— Нет, я скажу и при других. А сидеть мне с вами теперь не приходится, Трифон Михайлович…
Проговорив эти слова, Парфен опять как-то энергически встряхнул волосами, точно он хотел окончательно от чего-то разом освободиться, повернулся прямо лицом и сказал твердым голосом:
— Грех мой: я Марью удушил!
Хотя мы и ожидали чего-то от Парфена необыкновенного, но такое признание совершенно нас поразило. Старшина всплеснул, как-то по-женски, руками и жалобно воскликнул:
— Так за что же ты погубил ее? Да и себя не пожалел…
Я не мог Парфена ни видеть, ни слышать долее и бросился вон из комнаты… Уже после от писаря я узнал исповедь преступника. В расчеты его не входило убийство. Не видя девушки на посиделках, он, с досады, начал пить; парни над ним подтрунивали: «Что, паря, Машуха-то твоя с барином катается, а на тебя и глядеть не хочет? Отобьет ее у тебя барин». Самолюбие парня было уязвлено. Он не раз поджидал Машу, хотел с нею поговорить наедине, но это не удавалось, а то Никитушка мешал. Узнав, что девушка ушла к сестре, и зная, когда воротится, он составил план: уехал с товарищем в Максимовку, в тот же день отпустил его обратно, наказав про себя в деревне сказать, — собственно, это для Никитушки, — что сам он остается еще на три дня. Накануне Нового года Парфен забрался в сруб, близ марьинских бань, и оттуда выслеживал ходивших в баню и Машу до самой ночи. Для смелости он выпил две бутылки водки. Девушка возвращалась домой около семи часов вечера; метель только начиналась, он пошел к ней навстречу, поздоровался и повернул с ней к своей деревне. Дорогою говорил, что ее давно не видать было, и потом спросил, пойдет ли она за него замуж; получивши отрицательный ответ, Парфен стал допытываться, почему Маша не хочет за него выйти, и, по грубости, не вытерпел, сказал: «Знаю я… ты с барином гуляешь!» Маша обиделась, а затем прямо объявила, что я жених ее. В эту минуту они как раз поравнялись с банею. «Так не бывать же тому!» — вскричал Парфен, схватил ее в охапку и бросился в баню. «Она так обробела, — рассказывал Парфен, — что и крикнуть не успела. Притащил ее в передбанье и прямо на лавку. Тут девушка опамятовалась и, должно, сдоганувшись, что я хочу с нею делать, как закричит! Я испугался: услышат люди. Ухватил ее за горло и не отпускаю: «Нишни, а то задушу!» А она: «Я легче смерть приму, — говорит, — чем бесчестье свое от тебя понесу!» — и опять кричать. Я еще пуще сдавил ее горло. «Перестань!» — говорю, и поотпустил. А она: «Павел Григорьевич, болезный, дай защиту!» — и руками как толкнет меня. Тут началась у меня с нею возня: здоровая, даром что по виду такая нежная была. Я остервенился, ухватил уж изо всей силы руками за горло и крепко-крепко держу, не выпускаю. Долго этак держал… уж очень мне обидно показалось, что барина своего упомянула, — ну, и пьян-то я был, туманом разум заволокло. «Что, перестанешь? Забудь своего полюбовника, согласись по доброй воле!» Молчит. Я опять, а сам за горло держу, не отпущаю. Не отвечает. Поглядел, а у ней глаза остановились. Отпустил… Не закричала, молчит. «Ну?» Ни слова… Тут я доганулся, что удушил девушку. Увидел на окошке замок, ухватил его, запер баню да бежать. Не хотел признаваться, да совесть начала шибко мучить… Видно, так уж греху тому быть. А не желалось барину-то ее уступить, потому больно уж я любил покойницу».
— Машу не вскрывали, — закончил Платонов, бледный, с холодным потом на лбу и лице.
Никто еще не мог освободиться от произведенного рассказом впечатления, как из гостиной дверь распахнулась и вошла хозяйка, взволнованная, со слезами на глазах, а за нею показалась другая молодая особа.
— Павел Григорьевич! — дрожащим голосом проговорила Катерина Петровна. — Что вы только вынесли! — И она крепко пожала Платонову руку. — Мы с Надею все слышали…
Через час в светлом зале все гости Владимира Александровича сидели за ужином, хозяин разливал по стаканам вино и посматривал на часы, стоявшие на угольном столике; минутная стрелка подходила уже к часовой, сравнялась, и часы начали бить. Все стихли; с последним ударом хозяин поднял стакан.
— С Новым годом, с новым счастьем!
— С Новым годом, с новым счастьем! — отозвалось с разных сторон, послышалось чоканье стаканов, и все пришли в движение.
Хозяин произнес речь, в которой говорил, что Новый год, воротив в их дружеский кружок дорогого товарища, принес с ним подтверждение той истины, что дух человека жив и всегда будет жив, и поднял бокал за этот дух, не знающий никаких оков, дух, которым красится жизнь человека, который вечно поддерживает нашу веру в добро и правду.
— За дух, за идею! — подхватили со всех сторон.
— А я, — сказал погодя хозяин, — предложу, господа, выпить за нашего друга Павла Григорьевича!..
Николай Каразин (1842–1908) Ночь под снегом
В почтовой землянке собралась небольшая компания невольных собеседников, а на дворе разыгралась одна из тех страшных степных метелей, известных по всему сибирскому и среднеазиатскому краю под именами пурги и бурана.
