Новогодний подарок — страница 6 из 6

илиЧУДЕСА ОСТРОВА САН-ДЖУЛИО

1

Лежит среди гор озеро Орта. Посреди озера — остров Сан-Джулио. А на острове стоит вилла барона Ламберто, человека очень старого — ему девяносто три года, очень богатого — ему принадлежат 24 банка в Италии, Швейцарии, Гонконге, Сингапуре и т. д. — и очень больного. Болезней у него тоже ровно две дюжины. И только его мажордом Ансельмо помнит их все. Они перечислены у него в записной книжечке в алфавитном порядке — астма, атеросклероз, артрит, артроз, бронхит хронический и так далее, до конца алфавита — до хромоты. Рядом с названием болезни Ансельмо указал лекарства и время их приема днем и ночью, отметил, что можно есть и что нельзя, и также записал советы врачей:

«Поменьше соли — от нее повышается давление»,

«Ограничить сахар — вреден при диабете»,

«Избегать волнений, лестниц, сквозняков, дождя, солнечного и лунного света».

Когда у барона Ламберто начинает где-нибудь что нибудь болеть, сам он не решается определить, с какой болезнью это связано, и зовет мажордома:

— Ансельмо, у меня болит вот здесь и вот тут. Что это значит?

— Номер семь, синьор барон, двенадцатиперстная кишка.

Или же:

— Ансельмо, у меня опять кружится голова. В чем дело?

— Номер девять, синьор барон. Печень. Но может быть также и номер пятнадцать, щитовидная железа.

Сам барон к тому же путает номера.

— Ансельмо, сегодня у меня очень плохо с двадцать третьим.

— Тонзиллит?

— Нет, панкреатит.

— С вашего разрешения, синьор барон, панкреатит у нас значится под номером одиннадцать.

— Что ты говоришь! Разве номер одиннадцать — это не цистит?

— Цистит — это номер двадцать четыре, синьор барон. Посмотрите сами.

— Ладно, Ансельмо, ладно. Какая сегодня погода?

— Туман, синьор барон. Похолодало. В Альпах выпал снег.

— Пора собираться в Египет, не так ли?

У барона Ламберто есть вилла и в Египте, в двух шагах от пирамид. Есть вилла и в Калифорнии, и на Солнечном берегу в Каталонии, и на Изумрудном берегу в Сардинии. У него есть также хорошо отапливаемые особняки в Риме, Цюрихе и Копенгагене. Однако зимой он чаще всего уезжает в Египет — погреть на солнце свои старые кости, особенно конечности, в частности мизинец на правой ноге, который так важен, потому что является фабрикой красных и белых кровяных шариков.

Так что и в этот раз они едут в Египет. Однако остаются там недолго. Дело в том, что во время путешествия по Нилу они встречают одного арабского святого и некоторое время беседуют с ним. После этого барон Ламберто и мажордом Ансельмо первым же самолетом возвращаются в Италию и уединяются на вилле, что на острове Сан-Джулио, чтобы провести кое-какие эксперименты. Проходит некоторое время, и на острове появляются новые обитатели. В мансарде под самой крышей виллы сидят теперь шесть человек, которые день и ночь без устали повторяют имя барона:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

Начинает синьорина Дельфина, продолжает синьор Армандо, подхватывает синьор Джакомини, за ним следует синьора Дзанци, далее один за другим синьор Бергамини и синьора Мерло и, наконец, снова наступай очередь синьорины Дельфины. Каждый работает ровно час, ночью — два часа.

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

Синьорине Дельфине все это кажется очень смешным. Ложась спать, она думает: «Что за дурацкая работа? Какой смысл в ней? Эти богачи просто сумасшедшие люди!»

Другие пятеро не смеются и не задают себе никаких вопросов. Им хорошо платят. Каждый получает, как президент республики, плюс питание, жилье и сколько угодно карамели на выбор. Карамель для того, чтобы не пересыхало в горле. О чем, спрашивается, им еще думать?

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

И в воскресенье работают. И даже в рождество. И в новогоднюю ночь.

Они не знают, что во всех комнатах мансарды установлено множество крохотных невидимых микрофонов, которые связаны с маленькими динамиками, спрятанными в разных местах по всей вилле. Один лежит даже под подушкой в постели синьора барона, другой спрятан в рояле в музыкальной гостиной. Два других — в ванной комнате барона: в кране с горячей водой и в кране с холодной водой. В любую минуту, где бы он ни находился — в винном погребе или библиотеке, в столовой или туалете, — барон Ламберто может нажать кнопку и услышать:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

И мажордом Ансельмо тоже, по крайней мере, каждые полчаса проверяет, хорошо ли идет работа там, наверху под крышей, нет ли пауз и достаточно ли четко произносится имя барона: надо, чтобы каждый слог звучал громко и ясно, чтобы все шестеро честно зарабатывали свой хлеб и свою карамель.

Синьор барон вообще-то не очень доволен.

— Согласись, Ансельмо, — жалуется он, — заглавная буква ведь не слышна!

— К сожалению, синьор барон, нет никакого способа произносить прописную букву иначе, чем строчную. Есть такой недостаток у разговорного языка, ничего не поделаешь!

— Знаю, но это очень досадно. Заглавное «Л» моего имени звучит совершенно так же, как «л» в словах лошадь, людоед, ляжка. Это просто унизительно. Я не понимаю, как мог великий Наполеон мириться с тем, что «Н» в его императорском имени звучит так же, как в словах навоз, немощь, неряха!

— Намордник, надзиратель, национализация, — добавляет Ансельмо.

— Что это значит — национализация?

— Это когда собственность частных лиц передается во владение государства.

Барон размышляет.

— Они должны, по крайней мере, стараться хотя бы мысленным взором видеть мое имя с прописной буквой «л».

— Это можно, — говорит Ансельмо. — Мы наклеим на стены их комнат плакаты с вашим именем, написанным крупными печатными буквами, чтобы они видели его, когда произносят.

— Неплохо придумано. Кроме того, надо сказать синьоре Дзанци, чтобы она не растягивала так сильно второй слог и не укорачивала третий, а то у нее получается какое-то блеяние — бе-е, бе-е, бе-е. Этого непременно следует избегать.

— Будет сделано, синьор барон. Если позволите, я в таком случае попрошу и синьора Бергамини не слишком разделять ваше имя на слоги. А то у него получается, как бы это вам сказать, словно на стадионе во время футбольного матча… Будто кричит болельщик: «Лам-бер-то! Лам-бер-то!..»

— Да уж позаботься, Ансельмо, позаботься. А у них есть какие-нибудь просьбы ко мне?

— Синьора Мерло хотела бы, чтобы вы разрешили ей вязать во время работы.

— Не возражаю, лишь бы только она не вздумала вслух считать петли.

— Синьор Джакомини хотел бы, чтобы вы разрешили ему ловить рыбу из окна комнаты на северной стороне дома, что прямо над водой.

— Но ведь в озере Орта нет никакой рыбы…

— Я тоже сказал ему об этом. Я объяснил, что это мертвое озеро. Он ответил, что для него важно ловить рыбу, а не вылавливать ее, так что мертвое это озеро или живое, для него, настоящего рыболова, не имеет никакого значения.

— Тогда пусть ловит.

Барон встает, опираясь на две палки с массивными золотыми набалдашниками, хромая (номер двадцать три — хромота) делает три шага к ближайшему дивану и тяжело опускается на него. Нажимает другую кнопку и слышит:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

— Это голос синьорины Дельфины.

— Да, синьор барон.

— Какое красивое произношение. Отчетливо слышна каждая буква имени, а ведь оно, как ты, Ансельмо, конечно, заметил, состоит из восьми различных букв.

— И мое тоже, если синьор барон позволит заметить.

— И твое. И Дельфины. Все имена красивы, если ни одна буква в них не повторяется. Иногда красивы и другие. Бедную маму, например, звали Оттавиа. В ее имени «а» повторено, а «т» удвоено. Поэтому оно тоже звучит очень красиво. И мне так жаль, что моя сестра захотела назвать своего единственного сына Оттавио. Это имя начинается и кончается одной и той же гласной. И эти два «о» создают впечатление, будто имя поставлено в скобки. Имя в скобках — разве это дело! Наверное, поэтому я так не люблю Оттавио. Не думаю, что оставлю его наследником всех моих богатств… К сожалению, других родственников у меня нет…

— Нет, синьор барон.

— Все умерли раньше меня, кроме Оттавио. И он ждет моих похорон, разумеется. Кстати, нет ли каких новостей о дорогом племяннике?

— Нет, синьор барон. Последний раз он просил одолжить двадцать пять миллионов, чтобы уплатить долг. Это было год назад.

— Да, помню. Он проиграл их в кегли. Все такой же легкомысленный, как всегда. Ладно, Ансельмо, приготовь мне настой ромашки.

У барона Ламберто самая большая в мире коллекция сушеной ромашки. У него есть ромашка с Альп и Апеннин, с Кавказа и Пиренеев, с Сьерры и Анд, даже со склонов Гималаев. Каждый вид ромашки хранится в отдельном шкафу, где на табличке указаны место, год и день сбора.

— Сегодня я бы посоветовал вам, — говорит Ансельмо, — ромашку из Римской Кампаньи, 1945 года.

— Решай сам, Ансельмо, решай сам.

Раз в году вилла открывает свои двери и ворота, и туристы могут осмотреть коллекции барона Ламберто — коллекцию сушеной ромашки, зонтиков и картин голландских художников XVII века… Посмотреть на них приезжают со всех концов света, и лодочники Орты, которые на своих весельных и моторных лодках перевозят посетителей на остров, в этот день просто обогащаются.

2

Идет смена синьорины Дзанци.

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

Она очень старается не выделять второй слог, чтобы не слышалось это блеяние — «бе-е, бе-е, бе-е», за которое ее упрекнули. Она тоже, как и синьора Мерло, чтобы не скучать, вяжет на спицах и чувствует себя совсем неплохо. Ей даже не приходится считать петли, руки делают это сами.

В другой комнате мансарды молодой Армандо слушает рассуждения синьорины Дельфины.

— Эта работа, — говорит она, — не по мне.

— А я нахожу ее очень легкой, — возражает Армандо. — Представьте, что было бы, если б нам надо было повторять слово «птерозавр».

— А что это значит?

— Доисторический летающий ящер. На прошлой неделе был в кроссворде.

— Но при чем тут птерозавр! Эта работа все равно была бы в высшей степени загадочной, даже если б нам пришлось без конца повторять слова «печка», или «картошка».

— Не вижу ничего загадочного. Барон платит, мы делаем то, что он приказывает. Просто и ясно. Он вкладывает капитал, мы трудимся. Осел останавливается там, где велит хозяин.

— А результат? Я десять лет работала на чулочной фабрике. Хозяин платил (мало, по правде говоря), я работала, и в результате люди имели чулки. А мы что производим?

— Синьорина, не усложняйте дело. Считайте, что вам платят за рекламирование мыла «Пик-Пук». Вам не надо производить это мыло, надо только говорить: «Пик-Пук», «Пик-Пук», «Пик-Пук». И люди бегут покупать это мыло, потому что, когда они моют лицо, им кажется, будто они слышат ваш нежный голосок и видят ваш хорошенький носик.

— Оставим комплименты. Мы не делаем рекламу барону Ламберто, — он ведь не продается. К тому же мы работаем втайне, словно речь идет о чем-то запретном.

— Наверное, это военная тайна.

— Ну что вы…

— Какой-нибудь атомный секрет…

— Да бросьте…

— Синьорина, я подсчитал, что каждый раз, когда я произношу слово «Ламберто», я зарабатываю пятьсот лир. Это, по-вашему, мало? Условия тут отличные. Кухня превосходная. Сегодня, например, синьор Ансельмо подал нам трюфели с рисом и утку по-пекински. Я двенадцать лет работал на заводе, где делают холодильники, но ел только хлеб с самой дешевой колбасой. Тут же я начинаю толстеть, а когда я попросил от имени всех нас, чтобы одну из комнат переоборудовали в спортивный зал, нашу просьбу выполнили в тот же день. И какой спортинвентарь — как у миллионеров! Вы ведь тоже с удовольствием будете заниматься гимнастикой. Так в чем же дело, чем вы недовольны?

— Я довольна, но я люблю понимать смысл того, что я делаю.

— А когда поймете, что вы с ним, этим смыслом, станете делать? Кофе варить?

Теперь смена синьоры Мерло. В другой комнате спокойно отдыхают синьор Бергамини и синьор Джакомини, который, как обычно, ловит рыбу. Он забросил удочку из окна и ждет. Ловить рыбу умеют все — так, по крайней мере, считает он.

— Это как на Олимпиаде, — объясняет синьор Джакомини. — Важно участвовать, а не побеждать.

Синьор Бергамини стоит рядом и наблюдает. Просто волшебное совпадение оказались вместе настоящий рыболов и настоящий наблюдатель за рыболовом из тех, кто не выходит из себя, если рыболов ничего не ловит, а просто стоит, заложив руки в карманы, или курит трубку и спокойно проводит время, не отвлекая разговорами.

А если они и разговаривают, то вспоминают прежние рыбалки, в других местах, или обмениваются мнениями по разным поводам.

— Вы заметили, — говорит синьор Джакомини, — что синьор Ансельмо никогда не расстается со своим зонтиком?

— По-моему, — отвечает синьор Бергамини, — он держит его, даже когда принимает душ.

В самом деле, синьор Ансельмо всегда ходит с черным шелковым зонтиком — он висит у него на руке.

— Славный малый, однако.

— Ничего.

