— Провожайте, если хотите… Я скоро уйду.
Через полчаса мы ушли. Молодой подрядчик проводил нас насмешливым взором.
— Благополучного пути и счастливого успеха желаю! — крикнул он в дверь.
Как только мы очутились с Аннушкой одни на улице, я с жаром начал просить:
— Анна Николаевна, дорогая! Нельзя ли мне увидеться с Машей?
— Если Рождеством в Шахру не уедете, то на второй день увидите: она будет на игрищах.
— Нет, скорее, на этих днях!..
— Месяц не видел — терпел и не вспомнил про девушку, а теперь загорелось… за нами кто-то идет.
Я оглянулся. Шагах в десяти валила фигура, весьма похожая на доброго медведя.
— Это Никитушка, — проговорил я. — Он меня оберегает, но, кажется, напрасно трудится…
— Почем знать? Может, и не напрасно. А стоило бы вас хорошенько проучить, не так, разумеется, как Парфен собирается, а другим образом.
— Но… если бы вы знали…
— Ничего я про ваши дела знать не желаю, не знаю также ничего и про Машу… Жалко только мне… Если бы я была на месте одной девушки, то я показала бы себя некоторым людям.
Но, должно быть, в голосе моем звучало много сердечных струн, когда я стал упрашивать спутницу, и она поддалась, положила гнев на милость.
— Ну, ради подружки, я над вами смилуюсь, — смягчая тон, сказала гречанка. — До праздников увидеться нельзя — об этом вы и думать забудьте! — но в первый день вечером приходите к нам: я вам покажу особу, которую вы желаете видеть…
— А до праздника?.. Мне необходимо два слова ей сказать.
— Тогда и скажете. Поймите же вы, что теперь идет в домах уборка, до Рождества всего четыре дня осталось. Ту особу я завтра же увижу… Вы, пожалуйста, не вообразите, что я к ней пойду нарочно с этой радостной вестью… Есть чему радоваться: сокровище какое нашлось!
Выпустив последний заряд своего гнева, гречанка взялась за кольцо калитки — мы стояли у ее дома, — потом мягко посмотрела в мое лицо, подала руку и сказала:
— А вы ведь хороший человек. Может, я вас не понимаю… До свидания, голубчик! В праздник вечером к нам! А той уж я скажу… Ах, если бы я была на месте другой… Прощай, милый тиран! — И, весело засмеявшись, бойкая девушка нырнула за калитку и скрылась.
V
Насилу я дождался праздника. В первый день прямо от обедни я вернулся на свою квартирку. Пришел священник с причтом и певчими (в числе их были и девушки). Зашли кое-кто из деревенских поздравить; долее других пробыли старшина с волостным писарем: они нашли очень вкусною мою закуску и потому выпили рюмок по пяти вина. Проводивши последних гостей, я поехал сам с визитами. На передке саней, вместо кучера, правил Никитушка. Объехал я дома духовенства и, захватив с собою Аннушку, направился к Андрею Никифоровичу. Оба, муж и жена, приняли меня радушно, заставили выпить рюмку елисеевского портвейна и стакан чаю. В доме их я видел зятя, но одного, без жены, подрядчика, отца Парфена Игнатьича, и еще несколько человек. Гречанка, поздравивши хозяев с праздником, отправилась в боковую комнату (дом у Андрея Никифоровича был двухэтажный, с пятью комнатами во втором), минуты через две она вернулась и спросила хозяйку:
— Где же у вас Маша?
— А разве вы ее не встретили? — отозвалась Татьяна Васильевна. — Она сию минуточку, как вам взойти, поехала в Шелепиху, сестру поздравить и проведать: ведь Феклуша последние денечки ходит. Да она не замешкается: скоро обернет.
— То-то я не вижу ее, красавицу, — пристал к разговору подрядчик. — Куда, думаю, она девалась? Ан к сестричке уехала.
Гречанка присела к столу и принялась хозяйничать. Окончив свой чай, я быстро поднялся и стал прощаться. Аннушка глазами одобрила мое намерение.
— Что ты торопишься? Побеседуй с нами, — удерживал хозяин. — Дома тебя, поди, никто не дожидается.
— Приеду в Новый год. Спасибо, Андрей Никифорович.
Я уехал. На квартире меня встретил правленский сторож.
— С праздником твою милость! — начал он. — Пошту изволь получить. Только что из городу посылок воротился. Я ухватил твою пошту и побег. С праздником!
Отпустив с «благодарностью» сторожа, я пробежал письма: одно было от председателя управы, а другое от судебного пристава. Оба поздравляли и посылали лучшие пожелания, а последний усердно просил меня тридцатого декабря приехать в Шахру. «И повидаться с вами очень желаю, и кое-что вам нужно сказать, — читал я, — самому заехать к вам положительно нет времени, хотя бы крюк и небольшой пришлось сделать. Год уж, как мы с вами не видались». Действительно, несмотря на свои обещания, городские приятели всего один раз посетили меня в деревне: все им некогда, делами завалены. Но вернее — на подъем тяжелы уездные обыватели, а когда случится тяжесть свою преодолеть и решиться на поездку к приятелю за двадцать верст, глядишь — Василий Дмитриевич изловил и утащил к себе на пулечку. В последних книжках журналов я пробежал одно содержание, а в газеты и не заглянул: они и так раздражали меня, а сегодня, в такой праздник и в ожидании вечера, я ничем не хотел портить настроения. По тому же самому мотиву я поторопился скорее уйти и от Андрея Никифоровича: я чувствовал, что и Маша, и я непременно смутимся при встрече в родном доме. Я волновался, но это волнение было приятно: оно всем знакомо, кто любил женщину и ждал минуты, в которую всякое томление неопределенности должно окончиться.
