образом": не возьмется ли Степан Михайлович написать для этой газеты роман "по семейному вопросу", длинный роман, который мог бы печататься ежедневным нижним фельетоном? Прочитав приписку, Степан Михайлович перестал улыбаться с приятностью по поводу денег и, улыбнувшись как-то иначе, досадливо промямлил:
-- Ду-урак!
Потом вскрыл письмо матери. Нет, кажется. жить, дышать и смотреть не придется, а все-таки придется снова писать! Мать в небольшом сообщении ласково рассказывала сыну о том, что живут они, родители, "слава богу, ничего", но отец, согнутый ревматизмом, все чаще и сильнее хворает, так что большое облегчение и радость были бы для стариков, если бы исполнилось наконец давнишнее их желание, и сын пожил "хоть полгодочка" с ними в Луганске.
Отдельный листок был исписан младшей сестрой Степана Михайловича, гимназисткой шестого класса Раюшей. Она описывала подробнее луганское житье-бытье и с милой жестокостью непосредственного своего пера выявляла для Чельцова все то, что нежно укрывала мать от обремененного, по ее мнению, своими большими писательскими заботами сына. Трогательную и больную для Степана Михайловича черту родителей представляло горделиво стариковское их желание до конца жить "на свои средства". Отец, военный ветеринарный врач в отставке, получал крохотную пенсию и все еще продолжал лечить обывательских лошадей и коров, что и давало возможность старикам вести кое-как незатейливую провинциальную жизнь. Но лежало еще тяжкое бремя на семье: в доме жила тихо помешанная дочь Чельцовых, старшая сестра Раюши, Клеопатра. Высылая деньги Раюше (это после долгих споров удалось Степану Михайловичу отстоять как свое и раюшино "личное дело"), Чельцов старался, чтобы кроме учебных и жизненных надобностей младшей сестры, хватало достаточно средств и на содержание старшей. Но старики воевали и с этим. При больной приходилось держать неотлучно человека--эту роль исполняла старая нянька, -- но отец не позволял Раюше ничего "тратить в дом" и предложил откладывать "в сберегательную" то, что у нее от присылов брата остается... Степану Михайловичу ие помогала никакая письменная борьба за возможность облегчить жизнь родителей и участь Клеопатры: ничего иного не оставалось, как исполнить желание стариков и приехать с ними вместе пожить. Это давало надежду постепенно уладить в семье больной материальный вопрос, тем более, что Раюша писала об учащающемся беспокойном поведении помешанной, о приспевшей быть может необходимости отвезти ее в лечебницу, в Харьков.
Закончив чтение письма, Степан Михайлович задумался и долго сидел, положив голову на соломенную спинку качалки, дремотно и мерно покачиваясь под теплою гладью полуденного неба, синеющего везде над, окном.
Вспомнилась почему-то наколка матери-- сын не мог сразу к ней привыкнуть, -- которую нашла мать в сундуке бабки и надела на себя в пятидесятилетний день своего рождения, как бы отметив этим конец суетных: дней и начало старости, покорной и тихой.. Выплыл маленький огород, затаившийся под каменной стеной сарая, а потом поднялась, вышка чердака, с которой смотрел, бывало, Степа Чельцов на дальний дом Полозовых, в чудесную дочку которых был он смиренна влюблен всю свою грустную юность... Вдруг рухнула вышка чердака, слизнула и небо в окне, и спрашивал Балыг у дверей с веселым багровым лицом, только что умытым с дороги:
-- А я, не стучась, дорогой!.. Меня напугал Мордухей: говорит, ты о лошадях зачем-то справлялся?
-- Ты!.. уже здесь... Я и не знал, -- вскочил торопливо Чельцов и спрятал тотчас же лицо в широком объятии приятеля, потому что чувствовал щеки свои загоревшимися алой вспышкой.
-- Ну-с, побывал в Питере и наладил, -- говорил Балыг, опускаясь в качавшееся еще кресло. Сановный дядюшка Веры обещал. Может быть, через синод удастся и без суда закрепить за мною хотя бы левые луга, которые желает оттягать церковь. Но говори, в чем дело? Почему на станцию лошадей? Куда ты?
Степан Михайлович взял со стола и поддал Балыгу телеграмму, поясняя:
-- Это чрезвычайно важно для меня. Никак нельзя. Я еще вернулся бы, если позволишь.
Петр Романович долго вглядывался в текст серьезными уважающими глазами: слово "корректура" казалось ему таким, которому напрасно было бы прекословить.
-- Да, ничего не пропишешь! -- сказал наконец он и сжал руку Чельцова. -- Не то, что позволю, а прошу, заклинаю тебя--возвращайся! Просто... пустота будет теперь у пас без. тебя. И... и...
Петр Романович, не выпуская руки Чельцова, встал и обвил его талию, уводя Степана Михайловича в дальний угол комнаты, хотя никого не было кругом, и никто не мог бы услышать.
-- И я должен тебе прямо заявить, -- говорил Балыг, понизив голос и сияя умиленным блеском глаз, -- ты сделал какое-то чудо! Не отнекивайся, мой дорогой, и не клони головы: ни к чему эта скромность! Я Веры не узнал. Встретила меня, обняла, в глаза поцеловала и в грудь... "Мой хороший, добрый, -- говорит, -- мой бедный"... Жалеет меня! Ведь это ты! Я сразу понял, что ты... недаром я тебя дожидался!
-- Мы много говорили о тебе. Может быть, я просто помог уяснить, но она сама тебя ценит, она чуткая... Я уверен, что от тебя будет зависеть все... Большая, настоящая любовь еще может быть между вами!
-- Пойдем в дом, Вера нас ждет... тоже тревожится, зачем тебе лошадей, -- грохотал Балыг, и глаза его были влажны от волнения. -- Ты мне потом расскажешь все... Душа моя! Я во всем буду рад поступать, как скажешь, если что от меня зависит.
-- Погоди несколько минут, -- оправившись и спокойно встречая глазами глаза, остановился у выхода Чельцов. -- Мы не успеем теперь, в два часа мне надо выезжать... Мы подробнее поговорим еще с тобою, когда вернусь, к вам. Да это и не важно. Важно то, что оказалось: между вамп мелкие недоразумения, пустяки. Для меня это выяснилось--вне сомнений. А главное то, что вы оба славные люди, друг другу нужны и сумеете создать семью--и себе и детям на радость. Но только--если ты уж так дружески доверяешь мне--последуй моему совету. Не бойся того, что я скажу: будь ты с женой своей смелее! Это не значит--грубым, о нет. Ты, быть может, слишком груб бывал с нею. Смелым мужчиной будь для жены: не надо нюнить., грустить, бояться не надо ее, показывать, что она сильнее. Петр Романович, милый, твоя жена -- прекрасная, честная, чистая женщина, но она женщина и требует сильного крыла над собою. Оно умеет прикрыть и пригреть, но умеет и смирить, дать почувствовать свою волю. Будь нежен с женой, не стесняй ее по пустякам, не требуй ничего тяжкого от нее--будь ей другом: она зоркая, много думает и с тобой думы свои делить захочет. Но как с женщиной, будь с ней смел, даже дерзок; у нее натура, мне кажется, жадная, и ей хочется ласк, большого огня, безумия женского хочется, которое один должен дать ей за всех: хочется священного р