Когда наступает смена синьора Джакомини, он укрепляет свою удочку на окне и просит синьора Бергамини посматривать на поплавок. Синьор Бергамини — истинный наблюдатель за рыболовом. Он продолжает наблюдать, даже когда тот уходит.

А теперь давайте послушаем, о чем говорят синьоры Дзанци и Мерло, которые вяжут в гостиной. Синьора Мерло озабочена. У нее есть кузен, которого звать Умберто, и еще один, которого звать Альберто. Когда наступает ее смена, их имена все время приходят ей на память, и уже не раз у нее едва не срывалось с языка «Умберто» или «Альберто» вместо «Ламберто». Дальше все идет хорошо — второй и третий слоги одинаковы во всех трех именах — УМберто, АЛЬберто и ЛАМберто. Но первый всегда дается ей с трудом, всегда приходится с электронной скоростью бороться между мыслью и языком. Каждый раз надо выбирать правильный слог из трех — «Лам», «Ум», «Аль».

— До сих пор, к счастью, я еще ни разу не ошиблась.

— Это, конечно, нелегко, — соглашается синьора Мерло. — А у меня свои трудности. Мне приходят на ум разные другие слова, которые начинаются на «лам», например, «лама», «лампа», «лампион», «лампада», «лампасы»… Первый слог идет легко, а вот на втором я уже спотыкаюсь. Все это, конечно, дело совести. Мне платят, чтобы я говорила «Ламберто», и если я стану говорить «лампасы», мне будет казаться, что я нечестно зарабатываю свои деньги.

А внизу, в кухне, мажордом Ансельмо тоже время от времени нажимает кнопку и слушает разговоры, которые ведутся в комнатах под крышей. Они развлекают его, пока он готовит рисовый пудинг или булочки с кремом. Он слушает не для того, чтобы шпионить, а просто из любознательности. Он ведь очень образованный человек, этот синьор Ансельмо.

Синьор барон, напротив, никогда не стал бы подслушивать чей-либо разговор. Его бедная мама, когда он был маленьким, объяснила ему, что подслушивать — плохо. Он нажимает кнопку, только чтобы убедиться, что работа выполняется добросовестно.

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

Эти голоса рождают в нем ощущение уверенности, как если бы где-то рядом всегда стоял на страже часовой, готовый отогнать врагов. Он хорошо понимает, что они повторяют его имя только потому, что им за это платят. Но они делают это так старательно, а иногда и так красиво, что барон не может не подумать: «Видишь, как они тебя любят».

3

Однажды утром барон смотрит в зеркало и обнаруживает, что за ночь на голове у него вырос волос. Светлый, золотистый волос. Вот он колышется над лысым черепом, усыпанным коричневыми пятнами.

— Ансельмо! Скорей! Иди посмотри!

Ансельмо бежит со всех ног и впопыхах даже забывает свой зонтик, так что вынужден вернуться за ним с полдороги.

— Смотри — волос! Вот уже сорок пять лет, как на моей голове не было ничего подобного.

— Минутку, синьор барон.

Ансельмо уходит и тотчас возвращается с большой лупой, которая служит барону, когда он рассматривает коллекцию своих марок. Под лупой волос похож на позолоченное солнечными лучами дерево. Больше того…

— Если синьор барон позволит, — говорит Ансельмо, — то я замечу, что это не простой волос, а волнистый, даже, возможно, вьющийся.

— Когда я был ребенком, — взволнованно шепчет барон, — бедная мама называла меня «мой маленький локон».

Ансельмо молчит. С помощью лупы он внимательно обследует всю поверхность хозяйского черепа. Кожа туго обтягивает это талантливое произведение архитектуры, которое послужило первой натуральной моделью для Пантеона, для Микеланджело, создавшего купол святого Петра в Риме, а также для каски мотоциклиста.

— Или лупа меня обманывает, или я фантазер, или вот тут, где правая теменная кость стыкуется с костью, называемой этмоидальной, пробивается еще один волос. Да, вот он! Ага, прорван кожный покров, уже появляется кончик… Вот он тянется вверх… Медленно, но упорно поднимается…

— Ты мог бы стать неплохим радиорепортером, — замечает барон.

— Нет никакого сомнения — это светлый, золотистый волос. Прямо шелковый! Но… Подождите, подождите…

— Что случилось? Он испугался? Спрятался обратно под кожу?

— Ваши морщины, синьор барон!

Кожа на лице старого синьора покрыта густой паутиной морщин — и мелких, тоненьких, едва различимых, и глубоких, словно рвы, так что очень напоминает физиономию столетней черепахи.

— У меня такое впечатление, — продолжает Ансельмо, — что морщины разглаживаются. Помнится, около этого глаза я насчитывал их более трехсот, а теперь — я готов спорить на мой зонт — их гораздо меньше. Кожа разглаживается прямо на глазах. Из глубины ее поднимаются молодые клетки, полные жизни и силы, они заменяют старые, которые тихо и незаметно исчезают…

— Ансельмо, — прерывает его барон, — не превращайся в поэта. Лицо у меня такое же, как вчера. А два волоска погоды не делают.

На следующее утро, однако, и он вынужден признать, что морщины исчезают. И кожа на ощупь уже не производит того неприятного ощущения, какое бывает, когда коснешься наждачной бумаги. Волосы в разных местах на голове уже образуют волнистые пряди. Глаза, которые еще несколько недель назад были почти совсем скрыты под тяжелыми веками, теперь смотрят живо и молодо. Хорошо видна голубая радужная оболочка, которая окружает зрачок, подобно тому как озеро Орта окружает остров Сан-Джулио.

— Я бы сказал, — заключает барон, анализируя свои ощущения, — что палочки и колбочки моей сетчатки пробудились после долгого сна, а глазной нерв, прежде пустая бесчувственная трубочка, теперь передает импульсы со сверхзвуковой скоростью. Мне кажется, еще рано трубить победу, но несомненно одно — уже много лет ни один врач и ни одно лекарство не давали мне такого прекрасного самочувствия. Ансельмо, по-моему, я совершенно здоров.

— Проверим, — предлагает мажордом, доставая из кармана свою записную книжечку.

— Давай.

— Номер один, астма.

— Последний приступ был несколько месяцев назад. Мы тогда только что вернулись из Египта.

— Номер два, атеросклероз.

— На той неделе мы отправили кровь на анализ в Милан…

— Вы правы, синьор барон. Ответ получен с утренней почтой. Кровь в норме. Сегодня ваш артрит соответствует возрасту сорокалетнего человека. Номер три, деформирующий артроз.

— Взгляни на мои руки, Ансельмо. Еще никогда эти пятьдесят костей не были так подвижны. Я уж не говорю о кистях — так и хочется проверить их гибкость.

Синьор барон легко встает и подходит к роялю. Его пальцы легко пробегают по клавишам, и вот уже по всей вилле громко разносятся аккорды «Вариаций Бетховена на тему вальса Диабелли». Сорок два года барон Ламберто не прикасался к роялю. Он прерывает игру, поднимает крышку инструмента и нажимает кнопку.

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

Барон подмигивает мажордому. В мансарде под крышей работа идет безостановочно.

Барон встает, делает два-три шага и вдруг радостно смеется.

— Смотри! — восклицает он. — Я забыл ухватиться за свои палки с золотыми набалдашниками и не падаю! Кости и мускулы опять с прежним усердием выполняют свои обязанности. И я бы даже охотно поплавал сейчас.

— Не будем преувеличивать, синьор барон. Зачеркнем номер двадцать три, хромота, и продолжим контроль.

— Ну давай.

— Номер четыре, бронхит хронический.

— Последний раз я кашлял во время карнавала, потому что поперхнулся.

— Номер двадцать четыре, цистит.

— Цистит, должно быть, отправился на каникулы, дорогой Ансельмо, потому что я не чувствую никаких неприятностей.

Контроль длится несколько дней. Барон Ламберто и его верный мажордом скрупулезно проверяют все составные части организма, ничего не пропуская:

скелет,

мускулатуру (только на это понадобилось два дня, потому что мускулов более шестисот и проверить надо каждый),

нервную систему (такую сложную, что просто действует на нервы),

пищеварительный тракт (теперь барон способен переварить и скорлупу улитки),

кровеносную систему,

лимфатическую систему,

эндокринные железы,

гениталии.

Все в порядке — от нервных окончаний в коже, которые передают в мозг сведения о том, насколько горяча или холодна вода в ванне, до каждого из тридцати трех позвонков, как подвижных, так и неподвижных.

Все части тела, все компоненты этих частей, все элементы этих компонентов исследуются тщательно и придирчиво, чтобы в них не затаилась какая-нибудь болезнь, какое-нибудь повреждение и не скрылась попытка саботажа. Оба исследователя, словно отважные путешественники, пробираются по лабиринтам вен и артерий, заглядывая в желудочки сердца и в предсердия, смешиваясь с толпой эритроцитов и лейкоцитов.

— Синьор барон, ретиколоцитов становится так много, что просто не нарадуешься!

— А что это такое — ретиколоциты?

— Самые молодые красные кровяные шарики.

— В таком случае, вперед, к молодости!

Барон и мажордом проникают в кортиев орган и попадают в уши, высаживаются на островах селезенки, около поджелудочной железы, забираются на Адамово яблоко, блуждают в мальпигиевых клубках, приютившихся в почках, с помощью кислорода и углекислого газа входят в легкие и выходят из них, по мосту Варолио поднимаются в мозг, дуют в евстахиеву трубу, играют на органах Гольджи, натягивают сухожилия, отражают рефлексы, упаковывают фагоциты, щекочут ворсинки кишечника и закручивают двойную спираль ДНК. Время от времени они теряют друг друга из виду.

— Синьор барон, где вы там прячетесь?

— Открываю выход из желудка в кишечник. А ты где?

— Тут рядом. Собираю желудочный сок. Сейчас встретимся в двенадцатиперстной кишке.

Ансельмо ведет бортовой журнал путешествия. Во многих случаях, однако, контроль не так уж необходим. Достаточно помощи зеркала. Любой человек, увидев сейчас барона Ламберто, дал бы ему самое большее лет сорок. И отметил бы, что он здоров во всех отношениях.

Несколько недель назад он был дряхлым старцем, державшимся только на лекарствах и на своих знаменитых палках с золотыми набалдашниками, а теперь это полный здоровья, стройный, высокий молодой блондин, прекрасный спортсмен. У него уже давно стало привычкой каждое утро плавать вокруг острова, чтобы держаться в форме. Он безо всякого труда исполняет на рояле самые сложные произведения. Много занимается гимнастикой. Сам колет дрова для камина. Охотно садится за весла и легко управляет парусом, не путая кливер с бизанью. Бесстрашно прыгает с трамплина, а если надо, то и с дерева. Между тем все двадцать четыре его банка аккуратно каждую неделю присылают ему отчеты о доходах. А в мансарде под самой крышей шестеро ничего не ведающих тружеников по-прежнему день и ночь без конца произносят его имя, не зная зачем (только Дельфина все еще задается этим вопросом):

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

— Старый египтянин был прав, — с удовлетворением говорит барон. — Как он сказал? «Имя должны произносить…». «Имя живет…» Что-то в этом духе, по-моему.

— Я записал его мысль дословно, — говорит Ансельмо, листая свою записную книжечку. — Вот она:

«Человек, чье имя произносят, продолжает жить».

— Прекрасно, — соглашается барон. — «Человек, имя которого произносят…» Прекрасно и, судя по результатам, верно. Ах, как мудры эти древние обитатели пустыни!

— Если я правильно понял, — уточняет Ансельмо, — речь идет об одном из секретов фараонов.

Барон задумывается.

— Однако все они умерли. Как же так? Если они знали этот секрет…

— Очевидно, они не верили в него. Думали, должно быть, что это просто старинная поговорка, а не рецепт от всех болезней.

— Возможно, — соглашается барон. — Но какой странный был, однако, этот святой. Я принял его за нищего.

— Да, выглядел он именно так. И хижина, в которой он жил, походила на курятник. Куры чуть ли не на голове у него сидели.

— Наверное, чтобы клевать вшей, — смеется барон. Он опирается руками на рояль и ловко перепрыгивает через него, восклицая: — Оп-ля! Если когда-нибудь я появлюсь на свет заново, то стану выступать в конном цирке.

— Ну что вы, синьор барон! Вы ведь теперь не умрете!

— Да, я об этом не подумал.

Барон нажимает кнопку.

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

Каждое утро у него появляется новый зуб, старая искусственная челюсть давно уже выброшена в мусорный бак. Теперь он может запросто грызть орехи своими собственными крепкими, молодыми зубами.

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

«Человек, имя которого произносят, продолжает жить…»

4

Если подняться на крышу собора святого Петра в Риме, знаменитого своим куполом, и если знать, в какую сторону смотреть, то можно увидеть красивое здание, окруженное большой террасой. Там сидит под тентом молодой человек лет тридцати пяти и грустно о чем-то размышляет. Это Оттавио, племянник барона Ламберто. Он проиграл в кегли последние остатки состояния, доставшегося ему от бедной мамы. Сегодня хозяин гостиницы пришлет ему счет за газированную воду, которую он выпивает в невероятных количествах и которой щедро угощает друзей. Как он оплатит этот счет?

«Я погиб, — думает Оттавио. — Вся моя надежда — это дядя Ламберто. Может быть, он решит умереть и оставит мне в наследство свое состояние. Или хотя бы парочку банков… Сейчас ему, наверное, уже лет сто. Хорошо бы показаться ему. Напомнить, что я единственный сын его единственной сестры. Что делать? Ехать или не ехать? Пусть решит эта моя последняя монета в сто лир. Орел или решка? Орел. Еду!»

Пять часов езды на машине, пять минут пути на лодке, пять минут пешком по узким улочкам острова Сан-Джулио, и вот уже Оттавио звонит у подъезда виллы барона.