Разыгрывающиеся на полном просторе бесконечных степей, не встречая себе на пути никаких препятствий, эти метели достигают ужасающих размеров. Снежный ураган бушует в степи на страх и гибель всему живому, и горе путнику, которого он застигнет не в самой близи цели его путешествия… Грозные признаки пурги обнаруживаются за час, не более, до полного разгула стихий, и опытные степняки дорожат каждою секундою времени, чтобы или успеть уйти до разгула, или же, когда это за отдаленностью расстояния положительно невозможно, приготовиться к встрече врага на месте. В первом случае не щадят конских сил и пускают тройку в карьер, к заветной цели, к чернеющимся вдалеке закопченным кибиткам аула, или к дымкам, на огонек — одинокой степной станции. Сами животные чуют опасность и не нуждаются в кнуте; вытянувшись во всю длину, забывая усталость длинного перегона, словно не чувствуя тяжести саней и седоков, они мчат во всю прыть, раздув ноздри, дико косясь на эту черную дымную полосу, грозно надвигающуюся от горизонта, на первые, пока еще одинокие и незначительные скатные смерчи, там и сям срывающиеся легкими пыльными винтами. И хорошо знает опытный косоглазый ямщик, что ежели хотя полверсты будут отделять его от станции в момент налета первого шквала, жизнь его уже не обеспечена, эти полверсты станут такою же преградою, как и весь перегон, и только случай счастливый да особенное, спасительное чутье старого коня приведет его к пункту спасения. И не раз случалось, что после бурана, завалившего степь горами, сугробами белого, сверкающего на солнце снега, находили и отрывали замерзших путников саженях во ста, а то и менее от крытых загонов и жилого места.
Но если предвидят буран в такое время, что успеть добраться до жилья нет никакой возможности, то тут уже приходится рисковать и отсиживаться. Главное дело — надо приготовиться к отсиживанью и временному погребению раньше, чем снежная метель сбила вас с дороги; иначе вас не разыщут, если вы не в силах будете после откопаться сами. К отсиживанью приготовляются таким образом: выпрягают лошадей и пускают их на волю, предоставляя их своему собственному инстинкту самосохранения, — эти же лошади окажут вам большую услугу, явясь на станцию молчаливыми вестниками вашего несчастья. Затем опрокидывают сани, подрывают под ними снег, чтобы просторнее было, стелют там свои одежды и войлоки и ложатся, предоставляя себя в руки Провидения. Без запаса съестного и питейного по степи никто не ездит, и случаи голодной смерти в подобном положении вещь небывалая, тем более что редко пурга гуляет подряд более трех суток, но случаются такие снежные наносы под местом самопогребения, что погребенным, без посторонней помощи, выбраться на свет Божий уже невозможно, особенно если катастрофа случилась с ними тогда, когда, упрямо борясь со снежным ураганом, они, как я уже сказал, сбились с пути, с той линии, по которой хоть изредка, да проезжают люди, по которой только и мыслимы какие-нибудь розыски. Ведь эту беспредельную равнину покрытой снегом степи не перероешь!
Так вот, именно одна из таких страшных метелей соединила наше маленькое общество на почтовой станции большого степного тракта, ведущего от Омска на Семипалатинск и Верное.
В то время тракт этот не отличался особенными удобствами для проезжающих. Станции-избы, с просторными горницами и крытыми теплыми конюшнями, попадались редко, и то, когда приходились в населенных пунктах или, южнее, в казачьих станицах. Зачастую на месте станции были вырыты просто землянки для проезжих, для семьи казака-смотрителя и ямщиков. Простой камышовый забор обозначал место загона для неприхотливых киргизских лошадок, два-три стога сена поблизости да колодезь солоноватой воды — вот и все принадлежности; и в данном случае судьба заперла нас именно на такой убогой станции, Ахметовском полустанке, Джаман-кудук тож.
Кроме меня самого, наше общество состояло из следующих лиц: областная акушерка Елена Ивановна, дама не так чтобы очень красивая, но еще не старая, лет за тридцать с небольшим, довольно полная, румяная, с большими, добрыми серыми глазами и мило улыбающимся сочным ртом, особа к путешествиям дальним, по своему ремеслу, привычная, мужчин не стесняющаяся, да и сама не стесняющая, домовитая даже в дороге, запасливая и приветливая, с добрым словом на языке, с теплым участием к горю каждого встречного… Много она на своем веку видала, много испытала и черного, и красного, натура закаленная, но сумевшая сохранить в себе всю прелесть и обаяние женственности, и даже небольшого кокетства. Я ее и прежде знавал, когда она еще замужем была за военным доктором; потом она овдовела, похоронила мужа, и хотя успела скопить себе за трудовую службу, свою и мужнину, небольшой достаток, но продолжала честно и деятельно служить своему делу и была у всего степного населения общею любимицею и гостьею почетною.
Попали сюда в землянку и губернаторский чиновник по особым поручениям, барон Онегоузен, из остзейских рыцарских потомков, изящный блондин, с длинными светло-русыми бакенбардами и зелеными глазами; попали и два купца из Ирбита, Толченов да Моченов, купцы как купцы, один постарее, другой помоложе: у одного полный дорожный погребец был рябиновки, у другого полыновки, шубы у обоих лисьи, широкополые, а под шубами барашковые полушубки… Казачий есаул Гвоздев, Иван Кузьмич, тоже мой старый знакомый, ехавший на побывку с места боевого служения, седоусый, коренастый мужчина, с насупленными грозно седыми же бровями и лысою головою, ну точно Тарас Бульба или другой какой из типичных героев былого казачества. Был еще один проезжий, которого никто из нас не знал, но о котором я поговорю поподробнее, так как он давно уже служил предметом моего внимательного наблюдения.