Вечер стоял отличный. В ночь, накануне праздника, шел снег, к сумеркам перестал, и легким морозцем потянуло. В том году до половины декабря снегу было мало; настоящий снег уже Рождеством повалил. Я вышел за ворота. Полный свежий месяц прямо глядел; небо все вызвездилось…
— Куда ты пойдешь? — услышал я голос.
Я оглянулся: из-за угла дома выдвинулся Никитушка. Добродушное лицо его ухмылялось. На нем был крытый сукном тулуп, с черным барашковым воротником, на голове новая шапка и кожаные сапоги на ногах. Для праздника принарядился и он, настоящим женихом смотрел: хоть сейчас к невесте. Я ответил.
— Так мне постоять, что ли, где велишь? — спросил Никитушка.
— Зачем? Вовсе не нужно!
— Ну, коли я тебе не надобен, так я погуляю.
В доме дьячка, кроме самой молодой хозяйки, никого налицо не оказалось: отец ездил со священником по приходу, а мать с младшею дочерью ушла к дьяконице. В небольшой комнатке, служившей зальцем и освещенной висящею лампой, весело и призывно пошумливал ярко вычищенный медный самовар, со стен, оклеенных дешевенькими, но чистенькими белыми обоями, глядели портреты митрополитов и архиереев, а через открытую половинку двери, ведущей в соседнюю комнатку, гостиную, мерцал свет лампады перед наугольником с иконами. Анна Николаевна, в лучшем своем коричневом шерстяном платье, с гладко причесанными черными глянцевитыми волосами на голове, дружески приветствовала меня из-за стола, пожала руку и пригласила садиться.
— Как точно знала, что вы сейчас придете: перед вами самовар внесла. Ну, давайте чайничать. Расскажите мне что-нибудь: я очень люблю слушать, когда вы рассказываете.
Я оглянулся. Гречанка поняла.
— Да, представьте себе; надула, видно, милая-то подружка! — воскликнула она. — Хотела к шести часам прийти, а теперь уж семь.
— Что-нибудь дома задержало, — не без усилия выговорил я, и внутри у меня что-то сжалось. — Сестра у Маши больна.
— Нет, не та причина: Феклуша еще пока ходит… Должно быть, совсем уж не придет…
— А я так был уверен…
— Что ж делать? Проведем времечко и одни. Разве вам со мною скучно? А я, напротив того, думала, что вам со мною будет приятно.
В глазах ее промелькнуло что-то похожее на досаду или обиду. Я в смущении наклонил свою голову над стаканом.
— Неужели она на меня сердится!
— Должно быть, есть немножко, — утешила гречанка, — потому и не хочет на вас смотреть.
— Аннушка, зачем ты это неправду говоришь? — послышался откуда-то грудной, хорошо знакомый голосок.
Я встрепенулся. Другая половинка двери, против которой я теперь сидел, отворилась, и из гостиной, в темно-синем платье, залитая ярким румянцем, как пунцовая атласная вырезка на груди платья, показалась Маша. Я вскочил.
— Здравствуйте, Павел Григорьевич! — протягивая свою маленькую руку и устремляясь ко мне, сказала девушка. — Вы не верьте ей, что она говорит. Я, право, от вас и прятаться не хотела… Извините, я позабыла: с праздником вас поздравляю!
И никакого упрека в голосе или взгляде, ни малейшего намека на мое поведение… О, милая, бесценная девушка.
— Зачем ты вышла? — громко смеясь, говорила гречанка. — Надо бы его хорошенько помучить! Ах, если бы я на твоем месте была…
— Я не умею этого, — стыдливо склоняя лицо, проговорила Маша. — Да разве я могу их мучить? Они мне зла никакого не сделали…
— Ну, садитесь же! — прикрикнула хозяйка. — Чай заморозите. А теперь, господин Платонов, барин наш хороший, извольте-ка нам рассказывать, что вы целый месяц, как от нас в бегах находились, поделывали, какими разговорами в Шахре, на беседках, занимались и как вы с Любашею да Катенькою любезничали: я ведь все про ваши похождения знаю!
Набежала какая-то большая волна здорового веселья, подхватила нас и помчала… Я рассказывал, девушки смеялись и заливались; на минутку посдержатся, но взглянут одна на другую — так и покатятся от смеха. За Аннушкой я и раньше знал такой смех. «Ну, закатилась!» — говорили про нее, но Машин смех… я никогда не слыхал, чтобы она так смеялась. Незаметно пролетел час.
— Батюшки! Что я наделала? — вскрикнула неожиданно гречанка. — Ведь я обещалась маменьке на минутку побывать у дьяконицы, а то ведь сердиться та станет. Вы не обидитесь, если я оставлю вас? Я только покажусь, скажу, что у меня гости, и живой рукой обратно.
Надев калоши и накинув шубку, гречанка проворно выбежала. Мы остались одни.
(При последних словах Платонова дверь из гостиной в столовую несколько больше приотворилась.)
VI
Маша проговорила несколько слов, потом стихла и медленно ушла в соседнюю комнатку. Я испытывал некоторое волнение: минута удобная, и я скажу ей… Я прошелся по зальцу, приостановился и заглянул в другую комнатку. В таинственном полусвете теплющейся лампады, в уголку старого, обитого кожей дивана о