Ему открывает молодой человек атлетического сложения.

— Добрый день, вам кого? — спрашивает он, улыбаясь.

— Мне нужен барон Ламберто.

Молодой атлет с поклоном удаляется, но тут же возвращается с прежней улыбкой:

— Скажите, пожалуйста, кого вы хотите видеть?

— Да что это, вы смеетесь надо мной? Я же сказал — барона Ламберто. Где он?

— Но он же здесь, перед тобой! Оттавио, племянник мой, единственный сын моей единственной сестры, ты не узнаешь своего любимого дядюшку?

От удивления Оттавио теряет сознание и падает как подкошенный. Придя в себя, он встает и пытается извиниться:

— Слишком велика была моя радость, дядюшка, видеть тебя таким цветущим. Сердцу не прикажешь! Ах, но я действительно очень рад! Как это тебе удалось? Ты нашел какое-нибудь новое лекарство?

— Новое и в то же время древнее, — соглашается барон.

— Нашел секрет, — добавляет мажордом Ансельмо, появившийся в дверях. Он подмигивает хозяину, как бы вежливо напоминая ему об осторожности.

— Китайский секрет? — допытывается Оттавио.

— Холодно, холодно, — говорит Ансельмо.

— Индийский?

— Холодно, холодно.

— Персидский?

— Холодно, синьор Оттавио, холодно.

— Ну ладно, — говорит барон, — я вижу, ты рад. А теперь извини, я отлучусь на минутку. Ансельмо, предложи ему что-нибудь — апельсиновый сок, настой ромашки, что захочет.

— Газированной воды, пожалуйста.

Когда Ансельмо приносит газированную воду, возвращается и барон. Он в костюме для подводного плавания.

— Не хочешь ли прогуляться со мной по подводному царству?

— Спасибо, дядя. От маски у меня болят зубы.

— Тогда располагайся. Ансельмо покажет тебе твою комнату. Увидимся за ужином.

И барон Ламберто убегает, подпрыгивая, как мальчишка. Его белокурые локоны празднично развеваются на ветру.

— Он в прекрасной форме, — говорит Оттавио. — Никто не поверит, что ему девяносто три года.

— Завтра в семнадцать двадцать пять ему исполнится девяносто четыре, — уточняет Ансельмо.

«Ситуация трагическая, — думает Оттавио, растянувшись на постели в своей комнате и пересчитывая балки на потолке, — я надеялся увидеть умирающего старика, а передо мной олимпийский чемпион со стальными мускулами, крепкими зубами и своими собственными волосами. Наследство отодвигается. Кто же заплатит очередной взнос за мою внесерийную машину? И на какие деньги я буду играть в кегли? Надо что-то предпринимать».

Первое, что он предпринимает после ужина, — крадет на кухне резак, с помощью которого Ансельмо готовит фазана под коньяком, и прячет его у себя под подушкой. Затем он ложится спать, но ставит будильник на двенадцать часов ночи. Будильник — музыкальный. Он не звонит, а исполняет «Гимн Гарибальди»: «Разверзнутся могилы и восстанут мертвые из них…» Дослушав гимн, Оттавио тихо встает и босиком осторожно подходит к спальне дяди Ламберто. Он слышит, как тот громко храпит.

Час пробил. Оттавио прокрадывается в комнату, подходит к постели, освещенной ярким лунным светом, льющимся в окно, и серебряным резаком перерезает дядюшке горло. Затем возвращается к себе, ложится в постель и не заводит будильник.

Утром, едва открыв глаза, он слышит, как кто-то громко поет:

«О, как я счастлив этим утром, как я счастлив! Пора пришла поставить парус!»

О небо! Это дядя Ламберто, еще более молодой, чем вчера, в костюме моряка! На шее не видно даже царапины.

— Вставай, Оттавио! Пойдем со мной на яхте!

Оттавио отказывается под предлогом, что на воде у него начинается морская болезнь, а сам лихорадочно соображает: «Эти современные резаки не способны разрубить даже бульонный кубик! Попробую чем-нибудь другим, понадежнее».

В эту ночь он намерен убить дядю автоматическим ружьем, взятым в оружейном зале. Он заводит будильник, спит часа два, чтобы к решающему моменту быть спокойным и отдохнувшим, затем, даже не дослушав «Гимн Гарибальди» до конца, опять осторожно пробирается в комнату дяди Ламберто, который храпит, ничего не подозревая, приставляет дуло ружья к тому месту груди, где находится сердце, нажимает на курок и делает семь выстрелов. Вернувшись к себе, он потирает руки: «Ну, на этот раз все в порядке!»

И кто же будит его утром? Опять дядя Ламберто! Бодрый и веселый, он снова поет:

«О, как я счастлив этим утром, как я счастлив! И потому я поплыву сейчас легко!»

Он в купальном костюме. На груди у него нет следа даже от комариного укуса.

— А ну-ка, Оттавио, давай вольным стилем? Два круга по озеру? Даю тебе полкруга форы.

Оттавио отказывается под предлогом, что от озерной воды у него начинается крапивная лихорадка. И остается дома — размышлять. Размышляя, он бродит по комнатам. Шарит в шкафах, роется в комодах, заглядывает под ковры, разыскивая тайное лекарство дяди Ламберто. Наконец заходит в музыкальную гостиную и тут слышит чудесный, нежный голос, который доносится из-под крышки рояля:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

Он не верит в призраки и в говорящие рояли, поэтому внимательно обследует инструмент и в конце концов находит скрытый динамик, из которого звучит этот нежный голос, без устали повторяющий:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

Оказывается, барон, нажав кнопку, чтобы убедиться, что под крышей работают усердно и в полном соответствии с контрактом, забыл выключить динамик, который и продолжает звучать:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

«Очень интересно, — думает молодой исследователь, — хотя и несколько монотонно. Посмотрим, куда же тянется эта ниточка».

Он продолжает поиски, и ниточка приводит его в конце концов в комнату под самой крышей, где сидит хорошенькая рыжеволосая синьорина с зелеными глазами. Она разглядывает картинки в журнале и чистым, звонким голосом непрестанно повторяет:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

— Синьорина, а ведь меня зовут Оттавио, — обращается к ней племянник барона.

— Очень остроумно, — отвечает ему молодой Армандо, появляясь в дверях. — Уйдите и не мешайте работать. Моя смена, Дельфина.

Дельфина встает, слегка потягивается, Армандо садится на ее место и продолжает:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

Оттавио заинтригован и хотел бы узнать еще кое-что.

— Синьорина, — он следует за девушкой в другую комнату, — почему вас зовут Дельфина?

— Мой отец был великим королем. Королем Франции. Это был очень благородный человек. Он носил парик, сделанный из золотых нитей. Во Франции первенца короля всегда называют Дельфином.

— Почему?

— Потому что король Франции — он же король дельфинов. И когда акушерки увидели, что родилась девочка, а не мальчик, они испугались: «А вдруг король очень рассердится!» Но мой отец все равно очень обрадовался и решил назвать меня Дельфиной. И хорошо сделал. Потому что я, чтобы оправдать это имя, научилась хорошо плавать и нырять.

— Не верю ни одному слову из того, что вы говорите, хотя это и очень красиво.

— И правильно делаете, что не верите. Конечно же, я не дочь короля. Мой отец простой рыбак. Однажды ночью он вышел в Индийский океан ловить рыбу. Когда он ушел уже очень далеко от берега, то заметил, что его настойчиво преследует дельфин. У отца был большой кусок хлеба — запас на несколько дней. Он разломил его пополам и угостил дельфина. Но, оказывается, дельфин этот был вовсе не дельфин, а английский король, превратившийся в дельфина по злой воле какой-то колдуньи. Он был обречен плавать по морям и океанам до тех пор, пока какой-нибудь рыбак не разделит с ним свой последний кусок хлеба. Дельфин съел хлеб, превратился в английского короля, забрался в лодку к моему отцу, вернулся с ним на берег, пошел на станцию, сел в поезд и поехал убивать злую колдунью.

— А как он поблагодарил вашего отца?

— Он подарил ему приятные воспоминания. Когда я родилась, отец в честь этого английского короля и назвал меня Дельфиной.

— Тоже красивая сказка. А теперь, однако, я хотел бы, чтобы вы сказали мне правду. Почему вы сидите тут и без конца повторяете имя моего дяди Ламберто?

— Мы не знаем, зачем это надо.

— А может быть, вы оба просто сошли с ума?

— В таком случае мы все шестеро сошли с ума. Это наша работа. Нам за это платят. Плюс питание, жилье и сколько угодно карамели на выбор.

— Странная работа!

— Бывает еще более странная. Я знала, например, одного человека, который всю жизнь только и делал, что считал чужие деньги.

— Наверное, это был кассир в банке. И давно вы так работаете?

— Вот уже восемь или девять месяцев.

— Понимаю.

— В таком случае вы просто молодец, потому что я, напротив, ничего не понимаю. Я согласилась на эту работу из-за того, что здесь хорошо платят, лучше, чем в других местах. Но, по правде говоря, мне это очень надоело, Мне кажется даже, что я заболеваю. И у моих сменщиков тоже появились разные недомогания, колики то там, то тут, тошнота по утрам, головокружение…

— Наверное, потому, что вы все время сидите в помещении.

— Может быть. До свидания.

— Как до свидания! Куда вы?

— Спать. Я сегодня встала очень рано — так начиналась моя смена.

Оттавио пытается задержать девушку, побольше расспросить ее, но она уходит. На обратном пути Оттавио видит, что молодой Армандо рисует в тетради квадратики. Нет, не рисует, раскрашивает. И не раскрашивает, а замазывает черным один квадратик за другим. И в то же время хорошо поставленным голосом беспрестанно повторяет:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

«Вот тут-то, — думает Оттавио, — как сказали бы наши мудрые предки, и зарыта собака. Тут должен быть, если не ошибаюсь, секрет дяди Ламберто».

Спускаясь по лестнице, он встречает мажордома Ансельмо.

— Где вы были, синьор Оттавио?

— На крыше, любовался панорамой.

Мажордом ничего не говорит ему, но про себя решает, что впредь надо будет последить за молодым бароном.

— Нет ли у вас лодки? Мне надо съездить в Орту.

— В бухте стоят три весельные лодки, три парусные и моторка.

— Я возьму моторку, — говорит Оттавио. — Ведь если мотор бездействует, он ржавеет.

— Золотые слова, — соглашается Ансельмо.

Оттавио пересекает рукав озера, отделяющий остров Сан-Джулио от городка Орта. Он находит врача и говорит ему, что совсем потерял сон, никак не может уснуть.

— А овец пробовали считать?

— Я насчитываю их каждый вечер целый миллион и не засыпаю.

— А «Пьемонт» Джозуэ Кардуччи[9] пробовали читать?

— Без всякого результата. Стараясь вспомнить эти стихи, я только чаще зеваю.

— Попробуйте поучить наизусть «Обрученных» Мандзони.

— А не проще ли принять снотворное?

— Прекрасная идея! — воскликнул врач. — Как я об этом не подумал. Сейчас выпишу вам рецепт. Как вас зовут?

— Франческо Петрарка.

— Как странно! Был ведь, кажется, поэт с таким именем.

— Это мой дедушка. Бедный дедушка Франческино.

На всякий случай Оттавио скрывает свое имя. Его план — подсыпать снотворное в ужин всем шестерым, что сидят в мансарде под крышей. Ибо тот, кто спит, рыбу не ловит и уж тем более не может без конца повторять: «Ламберто, Ламберто, Ламберто…»

Оттавио рассуждает так: «Заставим их замолчать и посмотрим, что из этого выйдет. Если все обстоит так, как мне кажется, и я угадал, то у дяди Ламберто по меньшей мере начнется воспаление легких. А потом… Потом все пойдет само собой». И он продолжает свои размышления, этот молодой мыслитель: «Если б не Дельфина, я бы отравил их всех и сослался бы на плохую пищу. Но эта девушка мне нравится. Она слишком хороша, чтобы умирать такой молодой. Я даже готов жениться на ней. Но пока отложим мечты о свадьбе, попробуем сначала обеспечить себя наследством».

Так в его голове один план соединяется с другим. Со снотворным в кармане Оттавио возвращается на берег, садится в моторную лодку и не спеша направляется к острову. Он едет медленно и вскоре его обгоняет лодка, полная голландских туристов, которые спешат на остров посмотреть знаменитую базилику святого Джулио. Их везет лодочник Дуилио, которого все, желая показать свое знание античной мифологии, зовут Хароном. Туристы, смеясь, что-то кричат Оттавио по-голландски. Он ничего не понимает. Они плывут дальше, но затем их лодка, едва причалив к острову, тут же, словно обжегшись, спешит обратно. Харон гребет, как никогда, быстро. Поравнявшись с Оттавио, он что-то кричит ему.

— Что вы сказали?

— На остров не высадиться. Там вооруженные бандиты.

— Какие бандиты?

— Плывите, если хотите познакомиться с ними. Только не говорите, что я вас предупредил.

По пути к острову Оттавио встречает еще небольшую флотилию. В первой лодке сидят шесть монахинь, шесть бедных юных монахинь. Во второй, третьей и четвертой несколько солидных синьоров со своими семьями. В пятой какой-то пожилой господин, одинокий, как собака. И все это люди, которые обычно подолгу живут на острове, — монахини круглый год, другие все летнее время.

Что случилось?

— Возвращайтесь! Бандиты не позволят вам высадиться! Нас, как видите, они выгнали!

Среди беженцев нет дяди Ламберто, нет Ансельмо, нет никого из тех шестерых…

«Я все-таки взгляну, там происходит», — решает Оттавио и направляет свою лодку в бухту. У берега его встречает человек в маске и с автоматом.

— Добро пожаловать, синьор, — говорил он. — Вас-то мы и ждем. Причальте лодку. Спасибо. С сегодняшнего дня регаты отменяются.

— А в чем дело? — интересуется Оттавио. — Началась война?

— Остров оккупирован, синьор. Но вы можете высадиться, потому что вы член семьи. Другие инструкции получите позднее.

Оттавио повинуется. Можно ли спорить с автоматом?

5

Издали остров Сан-Джулио похож на модель, сделанную чьими-то искусными руками или собранную из детского конструктора. Метр за метром, век за веком, поколение за поколением люди, жившие тут, старались придать ему своеобразный, неповторимый облик. Если говорить о природе, о зелени, то от нее тут почти ничего не осталось, разве что небольшие сады кое-где возле вилл. Нет тут ни диких скал, ни утесов. Видны лишь камни, кирпичи, витражи, колонны, крыши. Все это сомкнуто крепко, плотно, как детали в игрушечной головоломке.

В вечернем сумраке контрасты красок исчезают, контуры строений размываются, и остров становится похож на монумент из черного монолита, который сторожит мрачную воду. Кое-где из невидимых окон падает луч света, и кажется, будто это веревка, брошенная, чтобы придержать остров у берега озера.

А там, на берегу, в Орте, люди наблюдают за этими огоньками.

— Это светятся окна виллы барона Ламберто.

— Конечно, ведь только он там и остался.

Известие о том, что остров захвачен вооруженными бандитами, сразу же собрало на берегу множество людей. Тут и жители самой Орты, вышедшие на древние улочки городка из своих пышных особняков и утопающих в садах вилл, и жители горных местечек, спустившиеся вниз, и туристы, бросившие свой ужин на столиках в гостинице. Тут нет только беженцев с острова. Они предпочли забраться в постели, чтобы прийти в себя от испуга.

В центре всеобщего внимания голландские туристы и лодочник Дуилио, которые первыми забили тревогу. Но голландские туристы говорят по-своему, и их никто не понимает, так что отвечать на вопросы приходится Харону.

— Какие они? Как выглядят?

— Кто?

— Да эти бандиты.

— Они в масках.

— В черных?

— В черных, синих… Кто их разберет? Я больше смотрел на оружие.

— У них ружья или автоматы?

— И ружья, и автоматы, и револьверы. И еще я видел, как двое устанавливали небольшую пушку.

— А откуда ты знаешь, что это была пушка?

— Что я, не отличу пушку от горшка, в котором варят поленту?[10]

— А от бутылки красного отличишь?

Дуилио отворачивается от этого бесстыжего и отвечает двум более любезным синьорам, которые спрашивают его:

— А много их там?

— Много.

— Ну сколько приблизительно?

— Больше двадцати и меньше тридцати.

— Они говорили по-итальянски?

— Конечно. Иначе как бы я понял, что нельзя высаживаться на остров и надо грести обратно. По-итальянски говорили, разумеется.

— А хорошо?

— Я не учитель, чтобы ставить оценки.

— Молодец, Харон! Оценки бандитам! Двойка или пятерка?

— Но теперь даже учителя не ставят оценки в школе.

— Какой-то акцент у них, наверное, все же был. Не знаю только какой — миланский, сицилийский, английский, немецкий…

— Бандитский, — подсказывает какой-то остряк.

Дуилио уже двадцать раз повторил, как все было. Все, кто слышал его, в свою очередь тоже раз двадцать повторили его рассказ тем, кто не слышал. Ведь все время подходят новые люди, которые тоже хотят все узнать из первых рук, чтобы потом в свою очередь рассказать тем, кто еще ничего не знает.

Голландцы продолжают что-то громко обсуждать на своем языке и вокруг них тоже толпятся любопытные. Вдруг кто-то спрашивает толстого-голландца, которого другие называют профессором:

— Do you speak English?[11]

Профессор расплывается в счастливой улыбке и переходит на английский. Но тот, кто спросил, пугается и убегает. Другие голландцы пытаются заговорить с окружающими по-немецки или по-французски, и в толпе находятся люди, которые работали во Франции или в Германии и понимают эти языки. Так что контакт устанавливается, и туристы на седьмом небе от счастья.

— Один из них отдавал приказания шепотом, — рассказывает Дуилио. И все вокруг тут же повторяют эти слова тем, кому не было слышно: «Кто-то отдавал приказания шепотом».

Эта деталь всем кажется очень важной. Может быть, это был главарь? А может, и нет. Есть о чем поспорить.

Какая-то синьора вдруг круто меняет тему разговора:

— Хотела бы я знать, зачем они заняли остров Сан-Джулио?

Поначалу слышны только неопределенные возгласы:

— Н-да…

— Чего захотела!

— Пойди угадай!

— Хорошо бы, конечно…

Затем начинаются догадки:

— По мне, так это все реклама.

— А чего?

— Откуда я знаю! Зубного порошка или пасхального кулича…

— При чем здесь кулич! Сейчас лето.

— При том, что телевидение рекламирует мороженое и зимой.

— Реклама — душа торговли!

— Может, теперь и острова продаются?

— Не иначе как наш мэр что-нибудь затеял!

— Я тут ни при чем! — возмущается мэр, услышав это. — Подобные клоунады меня не касаются.

— Так это, по-вашему, клоунада? Где вы видели клоунов с пушками?

— Не надо преувеличивать! Пушки…

— Харон видел!

— Харон сказал — маленькая пушка.

— Значит, это реклама бисквитных пушек с кремом.

— Я считаю, — заявляет высокая элегантная синьора, которую все слушают с большим интересом, потому что у нее необыкновенно красивые глаза, — что это просто какой-нибудь фокус барона Ламберто, чтобы ограничить посещение острова туристами.

— А что? Очень может быть, что ему мешает стук деревянных башмаков.

— Может быть, его беспокоит запах голландского сыра?

Все смеются.

— Извините, синьора, барону Ламберто девяносто четыре года, и у него бог весть сколько болезней. Он такой тугоухий, что не услышит и пушечной канонады. И потом, если уж быть справедливым, он никогда не устраивал никаких фокусов.

— Какой молодец!

— И его мажордом — тот, что с зонтиком, — тоже!

— Два молодца! Только уж чересчур он любит все засекречивать. Все эти невидимые слуги, которых они привезли…

— Да, их по крайней мере шесть человек, и никто ни разу не видел, чтобы их отпускали с виллы.

— Говорят, они все время сидят в мансарде под крышей.

— Смотрите, там и сейчас горит свет.

Все поворачиваются и смотрят в сторону острова.

— Если говорить о бандитах, — замечает какой-то миланец, остановившийся в лучшей гостинице города, — то я слышал недавно разговор о какой-то группе абстрактных художников из Оменьи, Вербании и Домодоссолы, которые выступили с заявлением протеста против цветных открыток, требуя их уничтожения и угрожая перейти к действиям.

— То есть? Возьмут приступом киоски, где они продаются, что ли?

— Устроят на площади костер и станут сжигать открытки?

— Синьор хочет сказать, что они могли занять остров, чтобы шантажировать всю страну: или будут уничтожены все цветные открытки на полуострове и на всех близлежащих островах или…

— Ну и чем же они могут угрожать?

— Взорвать Сан-Джулио.

— Бум!

— Все это вранье. Я знал многих абстрактных художников. Все они были прекрасными отцами семейства. А один даже был дедушкой.

— А я знал одного абстрактного художника, который был матерью семейства и в то же время тетушкой, потому что у него была замужняя сестра с двумя детьми.

— Я не настаиваю, — бормочет миланец. — Я только говорю то, что слышал.

— Где?

— В поезде.

— Оно и видно! В поездах люди только и делают, что болтают всякую чепуху. Ведь никто не может проверить, правду говоришь или врешь. Я однажды ехал с одним типом, который уверял, что его похищали марсиане.

— Кстати, не исключено, что это НЛО — неопознанный летающий объект.

— То есть?

— Летающие тарелки. Космические. Они приземляются где угодно. Может быть, они опустились и на остров Сан-Джулио?

— В таком случае Харон должен был бы видеть маленьких зеленых человечков с рогами.

Кто-то из подошедших позднее слышит только обрывок фразы и передает своему соседу:

— Говорят, на острове сидят какие-то зеленые человечки с рогами.

— Тогда тут опасно оставаться.

— Я тоже так думаю. Пойдем лучше пить пиво.

Но тут что-то останавливает их. Какое-то волнение проносится по толпе. Оказывается, от острова отделилась светящаяся точка и движется по направлению к Орте.

— Кто-то едет сюда!

— Марсианин?

Те, у кого есть бинокли, стараются хоть что-то увидеть в темноте, чтобы первыми сообщить, кто же это пересекает невидимую границу между тайной и материком.

— Он слишком глубоко опускает весла.

— Ему, очевидно, дьявольски трудно.

— На руке у него зонтик.

— Так это синьор Ансельмо!

— Что я вам говорил? Все это фокусы барона! Теперь он шлет сюда своего мажордома и будет диктовать условия.

Какой-то грубоватый парень как бы устремляется навстречу гребцу и шутливо подсказывает ему ритм:

— Раз-два! Раз-два!

— Да ты что! — восклицает какой-то специалист по олимпийским регатам. — Разве не видишь — это же «одиночка»! Рулевого на одиночке не бывает.

Синьор Ансельмо, а это именно он — кроме зонтика у него есть и другой опознавательный знак — совершенно седая голова, — тяжело дыша, причаливает к пристани.

— Где… Где… мэр?

— Что я вам говорил? Это все мэр виноват!

— Я здесь! Кто меня звал?

Синьор Ансельмо откашливается и поправляет зонтик на руке. Наступает торжественный момент. Все шикают друг на друга, чтобы прекратились разговоры, но тише от этого не становится.

— Синьор мэр, — говорит Ансельмо, — мне поручено передать вам следующее послание: «Первое. Остров Сан-Джулио захвачен вооруженной бандой двадцати четырех "Л"».

— Как вы сказали — «М»?

— Нет, он сказал «Н».

— «Л», как первая буква имени Ламберто, — уточняет Ансельмо. — Можно продолжать?

— Прошу вас, — говорит мэр Орты. — А вы все (к толпе) не перебивайте больше, черт возьми!

— «Второе. Мэру Орты поручено созвать в течение суток генеральных директоров двадцати четырех банков, принадлежащих барону Ламберто». Вот их телефоны, синьор мэр…

— А кто оплатит все эти междугородные и международные звонки? Смотрите… Цюрих, Гонконг, Сингапур… Да я разорюсь!

— «Третье, — продолжает Ансельмо, вытирая платком лоб. — Лодочнику Дуилио поручено каждый день в восемь утра привозить на остров продукты». Где Дуилио?

— Я тут!

— Вот тебе перечень всего необходимого. А в конверте деньги на расходы. Сдачу не надо.

— А если меня тут нет?

— «Четвертое, — продолжает Ансельмо, не отвечая на вопрос. — Если эти распоряжения не будут выполнены, город Орта будет подвергнут обстрелу с острова».

Никто не нарушает наступившую тишину. Дело принимает серьезный оборот.

— «Пятое. Запрещается подходить к острову на лодках или вплавь, под водой или по воздуху. Подпись — «Двадцать четыре "Л"».

Ансельмо закончил. Он как бы откланивается, торопливо бормочет: «До свидания», разворачивает лодку и направляется обратно к острову. Слышны удары весел по воде. Слишком глубоко он их погружает, как уже заметил кто-то.

Теперь, однако, ни у кого нет желания обсуждать событие. Слышны только перешептывания, смущенное покашливание. Мэр бежит в мэрию и хватается за телефон. Он звонит президенту, потом министру внутренних дел и своей жене, которая отдыхает на море в Виареджо. Затем, вздохнув, заказывает разговоры по телефонам, список которых ему передал Ансельмо.

Любопытным, которые продолжают наблюдать за островом, теперь кажется, что он стал меньше и темнее. Свет, видневшийся кое-где, погас, и кажется, будто остров, готовясь к долгой осаде, порвал все контакты с материком.

— Пойдем-ка спать, — говорит кто-то.

— Да, уж пора.

6

Бандиты пробрались на остров разными путями — небольшими группами, переодетые. Одни взяли лодку напрокат в Паттенаско. Другие, в спортивной форме, притворились, будто приехали из Домодоссолы на прогулку. Третьи еще до зари захватили в Оменье парусную лодку, принадлежащую главному врачу больницы. А в Пелле кто-то видел двух веселых и симпатичных монахов, которые отправились на остров на моторке и, уплатив хозяину лодки, благословили его. Тот еще пошутил с ними:

— А вот святой Джулио обошелся в свое время без моторки. Он расстелил на воде свой плащ, встал на него и переплыл озеро без паруса и без мотора.

— Мы не настолько святые, — ответили монахи. — И потом, как видишь, без плащей — не сезон.

На острове бандиты сначала собрались в старинной церкви, а потом поставили вооруженных автоматами постовых на берегу, на колокольне, и трое из них направились к вилле барона Ламберто.

Они постучали в дверь, и Ансельмо открыл им.

— У вас, что там дождь идет? — спрашивают его.

— Нет, а что?

— Мы видим, ты с зонтом…

— Я очень люблю его. Это память о моем бедном папе, который был родом из Джиньезе и всю жизнь делал зонтики.

— Умница, чтишь отца и мать. А теперь запри дверь, давай сюда ключ и зови барона.

— Как доложить о вас?

— Как хочешь вот это пистолет, а это автомат. Ну, живо!

Ансельмо повиновался и поспешил к хозяину, который тренировался с грушей. Тот обрадовался ему:

— Посмотри, Ансельмо, ты только посмотри, какой удар! Прямой штосс! А теперь я тебе покажу двойной… И полюбуйся, как я уклоняюсь от удара. Обрати внимание, как работают ноги. Завтра ты сгоняешь в Милан, я дам тебе адрес одного спортивного клуба, и ты найдешь мне какого-нибудь сто́ящего боксера, который согласится тренировать меня. Надо, наверное, среднего веса, как ты считаешь? Или, может, лучше среднего или первого тяжелого? Предложи ему вдвое больше того, что он запросит, не стоит перебарщивать.

— Синьор барон, позвольте сказать вам…

— Говори, Ансельмо. Да что это с тобой? Отчего так дрожит твой зонтик?

— Там внизу какие-то господа, синьор барон…

— Гони их прочь, я никого не приглашал!

— Нельзя, синьор барон. Они вооружены.

— Вооружены… А как они выглядят?

— Не знаю, синьор барон. Они в масках.

— В масках? Тут какая-то ошибка. Карнавал давно кончился.

— Если синьор барон пожелает укрыться в мансарде под крышей или в подвале, то я скажу этим господам, что вас пока нет, пусть они придут завтра.

— Нет, Ансельмо, так не годится. Ты слишком стар, чтоб подвергать себя такому риску. Я сейчас же спущусь к ним. А ты предложи им пока апельсиновый сок, настой ромашки — что захотят.

Ансельмо вернулся к бандитам:

— Синьор барон сейчас придет.

— Отлично. Именно это он и должен сделать.

Барон сменил спортивный костюм на джинсы и шелковую голубую рубашку и вышел к своим гостям с широкой гостеприимной улыбкой.

— Здравствуйте, господа. Чем могу быть полезен?

Главарь подал знак, и двое бандитов отправились осматривать виллу.

— Синьор барон, — сказал главарь, — вы наш пленник.

— Что-то не припоминаю, чтобы я объявлял кому-нибудь войну, — ответил барон, — и не помню, чтобы проигрывал какое-нибудь сражение.

— Ваш ответ, — сказал главарь, — говорит о том, что вы человек мужественный. Это приятно. Терпеть не могу иметь дело с теми, кто, едва увидит оружие, тут же наложит в штаны от страха. Но это не меняет дела. Как бы вы ни были мужественны, вы все равно наш пленник.

— Чей, с вашего позволения? Не хотите же вы, чтобы я сдавался первому встречному! Представьтесь, представьте мне ваших друзей, а дальше видно будет.

— Вы, — ответил главарь, — пленник «Двадцати четырех "Л"».

— Как вы сказали — «М»?

— Нет, «Л», синьор барон. «Л», как в слове «Ламберто».

— Какое совпадение! Это же мое имя!

— И наше тоже, синьор барон. Нас двадцать четыре, и всех нас зовут Ламберто.

— Очень приятно, — ответил барон. — Больше того — в двадцать четыре раза приятнее. Не думал, что мое имя так распространено. Я знал еще только трех Ламберто — одного в Милане, другого в Венеции и третьего в Константинополе, он, однако, был родом из Форли́, а в Турции оказался по делам. Он торговал мармеладом. Помню, я спросил у него на улице, который час. И знаете, что он ответил? Он ответил мне так: «Самое время пить пиво! Идемте?» Так мы познакомились. Кстати, о пиве. Ансельмо, ты еще ничего не предложил этим господам?

— Спасибо, позднее, — перебил его главарь. — Сначала вы должны внимательно выслушать меня. Пусть вас не волнует оружие, у нас нет намерений причинить вам зло, если вы примете наши условия.

— Там все в порядке (вернулись те двое, что осматривали виллу, и один из них, человек совершенно невоспитанный, прервал разговор). Только наверху, в мансарде, сидят какие-то странные люди. Говорят, что они служащие барона и что им велено повторять день и ночь его имя. Один из них сидит за столом и без конца говорит: «Ламберто, Ламберто, Ламберто…» Он не замолчал даже при виде пистолета.

— Это, наверное, синьор Бергамини, — пояснил барон, — человек выдержанный и очень добросовестный.

— Как все это понимать? — спросил главарь.

— Развлечение, — ответил барон, — каприз миллиардера. Мне приятно сознавать, что мое имя все время у кого-то на устах. Это приносит мне удовлетворение, как бывает, например, когда почешешь там, где чешется. Словом, хобби. У вас есть возражения?

— И быть не может, — заверил главарь, — потому что это не связано с нашими планами.

— Я рад, — заметил барон, подмигивая несчастному Ансельмо, бледному, точно призрак. — Впрочем, я им хорошо плачу. Надеюсь, вы не станете мешать их профессиональной работе?

— Я уже сказал вам — нет, — повторил главарь. — Больше того, это приятно и нам, потому что мы все тоже Ламберто.

— Вот это меня и удивляет! Ни одного, кого бы звали Джузеппе, Реджинальдо или Станислао? Как вам удалось собрать вместе двадцать четыре тезки?

— С помощью объявления в газете, — объяснил главарь. — А теперь — хватит болтать! Перейдем к делу!

— Говорят еще — перейдем к сути, — поправил барон.

— А суть в том, что этот остров захвачен, ваша вилла отрезана от всего мира и от Млечного Пути, и вы, синьор барон, наш пленник. Чтобы обрести свободу, вы должны вручить нам по миллиарду из каждого вашего банка. Всего, следовательно, двадцать четыре миллиарда.

— А также облигации? — спокойно поинтересовался барон. — И гербовые марки?..

Что ответил главарь, никто не слышал, потому что как раз в этот момент вошел племянник барона Оттавио в сопровождении бандита, который встретил его на берегу, когда он вернулся из Орты с полными карманами снотворного.

— Дорогой дядюшка, что здесь происходит?

— Ничего, Оттавио. Вернее, много шума из ничего.

— О, да за такую остроту я почти готов вернуть вам свободу, — заметил главарь.

— По-вашему, я похож на человека, который способен торговаться? — удивился барон Ламберто. И, не ожидая ответа, встал, заявил, что намерен продолжать тренировку с грушей и вышел из комнаты. Двое бандитов последовали за ним с оружием в руках.

— А вы сегодня же вечером, — обратился главарь к мажордому Ансельмо, — возьмете лодку и отправитесь в Орту.

— Но я не умею грести! — взмолился Ансельмо.

— Научитесь по дороге, — успокоил его главарь

Так началась оккупация острова Сан-Джулио.

Когда стемнело, Ансельмо сед в лодку, чтобы выполнить свою миссию. Он был так взволнован, что даже уронил в воду зонтик.

Как раз и это время синьор Джакомино вытягивал из окна своей мансарды удочку и подцепил зонтик. Синьор Ансельмо категорически отказался ехать без него. Одному из бандитов пришлось сбегать за зонтиком наверх.

— Он весь мокрый, — сокрушался Ансельмо, — подождите, пока я высушу его.

Он сходил за феном и высушил зонтик изнутри и снаружи. И только тогда отправился в Орту. Остальное вам уже известно.

7

Теперь спектакль в Орте идет круглосуточно. Остров окружен цепочкой всевозможных плавучих средств, в которых сидят полицейские, призванные наблюдать за бандитами. Вторым кругом стоят лодки, полные просто любопытных, а также специальных корреспондентов, которые наблюдают за полицией. По всему озеру в любую погоду шныряют туда и сюда моторки с профессионалами или дилетантами осведомителями. Многие также охотно пользуются удобным случаем позаниматься парусным спортом. Ночью на лодках включают фары, карманные или ацетиленовые фонарики, зажигают свечи и факелы, а фейерверка нет только потому, что это все-таки не праздник святого Джулио.

Старинный городок переполнен туристами, предпочитающими отдыхать там, где происходит что-нибудь любопытное, а не там, где слишком спокойно. В гостиницах Кузио, Вельбано и Оссолы нет ни одного свободного места. А в лесах и предгорных долинах палаточные городки растут, как грибы. Журналисты, радио- и телерепортеры прибыли сюда со всех пяти континентов, потому что барон Ламберто известен своими банками повсюду — от Южного до Северного полюса. Так что не только итальянцы, но также швейцарцы, немцы, марсельцы, американцы, афро-азиатцы — все хотят во всех подробностях знать все, что касается его. Некоторые хроникеры приютились под портиками на площади, другие устроились на балконах или крышах. Подзорные трубы и телескопы наведены на остров с каждого поворота каждой дороги на западном и восточном склонах прибрежных гор. Мощные телеобъективы постоянно нацелены на остров с колоколен в селеньях Поньо, Сан-Маурицио д’Опальо, Альцо, Пелла, Корконио, Лорталло и Ваччаго. Но, разумеется, не с самого шпиля колоколен, а из окон и смотровых щелей башен.

Другие, наиболее переполненные представителями печати пункты наблюдения:

смотровая площадка в Кварте, где пиво всегда холодное,

церковь Мадонны дель Сассо, стоящая над самым озером,

остерия в Вальстроне, откуда ничего не видно, но где подают отличную поленту с кроликом,

башня Буччоне, построенная в двенадцатом веке, но все еще крепкая,

монастырь на горе Месма, где монахи изобретательно собирают дождевую воду, но угощают гостей вкусным винцом,

церковь Мадонны в Боччоле

и, естественно, самая высокая точка мыса в самой Орте.

Во время грозы здесь по крайней мере можно сразу же укрыться в капеллах, где раскрашенные терракотовые статуи, покрытые пылью и потрескавшиеся от времени, молчаливо повествуют о жизни святого Франциска.

Японские фотографы занимают две самые высокие точки в окрестностях, а именно:

альпийскую вершину Куаджоне (1150 метров над уровнем моря),

хребет Моттароне (1491 метр над уровнем моря).

И, несмотря на это, они недовольны, потому что оттуда, с этих точек, озеро видно только с севера на юг — из Оменьи в Гоццано, и нет такой же высокой точки, откуда была бы видна панорама всего озера с юга на север. Такой вид, правда, открывается с уже упомянутой башни Буччоне, но она занята силами мексиканского телевидения.

Один английский журналист раскинул свою палатку в лесу над Амено и каждое утро любуется оттуда видом горы Монте Роза — освещенная солнцем, она величественно выплывает из облаков, когда все остальные вершины еще покрыты голубоватым туманом и лишь постепенно появляются одна за другой, по очереди располагаясь на своих местах в прекрасном горном пейзаже, пока не заполнят все пространство под небом.

Журналист с восторгом описал это зрелище в статье, которую его редактор тут же выбросил в корзину и немедленно продиктовал срочную телеграмму:

«Оставь в покое пейзаж, людей интересует не то, что делается на Монте Розе, а то, что делает барон Ламберто».

Каждое утро, полюбовавшись неповторимым пейзажем, английский журналист спускается на мотоцикле в Орту. Обычно он всегда успевает к началу пресс-конференции лодочника Дуилио.

— Что вы купили сегодня?

— Двенадцать кур, семь кроликов, макароны, рис, сыр пяти сортов, тридцать килограммов фруктов, кофе, сахар, соль.

— Сколько соли?

— Два пакета мелкой и два крупной.

Когда Дуилио усаживается в лодку, чтобы отвезти продукты на остров, его провожают аплодисментами, а фотографы кричат:

— Посмотри сюда, Дуилио! Улыбнись! Подними повыше эту связку бананов!

Фотографы ко всем обращаются на «ты».

Когда Дуилио возвращается, его сопровождают лодки, переполненные репортерами, которые засыпают его вопросами:

— Что сказали бандиты?

— Видели барона?

— А синьора Ансельмо?

— Вы служили в армии?

— В каком возрасте вы женились?

— Сколько у вас детей?

— Сколько литров вина вы выпиваете за день?

И так далее, самые разные вопросы. Только журналисты в отличие от фотографов всегда обращаются на «вы».

Мальчишки провожают лодку вплавь и к острову, и обратно. На берегу кто-то продает неизвестно почему виды Колизея. И кто-то даже покупает их. Всегда ведь находится кто-то, кто что-нибудь покупает в любую погоду.

Бары, кафе и магазины открыты всю ночь, потому что все это множество людей не может найти пристанища, не знает, куда деться, и продолжает бродить по улицам или располагается на ночлег где попало, жуя бутерброды и запивая их пивом. Ночью на берегу собирается также народ из Гоццано, Боргоманеро, Оменьи и Гравеллоны. Днем этим людям некогда — они работают. Зато теперь им удается узнать все самое главное — сколько кур купил Дуилио и сколько литров вина он выпил. В субботу и воскресенье съезжаются сюда на всех видах транспорта миланцы, туринцы и промышленники из Бусто Арсицио.

Иногда Дуилио провожает в его путешествие на захваченный остров жена, которая сокрушается так, словно тот уезжает на войну.

— Не езди, Харон! (Она тоже так ласково зовет его.) Они убьют тебя! При чем тут ты? Какое тебе дело до барона Ламберто! Подумай о своих детях, которые могут остаться сиротами.

— Да они уже взрослые, у них свои семьи!

— Подумай о внуках!

— А чего о них особенно беспокоиться?

У причала всегда находятся мальчишки, ныряющие в воду. Журналисты выуживают их за волосы и тоже интервьюируют перед телекамерой:

— Кто тебе больше нравится — Зорро или Фантомас?

— А тебе что лучше дается — кибернетика или структурная антропология?

— Сколько будет трижды восемь?

Словом, кино не кончается. Торговцы носят мэра на руках, словно все это его личная заслуга. В местном банке открыли дополнительно три окошечка для финансовых операций.

Журналистам тоже работы хватает. Все время есть о чем рассказать: то какой-то миланский адвокат организовал соревнования по ночному футболу, то какой-то бродячий продавец устраивает демонстрацию своего товара — пробковытаскивателей. Они совершенно необходимы тем, у кого есть бутылки, в которые провалились пробки. Кроме того, в программе дня концерты клавичембало или духовых инструментов, выступления хоровых ансамблей, бег в мешках…

Местные крестьяне просят телерепортеров:

— Позвольте нам сказать пару добрых слов о наших винах — Гаттинара, Гемме, Сиццано, Фара…

На третий день в Орту приезжает автобус с кондиционером. По специальному разрешению местного регулировщика уличного движения, пораженного содержанием этого автобуса, шофер ставит его на площади, где обычно могут находиться только пешеходы. На номерном знаке стоят буквы «МИ», что значит Милан. Первыми из него выходят двадцать четыре синьора в темно-серых костюмах. Затем выходят еще двадцать четыре, помоложе, в синих костюмах. Одним словом, сорок восемь белых рубашек и сорок восемь галстуков. Все вместе они производят исключительный эффект. Кто же это такие? Это двадцать четыре генеральных директора банков, принадлежащих барону Ламберто, каждый со своим секретарем, который должен делать записи, звонить по телефону и носить портфель с документами.

Толпа затаила дыхание. Разве кто-нибудь видел когда-либо сразу две дюжины генеральных директоров банков? Живые, во плоти, в блестящих ботинках, некоторые в очках, и все, как один, с непроницаемыми лицами.

— Дорогу, дорогу, — говорят секретари.

В толпе с трудом образуется узкий проход, по которому двадцать четыре директора, а затем еще двадцать четыре секретаря гуськом направляются к берегу на виду у острова. Вот они снимают в знак почтения все сорок восемь шляп. Надевают. И некоторое время недвижно стоят, глядя на остров.

Печать и другие средства массовой информации устремляются на приступ, стреляя вопросами по крайней мере на двадцати различных языках, но получают ответ только от одного из двадцати четырех секретарей, который был выбран пресс-атташе. Со своей стороны он отвечает только одно:

— No comment.[12]

Спустя несколько минут двадцать четыре банкира и двадцать четыре их секретаря направляются в мэрию, входят в кабинет мэра, и тот вручает им послание барона Ламберто, которое тайно передал ему Дуилио. Послание гласит:

«Любезные господа,

благодарю вас за заботу обо мне. Надеюсь, вы все здоровы. Я чувствую себя прекрасно. Два часа в день занятий гимнастикой — это для меня слишком мало. Поэтому я попросил бы вас достать мне штанги, необходимые для занятий тяжелой атлетикой. Это единственный вид спорта, который разрешен мне в данной ситуации. Желаю вам приятного пребывания на прекрасном берегу Орты.

Любящий вас Ламберто».

После подписи барона главарь бандитов крупными печатными буквами приписал:

«ПОСТСКРИПТУМ. В ОБМЕН НА БАРОНА ЛАМБЕРТО, НАШЕГО ПЛЕННИКА, ТРЕБУЕМ ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ МИЛЛИАРДА, ПО ОДНОМУ ИЗ КАЖДОГО ЕГО БАНКА. ЧЕКИ, ОБЛИГАЦИИ, ВЕКСЕЛЯ И ТЕЛЕФОННЫЕ ЖЕТОНЫ НЕ ПРИНИМАЮТСЯ».

Двадцать четыре генеральных директора переглядываются, и то же самое делают двадцать четыре секретаря. Они не знают, возмущаться ли требованием выдать двадцать четыре миллиарда или огорчаться по поводу штанги для занятий тяжелой атлетикой. Легкое покашливание выдает их смущение. Более сильное покашливание говорит об их полной растерянности. Один из секретарей шепчет на ухо своему соседу:

— Барон, бедняжка, наверное, сошел от страха с ума.

— И что же вы ответите на это? — спрашивает мэр.

— Ответа не будет, — заявляют генеральные директора. Они встают все сразу, как один, прощаются и, преследуемые двадцатью четырьмя своими тенями и двадцатью четырьмя секретарями, выходят на площадь и садятся в автобус. Автобус быстро отвозит их в Миазино, где для них приготовлена вилла XVII века с фресками XVIII века, картинами XIX века и бытовыми электроприборами XX века.

Здесь они проводят ночь, укрывшись от внезапной грозы, которая обрушилась на несчастных, застигнутых врасплох в широкой долине, безжалостно пронизываемой молниями. Но одному человеку не спится в эту ночь по другой причине. Это самый молодой из двадцати четырех секретарей. Взяв напрокат машину, он едет в Милан, чтобы раздобыть то, что просит барон. Двадцать четыре генеральных директора долго обсуждают за ужином этот деликатный вопрос. В конце концов двадцатью четырьмя голосами решают слепо повиноваться непонятным приказам хозяина.

— Очевидно, у него свои планы.

— Может быть, он готовит ловушку? Мы не должны мешать ему.

На следующее утро, когда Дуилио собирается отправиться на остров с грузом продуктов, самый молодой секретарь успевает вручить ему спортинвентарь, приобретенный на вес золота в одном из спортивных клубов ломбардской столицы, который открыт и ночью.

— Что в этих пакетах? — спрашивают полицейские, которые обязаны проверять груз.

— Спортинвентарь, марешалло.

— А может быть, пистолеты, пушки, атомные бомбы? Откройте, откройте, покажите!

На глазах у тысячи любопытных развязывается веревка, разворачивается бумага, и появляются штанги и диски. Бригадир, в прошлом чемпион по поднятию тяжестей, официально удостоверяет, что веса верны.

— Кому все это нужно?

— Синьору барону, марешалло. Он занимается тяжелой атлетикой.

— Сколько лет синьору барону? — спрашивает марешалло.

— Девяносто четыре.

Марешалло в сомнении. Но в конце концов решает, что «никогда не поздно», и ставит штамп на подозрительный товар.

Орта и все окрестности получают прекрасную тему для обсуждения на целое утро. Передаваемая из уст в уста новость, конечно, претерпевает некоторые изменения. В полдень в Стрезе, по другую сторону гор, официант в гостинице сообщает своему шефу, что барон Ламберто участвует в будущей Олимпиаде на соревнованиях по бросанию молота. В 2.30 в Лавено, на берегу Лаго Маджоре, продавец мороженого сообщает своему покупателю, немецкому туристу, что барон Ламберто тайно побил мировой рекорд по прыжкам с шестом.

— О, йа, йа! — говорит немец и откусывает мороженое.

8

Двадцать четыре генеральных директора банка вместе с двадцатью четырьмя своими секретарями расположились в мэрии и ведут отсюда переговоры с бандитами. Мэрия занимает старинный особняк XVI века, который, как уверяют путеводители, «покоится на четырех пилястрах, чередующихся с мощными гранитными колоннами». Короче, внизу галерея, где можно переждать дождь, а на втором этаже — зал, в который надо подниматься по наружной лестнице. Это очень удобно, так как позволяет наблюдать шествие чиновников вверх и вниз, а также смотреть на посыльных из кафе, которые время от времени — в соответствии с расписанием — доставляют наверх аперитивы или прохладительные напитки. Обычно сразу сорок восемь заказов — неплохой куш! Чтобы никому не было обидно, мэр отправляет заказы на напитки то в один бар, то в другой. Оплата наличными по доставке. Двадцать четыре генеральных директора платят по очереди, и телевидение имеет возможность показать непосредственно ассигнации то банка Ламберто в Гонконге, то банка Ламберто в Монте-Карло, то в Монтевидео.

Труднее всего приходится Дуилио, который должен перевозить послания на остров и обратно. Бандиты выставили ультиматум:

«Если в течение суток мы не получим выкуп, начнем посылать вам барона Ламберто по кускам: сначала ухо, потом палец и так далее, пока от него ничего не останется».

Банкиры отвечают, что им нужен приказ барона Ламберто, причем письменный, иначе они не уполномочены выплачивать деньги ни в лирах, ни в сольдо.

Главарь банды сообщает об этом барону Ламберто и предлагает ему написать соответствующее распоряжение.

— Сию же минуту, — отвечает барон Ламберто и пишет по-английски:

«Любезные господа!

Что вы скажете, если я предложу вам прошвырнуться немного и покататься на карусели? Жду вас в Вене, в «Пратере», в будущее рождество».

— Почему вы пишете по-английски? — спрашивает главарь, который не изучал этого языка.

— С этими господами я всегда объясняюсь только по-английски. Этикет!

— Я вижу тут слово Вена. При чем здесь этот город?

— Я приказал перевести фонды из моего венского банка, в котором сейчас скопилось особенно много мелких итальянских банкнот.

Двадцать четыре генеральных директора долго обсуждают послание.

— Почерк безусловно синьора барона.

— Да, но стиль совсем не его!

— Вы правы, коллега. Я не помню, чтобы барон употреблял когда-либо слово «карусель».

— И потом это вульгарное выражение «прошвырнуться» вместо «погулять» совершенно не в его духе. Ему абсолютно не свойственны фривольность и уменьшительные суффиксы!

— Послание, — замечает другой директор банка, — содержит также ошибку, которая никак не вяжется с ясностью и точностью мысли барона. Вы же знаете, что когда имеют в виду венский «Пратер», всегда говорят «Большое колесо», а не просто карусель.

— Конечно, карусель — это понятие, которое подходит скорее для какой-нибудь ярмарки в Крусиналло, чем для Вены.

Ассамблея единодушно решает отвергнуть послание и требует нового — на немецком языке.

— Почему на немецком? — удивляется главарь бандитов, показывая барону ответ.

— Очевидно, директор моего венского банка, а именно он должен выплатить деньги наличными, хочет быть уверен, что правильно понял меня.

— Ну так пишите!

— А ручка?

— Вот же она!

— Нет, извините, этой ручкой я писал предыдущее письмо. Я никогда не использую ручку больше одного раза. Ансельмо, принеси-ка мне новую ручку.

Ансельмо повинуется, и барон пишет по-немецки:

«Любезные господа!

Этим письмом я приказываю, чтобы из всех моих банков были немедленно уволены все служащие, которые не умеют танцевать танго. Ламберто».

— При чем тут танго? — спрашивает главарь «Двадцати четырех "Л"», указывая на единственное в письме слово, которое ему удалось понять.

— Это шифр. Означает — миллиард. Не думаете же вы, что я стану писать о деньгах в открытую. А если эта записка попадет в руки какому-нибудь шпиону?

— Более чем справедливо, — сочувственно соглашается главарь.

Послание доставляется по назначению. Двадцать четыре генеральных директора громко читают его вслух, и начинается обсуждение.

— Опять то же самое — почерк несомненно барона Ламберто. И подпись его. Могу доказать.

Говоря так, оратор демонстрирует почтовую открытку, которую барон прислал ему в прошлом году из Майами, во Флориде. Открытка переходит из рук в руки. Все рассматривают ее и сверяют подпись на ней с той, что на записке.

— Стиль, однако, выявляет характер весьма отличный от того, который знаком нам.

— Это верно. Синьор барон не любит танго.

— Возможно, он не любит его теперь, потому что ему девяносто четыре года, а в молодости, может быть, и любил.

— Это исключено. Синьор барон с незапамятных времен всегда любил только активный баланс, проценты с доходов, чековые книжки и золотые слитки.

Присутствующие аплодируют. Двадцать четыре секретаря тоже на минуту отрываются от своих записей, чтобы похлопать в ладоши.

Ассамблея единодушно решает, что записки недостаточно и что теперь необходимо достоверное доказательство, что барон Ламберто еще жив. Бандиты должны прислать его теперешнюю фотографию.

— Ну что ж, пошлем фотографию, — вздыхает главарь банды.

— Ансельмо, — зовет барон, — возьми из моей коллекции фотоаппаратов тот, который делает моментальные снимки, и сделай все что надо.

Ансельмо снимает барона, пережидает секунду-другую и вынимает из аппарата готовый снимок. Барон Ламберто вышел прекрасно. Ну прямо кинозвезда! Улыбается так, что видны все зубы. На лоб спадает золотистый локон.

— Теперь, — говорит главарь, — у них есть все, что они хотят. Если они не выложат денежки, то, как я вам ни сочувствую, следующая глава будет намного болезненней.

— Не беспокойтесь, — отвечает барон Ламберто, — всему свое время.

Еще одно путешествие Дуилио с острова Сан-Джулио в особняк мэрии. Двадцать четыре генеральных директора передают друг другу фотографию. Их лица непроницаемы. Они ждут, пока лодочник выйдет из зала. И едва он уходит, разражается буря:

— Предательство, это не барон Ламберто!

— Мошенничество! Грубое мошенничество!

— Этот человек — самозванец!

— Он слишком красив, чтобы можно было поверить!

— Хорошо, что мы потребовали снимок!

Постепенно буря утихает и начинается более спокойное обсуждение вопроса.

— Вообще-то, если присмотреться, — говорит кто-то, — некоторое сходство с бароном есть.

— В чем?

— Ну вот, например, уши.

— Настоящий барон гораздо старше. Посмотрите!

И, говоря это, оратор достает из бумажника фотографию, на которой он изображен вместе с бароном Ламберто на балконе гостиницы в Лугано. Барон Ламберто опирается на две палки, лицом похож на черепаху, глаз не видно вообще — они похоронены под тяжелыми веками. Он скорее мертвый, чем живой.

Все сразу же начинают доставать из бумажников свои фотографии, на которых они тоже сняты вместе с бароном, но на них барон тоже нигде не похож на молодого спортсмена с непослушным локоном на лбу, а всюду выглядит стариком, который держится на ногах лишь потому, что не дуют муссоны.

— Посмотрите внимательно. Разве у барона Ламберто были когда-нибудь такие волосы?

— Может быть, он надел парик… — робко вставляет кто-то.

— А морщины? Куда делись его морщины?

— Грим, — поясняет тот же голос, — грим может сделать чудеса! Я знал одного тенора, оперного певца, которому было семьдесят лет, но выглядел он на двадцать пять.

— Барон не тенор!

— Но он любит хорошую музыку.

— Что верно, то верно…

После целого часа обсуждения ассамблея решает затребовать еще одну фотографию, на которой барон Ламберто должен быть изображен не в фас, а в профиль.

— Почему в профиль? — недоумевает главарь банды, прочитав ответное послание.

— Единственное, что действительно красиво на моем лице, — мягко объясняет барон Ламберто, — это мой нос. Наверное, на том снимке он был плохо виден.

— Возможно, — заключает главарь, — но я не позволю водить меня за нос! Сейчас мы сфотографируем вас в профиль, но отправим этот снимок вместе с ухом.

— С каким ухом? — спрашивает барон Ламберто.

— Одним из ваших. Будьте спокойны, у нас свой хирург. Он сделает операцию по всем правилам искусства. Вам нисколько не будет больно.

— Спасибо, это очень любезно с вашей стороны!

Главарь не шутит. И бандитский врач тоже. Он так правит бритву на кожаном ремне, что не остается никаких сомнений относительно его истинной профессии.

— Извините, — говорит барон Ламберто, — вы случайно не парикмахер?

— К вашим услугам, синьор барон!

— А, ну тогда все в порядке — вы не испортите мне усы!

Барон Ламберто совершенно спокоен. Он подмигивает бедному Ансельмо, который не падает в обморок лишь потому, что опирается на зонтик.

— Как поживает Дельфина?

— Спасибо, хорошо, синьор барон.

— А остальная компания?

— Прекрасно, синьор барон.

Убедившись, что работа в мансарде под крышей идет нормально, барон становится еще спокойнее и даже позволяет себе пошутить.

— Доктор, — говорит он, — посмотрите, не надо ли удалить заодно и серную пробку?

— Будет сделано, синьор барон!

Когда бандитский врач начинает операцию, Ансельмо отворачивается. Но вскоре, не услышав ни возгласа, ни шума, оглядывается и видит, что доктор уже забинтовывает барону голову. А главарь бандитов кладет отрезанное ухо в конверт.

— Совсем тепленьким получат! — говорит он.

Вместе с фотографией барона в профиль двадцать четыре генеральных директора получают так же его правое ухо и записку, в которой главарь двадцати четырех Ламберто сообщает:

«Это первый кусок. Завтра — или деньги, или второй».

Девять генеральных директоров падают в обморок, другие девять бегут обливать себе лицо холодной водой, а оставшиеся шестеро теряют дар речи. Двадцать четыре секретаря делают записи о происходящем, не смея позволить себе проявление личных чувств.

Фотография в профиль вызывает противоречивые мнения. Нос несомненно барона Ламберто. Но шея? Такая плотная, гладкая, загорелая, она нисколько не походит на дряблую кожу, которая свисает на галстук, если взглянуть на снимки, имеющиеся у досточтимых директоров. Для экспертизы уха приглашают врача.

— Хорошо отрезано, — говорит он. — Профессиональная работа! Можно было бы пришить на место за несколько минут, и даже следа не осталось бы.

— Что еще вы можете сказать?

— Ну что… По-моему, это ухо принадлежит здоровому человеку, который много времени проводит на воздухе и много двигается. Возраст? Где-то между тридцатью пятью и сорока пятью.

— Вы уверены?

— Готов сунуть руку в огонь!

— А ногу — в кипящее масло?

— Не колеблясь!

— В таком случае, это ухо не барона. Это ухо какого-то самозванца.

— А это меня уже не касается, — говорит врач. — Я сделал, что от меня требовалось.

— Какая-то загадка! — говорят друг другу двадцать четыре генеральных директора. — У нас есть все основания полагать, что самозванец занял место барона Ламберто. Его выдает фотография, его выдает ухо! Но какого черта этот самозванец соглашается подвергать себя такой мучительной операции? Зачем притворяться бароном, когда уже нет никакого смысла это делать и все потеряно?

Понаставив множество вопросительных знаков и повторяя поговорку о том, что ночь приносит мудрый совет, все отправляются спать на виллу в Миазино.

На следующее утро выясняется: кому-то снились белые кони, кому-то — Тихий океан, кто-то вообще ничего не видел во сне, а кто-то не помнит, что ему снилось. Так что старая пословица опять не сдержала своего обещания — никому не подсказала совет, который пришелся бы кстати.

— Получим второй кусок, — предлагает самый осторожный из генеральных директоров, — тогда и решим.

Второй кусок — это указательный палец правой руки. Главарь «Двадцати четырех "Л"», не получив положительного ответа на свое послание, присоединенное к уху, извиняется перед бароном:

— Ваши служащие не слишком-то беспокоятся по поводу целостности вашего тела. Кто из нас более жесток — я, когда отрезаю вам ухо, или ваши двадцать четыре директора, когда не считаются с этим фактом?

— По-моему, — говорит барон, — вы сыграли 1:1.

— За дело, доктор! — командует главарь.

Бандитский врач с улыбкой подходит к барону и берется за свои инструменты.

— Другое ухо? — спрашивает он.

Главарь объясняет новый план действий, и врач выполняет задание. А барон еще успевает подсказать:

— Смотрите, не ошибитесь пальцем! Указательный вот этот — между большим и средним.

Ансельмо опять отворачивается, чтобы не страдать, и видит в зеркало, как барон подмигивает ему.

— Как поживает Дельфина, Ансельмо?

— Она в хорошей форме, синьор барон, — лепечет мажордом.

— А остальные члены семьи?

— Все время трудятся, синьор барон. Сами знаете, когда надо заработать на жизнь…

Ансельмо поворачивается — операция окончена. Главарь банды облизывает края конверта, в который вложен отрезанный палец, а бандитский врач, перевязав барону руку, собирается сменить ему повязку на голове.

— Пусть меня хватит удар! — вдруг восклицает он. — Смотрите!

Барон изображает испуг:

— Что — плохо?

— Вот это да! Расскажи мне кто-нибудь такое в поезде, ни за что бы не поверил!

— Да в чем дело? — спрашивает барон. — Что случилось?

— А то, что у вас выросло новое ухо! — объясняет бандитский врач. — Если б я его не отрезал сам, своими собственными руками…

— Если б я сам не вложил его в конверт… — добавляет в растерянности главарь.

— А я, — говорит барон, — просто не понимаю, чему вы так удивляетесь! У ящерицы тоже отрастает хвост. Подрежьте сучья дерева, и его ветви начнут расти еще лучше. Осенью листья опадают, а весной распускаются вновь. Солнце вечером заходит на западе, а утром появляется на востоке. Все это старо, как мир.

— Возможно, возможно… — соглашается бандитский врач. — Но я впервые вижу, чтобы заново отросло ухо! Может быть, вы проводили недавно какое-нибудь специальное лечение?

— Да, я занимался восстановлением волос. Совсем, знаете ли, облысел, и один мой хороший приятель раздобыл мне какой-то восточный рецепт.

— А, эти китайцы всегда что-нибудь придумают, — говорит главарь. — Но не будем терять время на болтовню!

И он пишет записку, которая должна сопровождать палец:

«Это второй кусок, завтра утром, если не получим деньги, пришлем вам целую ногу».

При виде отрезанного пальца падают в обморок двадцать из двадцати четырех директоров. Остальные прячутся под стол. Секретари делают записи о происходящем, даже не моргнув глазом.

Врач, вызванный для экспертизы, заявляет:

— Палец указательный правой руки, превосходно сохранившийся. Разрез точный, ровно посередине фаланги. Палец принадлежит человеку с отменным здоровьем, в возрасте от тридцати пяти до сорока пяти лет.

— Опять самозванец!

— Уплотнения на пальце, — продолжает врач, внимательно изучая его с помощью пятидесятикратной лупы, — представляет собой мозоль, типичную для боксера.

— Что?

— Это значит, что хозяин пальца занимается боксом. Во всяком случае, тренируется с грушей. Посмотрите сами.

— Синьор барон никогда не занимался боксом. Больше того, вот уже десять лет, как он является президентом общества, выступающего против силовых видов спорта. Он финансировал кампанию в печати против охоты и вольной борьбы. В Индии ему была вручена Медаль кротости.

— Что еще можно сказать о пальце?

— Тут есть и другие заметные уплотнения, которые вызваны длительной работой на веслах и трением о канат…

— Канат?

— Парус, господа. Парусный спорт.

— Моряк, значит?

Строятся и разные другие догадки о самозванце. Когда врач, получив свой гонорар, уходит, остается основной вопрос — с какой стати этот самозванец дает резать себя по частям вместо барона?

— Святой, может быть… Ведь остров носит имя святого, который приехал сюда, чтобы построить на нем свою сотую церковь.

— Барон Ламберто несомненно человек высоких достоинств, покровитель вдов и сирот, инициатор кредита. Он безусловно набожен, боготворит финансы и так далее, и так далее. Но до того, чтобы само небо заступилось за него, ему все-таки еще далеко.

— Надо бы поговорить со священником.

— Когда дело касается барона, то уж лучше с архиепископом.

— Господа, — заявляет чей-то энергичный голос, — не будем смешивать земное и небесное. Для нас самозванец есть самозванец. Мы можем сделать сейчас только одно — отвергнуть его самозванство.

— Прекрасно! Вернем палец отправителю и напишем, что не признаем его собственностью барона Ламберто.

Предложение принято.

— Мы требуем, — добавляет еще кто-то из самых смелых, — чтобы нам показали всего барона целиком!

— Очень правильное предложение!

— Сразу снимает все проблемы!

— Будем надеяться, что после этого требования барону не отрежут еще что-нибудь.

— Но ведь речь идет о самозванце.

— Ах, да, я забыл.

И вот Дуилио уже вновь летит вверх по лестнице особняка мэрии и затем спускается обратно, преследуемый журналистами, фотографами и телерепортерами обоего пола.

— Что происходит?

— К чему привели переговоры?

Дуилио показывает запечатанный конверт, в котором лежит палец барона, записка главаря банды и ответное послание двадцати четырех генеральных директоров.

Снимок получается отличный, но конверт так и остается для всех загадкой. Он слишком маленький, чтобы в нем могли уместиться двадцать четыре миллиарда. Он слишком пухлый, чтобы в нем лежал только листок бумаги.

Со всех близлежащих холмов в морские подзорные трубы и астрономические телескопы тоже видны конверт, Дуилио с поднятой рукой и особняк мэрии. Вновь прибывшие (все время ведь кто-нибудь подъезжает) наивно спрашивают:

— Кто это?

— Да это же знаменитый лодочник Дуилио, по прозвищу Харон.

— Интересно. А что это он делает с конвертом в руках? Охотится за сокровищем?

9

Оттавио, не так ли? Что делает милейший Оттавио? Как поживает? С тех пор как на острове появились бандиты, он все время как на иголках. Там, наверху, по-прежнему продлевают жизнь дяди. Значит, прощай наследство!

В кармане у него снотворное, с помощью которого он сам собирается одолеть крепость, захватив сначала мансарду. Но он не может сделать ни шагу. За ним повсюду, буквально по пятам, ходит бандит.

— Куда вы?

— Подышать воздухом.

— Прекрасная идея! Я с вами.

Оттавио прогуливается и про себя проклинает бандитизм. Чужой, разумеется.

— А теперь куда?

— Попить воды.

— Я тоже хочу пить, пойдемте.

Оттавио вынужден пить воду, которая ему не нравится, чтобы оттянуть время. И Ансельмо тоже следит за ним. Как только Оттавио подходит к лестнице, ведущей на мансарду, оба тут как тут — приставленный к нему бандит и Ансельмо. И оба в один голос интересуются:

— Куда вы?

— На крышу, полюбоваться панорамой.

— Незачем, — говорит бандит. — Спросите меня, и я опишу вам Орту и ее окрестности лучше любого гида.

— А я могу это сделать по-итальянски, по-английски и по-немецки, — добавляет Ансельмо. — По-французски я читаю, но, к сожалению, не говорю. По-испански читаю, но не понимаю.

Барон между тем, поскольку ему запрещено выходить на озеро, почти все время проводит с племянником. Требует, чтобы он присутствовал на его тренировках со штангой. И как-то раз даже заставляет его надеть боксерские перчатки.

— Оттавио, давай проведем пару раундов, — предлагает он. — Мне надоело работать с грушей.

— Слишком большая честь для меня, дядя.

— Брось! Я же не всерьез буду бить тебя, а понарошку.

— Но я вообще против бокса из гуманных соображений.

Однако ничего не поделаешь, приходится вступить с дядей Ламберто в кулачный бой. После первого же удара Оттавио падает на ковер и начинает считать:

— Один, два, три, четыре…

— Что ты делаешь?

— За отсутствием судьи считаю сам. Девять, десять. Я в нокауте. Теперь ты больше не имеешь права бить меня!

— С тобой неинтересно боксировать, — говорит дядя.

К счастью, среди бандитов оказывается бывший чемпион страны по поднятию тяжестей в средней весовой категории. Он берется тренировать барона, и после двенадцати попыток барон побеждает его. Он на седьмом небе.

Оттавио — на земле.

Потом происходит эта история с отрезанием уха. Затем отрезание пальца. И Оттавио совершенствует свой план — он убьет барона, а виноваты будут бандиты! Но, как ни пытается, никак не может найти для этого подходящий случай.

Наконец происходит непредвиденное. Вечером барон задерживает Ансельмо за шахматной доской.

— Уже поздно, — говорит мажордом, передвигая королеву. — Пора нести ужин в мансарду.

— Пусть отнесет Оттавио, — рассеянно отвечает барон.

— Он не сумеет это сделать, — возражает Ансельмо. — Он рассыплет соль.

— Я сказал тебе — пошли Оттавио!

— О чем это вы шепчетесь, эй вы там? — вмешивается главарь банды, отрывая взгляд от журнала с комиксами. — Потише, не то ваши шахматы полетят в озеро.

Ансельмо вынужден просить Оттавио отнести ужин шестерым труженикам наверху. Он делает это со слезами на глазах и с болью в сердце. Страшное подозрение судорогой перехватывает ему желудок. Но нужно повиноваться барону.

А Оттавио вынужден умолять свои ноги, чтобы они не закружили его в вальсе и не выдали его радость. Глядя, как он несет поднос, можно подумать, будто он всю жизнь только и делал, что служил официантом в каком-нибудь большом отеле на Лаго-Маджоре.

На лестничной площадке он на минуту задерживается, будто для того, чтобы поправить свернутые трубочкой салфетки, уложенные в стаканы. На самом деле он насыпает в супницу столько снотворного, что им можно усыпить и паровоз.

— Ну вот, все в порядке! Лиха беда начало! — напевает он, весьма довольный собой.

— О, у нас новый слуга! — восклицает синьор Армандо. Улыбается даже синьора Мерло, которая в это время работает:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

Улыбаясь, она сбивается, и два или три раза произносит:

— Альберто, Альберто, Альберто…

К счастью, никто не замечает, разве что племянник Оттавио, который тоже улыбается ей и шутит:

— Я не Ламберто и не Альберто. Меня зовут Оттавио.

Остальные, не занятые работой, принимаются за еду.

Странно, — говорит Дельфина, попробовав суп, — пахнет капустой и в то же время веником.

— А по-моему, — говорит синьора Дзанци, — сюда добавлена смородина. Но вкусно!

— Кстати, — спрашивает Дельфина, — позавчера в доме появились какие-то странные вооруженные люди. Кто это?

— Охотники, — с готовностью поясняет Оттавио.

— А что, на острове водятся зайцы? — интересуется синьор Джакомини. Он ведь не только настоящий рыболов, но и настоящий охотник.

— Нет, они тут проездом, — сквозь зубы цедит Оттавио. — На второе, как видите, говяжье филе с фисташками, с гарниром из цветной капусты и баклажанная икра. На третье — персиковый пудинг и суфле по-сицилийски.

— Опять суфле? — ворчит синьор Бергамини. — Нет чтобы приготовить хоть раз поленту!

— Вам назавтра приготовить поленту, синьор Бергамини? — заботливо спрашивает Оттавио.

— Поленту на первое, поленту на второе и поленту на третье!

— Синьор Бергамини говорит только о себе, — уточняет синьора Дзанци. — Нас вполне устраивает то, что готовит синьор Ансельмо.

Оттавио смотрит, как они едят, и мысленно потирает руки.

После второго блюда синьор Армандо сменяет синьору Мерло, и она принимается за свой суп.

— Вкусно, — говорит она, — похоже, что сюда добавлены абрикосы. Надо будет взять рецепт у синьора Ансельмо.

Оттавио давно уже пытается завязать разговор с синьориной Дельфиной.

— Мне бы хотелось, — говорит он ей, — пригласить вас на прогулку.

— Куда? На крышу?

— О, нет! В Милан на виа Монте Наполеоне… В Рим на виа Венето… В Барселону на бульвар Рамблез… В Париж на рю Риволи…

— И на Капри?

— Капри… А где это?

— Ну вот, сразу видно, что вы плохо знаете географию!

— Синьорина, вы все шутите, а я говорю серьезно. Мне бы хотелось подарить вам ожерелье…

— Из сушеных каштанов? — заканчивает его фразу синьорина Дельфина.

— Мне бы хотелось унести вас в горы…

— На руках? Смотрите, я ведь вешу шестьдесят килограммов, хотя на вид можно подумать, что только сорок семь.

— Вы бы поехали со мной в Сингапур?

Какой подлец! Только что подсыпал ей в суп снотворное и вовсю любезничает.

Но теперь пора спуститься вниз, чтобы успокоить подозрительного Ансельмо. Партия в шахматы окончена победой барона. Теперь они играют в карты. Барон и Ансельмо против двух бандитов. Опять побеждает барон. Но от бесконечных побед ему явно хочется спать. Он широко зевает и смотрит на часы.

— Поздно, — заявляет он. — Я пошел спать.

— А мне интересно, — говорит главарь банды.

— Что интересно?

— Вырастет ли у вас завтра новый палец, так же как ухо.

— Возможно. Хотите поспорить?

— Нет, мне некогда спорить. Мне надо решить, послать ли вашим директорам вашу правую ногу или, может быть, пригласить кого-нибудь из них сюда, чтобы они убедились, что вы живы.

— А почему бы вам не послать в Орту меня самого? — улыбается барон. — Даю вам честное слово, что вернусь. Могу переправиться вплавь, если хотите.

Оба внимательно изучают друг друга. Бандит видит в глазах барона высокомерное спокойствие, которое объясняет многолетней привычкой властвовать. Барон видит в глазах бандита холодную решимость. Этот человек не задумываясь раздавит его, как муху. Его вежливость — лишь тонкий слой ванильной пудры на тротиловой бомбе. Барону становится не по себе. «К счастью, — думает он, — я неприкосновенен. Важно, чтобы не сдали нервы». Зевок. Еще зевок.

— Я пошел спать, — снова говорит барон. — Приятных сновидений всем.

— Спокойной ночи, дядя, — улыбается Оттавио, коварный, как Иуда.

— Спокойной ночи, синьор барон. — Это Ансельмо. Бандит ничего не говорит.

Барон Ламберто ложится в постель, мгновенно засыпает и видит множество разных путаных снов. Ему кажется, что он на ринге и сейчас начнется бой. Его противник Оттавио, но он же и главарь банды. Он коварно улыбается. В одной перчатке сжимает серебряный резак, в другой — автомат. Затем он бросает оружие, хватает штангу. «Что ты делаешь? — хочет спросить Ламберто. — Это же не по правилам». Оттавио приближается, все выше поднимая штангу. Его улыбка превращается в пугающую гримасу — лицо искажается злобой.

— Оттавио, ты сошел с ума!

Но барон не может произнести ни слова. Язык его онемел, горло что-то сжимает, дышать трудно…

— Будем считать, что игра окончена, — говорит Оттавио. — К черту настой ромашки!

И нет Ансельмо. Барону кажется, что в начале раунда он изображал судью. Ну да, вот он играет в лото с главарем банды. «Ансельмо, Ансельмо», — хочет позвать барон, но имя мажордома застревает в горле, опускается в трахею и невыносимой тяжестью ложится на сердце. Барону Ламберто кажется, будто он с мучением просыпается в какой-то липкой и очень горячей воде, в которой невозможно плыть. Вынуть руку из воды ему так же трудно, как поднять гору. Рука тянется вверх, она вся облеплена водорослями, дохлыми рыбами, какими-то грязными бумагами. Наконец, барон просыпается в своей постели. Но кошмар не проходит. Барон едва дышит и чувствует, как что-то сжимает ему горло, а затем острая боль пронзает грудь. Он тянет руку, чтобы позвонить в колокольчик, и не может дотянуться. Он хочет позвать Ансельмо, но не может шевельнуть языком. Собрав последние остатки сил, он засовывает руку под подушку, нажимает кнопку. Слышится громкое храпение. Никто больше не произносит его имя. «Спят, — думает барон, — и я умираю». Но он не успевает испугаться — он уже мертв.

Ансельмо обнаруживает его уже остывшее тело в шесть утра, когда приносит кофе. Он не предается отчаянию и не устраивает сцен, он нажимает одну за другой все кнопки. Ничего не слышно. Похоже, работа в мансарде прекращена.

Ансельмо бросается наверх, запыхавшись, вбегает в одну комнату, в другую… Служащие барона Ламберто лежат в разных позах на полу, на кроватях, где попало, и спят.

— Предатели! Убийцы! Вот как вы соблюдаете договор! — кричит Ансельмо. Он расталкивает их, тормошит, пытаясь разбудить, но безуспешно. Они спят так крепко, что их можно было бы принять за убитых, если б не слышно было равномерное и немного затрудненное дыхание. Ансельмо бьет по щекам синьору Мерло, брызгает водой на лица других, тянет их за руки. Ничего не поделаешь. Они не проснутся, даже если б стали палить из пушек.

«Снотворное! — думает Ансельмо, оглядываясь, чтобы найти зонтик, который уронил где-то. — Это работа Оттавио!»

— Проснитесь! Проснитесь! — снова кричит он, обливаясь слезами. — Продолжайте работать!

Его крики настораживают часовых, и они прибегают наверх, узнать, в чем дело.

— Барон умер! — плачет Ансельмо. — Он умер во сне. И вам тут больше нечего делать. Уходите отсюда!

— Спокойствие! — говорит главарь бандитов, которого позвали часовые. — Спокойствие, и еще раз спокойствие! Осмотрим труп.

Сомнений нет. Барон скончался. Смерть констатирует бандитский врач.

— По-моему, — говорит он, — смерть наступила в результате сердечно-сосудистого коллапса.

— И ничего подозрительного? Никаких следов уколов? Может быть, кто-нибудь отравил его?

— Я абсолютно исключаю это. Барон умер своей собственной смертью.

— Интересно, — говорит главарь банды, — а как поживает палец?

Бандитский врач разбинтовывает руку и говорит, заикаясь:

— Палец вырос наполовину. Доживи барон до утра, у него было бы два указательных пальца, а всего, следовательно, десять, как и прежде. Двадцать, считая пальцы на ногах.

— А вы, — обращается главарь банды к синьору Ансельмо, — отправляйтесь в свою комнату и сидите там. Двое будут сторожить вас. А где тот, другой?

Оттавио еще спит в своей постели ангельским сном. Когда ему сообщают, что дядя Ламберто отошел в лучший мир, как говорили когда-то, он велит дать платок и прикрывает глаза, чтобы никто не увидел, что у него нет слез. Бандиты запирают его на ключ и направляются наверх, в мансарду. Тут беспокоиться не о чем. Все спят, как сурки, и нет никакого способа разбудить их. Достаточно запереть на ключ и поставить часового на площадку.

— Теперь, — решает главарь банды, — подумаем о нас самих. Живой барон Ламберто являл для нас перспективу получить двадцать четыре миллиарда. За его труп нам не дадут и сольдо!

— У нас есть его племянник, — замечает кто-то из бандитов.

— Он стоит еще меньше. В своем последнем завещании барон оставил ему только парусную лодку. Он этого еще не знает, но мне это известно доподлинно. Так что наша затея провалилась. Нам остается только дать деру.

— И попасть прямо в лапы полиции, которая окружает остров.

— А летчик, который должен был прилететь за нами?

— И не подумает это сделать, потому что ничего не заработает.

Главарь банды трезво оценивает положение.

— Надо что-то придумать, чтобы уйти отсюда незаметно.

— Может быть, превратиться в невидимок…

— Не говори глупостей.

— Пророем туннель над островом, под озером, под горами и выйдем прямо в Швейцарию!

— Помолчи, дай подумать.

— А что, разве только ты умеешь думать?

— Думайте и вы, все думайте, только про себя и не болтайте глупостей.

Главарь думает, думает, но это все равно что царапать мрамор: ничего не получается — ногти не берут его.

Время от времени кто-нибудь вдруг оживляется, будто готов выдать идею, но тут же сникает. И сам понимает — не то…

— Да нет, не годится…

К тому же почти все двадцать четыре Ламберто все время отвлекаются от главного — кто мысленно переносится на пляж на Балеарские острова, кто видит себя на балконе гостиницы в Макиньяна… Только главарь умеет сосредоточиваться на главном, да к тому же так, что даже зубы начинают болеть. Но нужная мысль все-таки не приходит.

— Возьмем-ка словарь, может он что-нибудь подскажет, — решает главарь.

Не все знают, что такое словарь, но молчат, чтобы не выдавать свое невежество. Впрочем, главарь уже достал из шкафа какую-то толстенную книгу, открыл ее и наугад ткнул пальцем в страницу.

— Светопреставление, — читает он. — Да, если б наступил конец света, в суматохе мы, конечно, могли бы удрать даже в Сицилию. Попробуем еще.

Теперь его палец останавливается на слове «рысь».

— Плотоядное млекопитающее, распространенное в Европе, — читает он. — Ловкий, подвижный хищник с очень мягкой шерстью, с кисточками на кончиках ушей.

Далее попадается слово «тальк».

— А это нам годится, — говорит кто-то из бандитов. — Закажем двадцать четыре мешка талька, спрячемся в них и отошлем обратно. Мол, вы нам прислали белый, а нам нужен розовый тальк. По дороге спрыгнем с грузовика…

— Трапеция, — читает главарь, продолжая в поисках подходящей подсказки наугад тыкать пальцем в желтые страницы.

Одно за другим в хаотическом беспорядке следуют: «Формикология. Наука о муравьях», «Ерш. Приспособление для чистки трубок, бутылок и т. п.», «Качотта. Плоский овальный нежный сыр, который изготовляют в Центральной Италии». Превосходен к ужину, но совершенно не годится для побега.

Разозленный главарь продолжает лихорадочно листать страницы. Теперь он уже не читает объяснения, а только выстреливает словами, как пулями: «додекаэдр», «метафора», «закись», «пролегомен», «окно». При слове «окно» бандиты облегченно вздыхают. Хоть это они слава богу понимают без объяснений. Затем вдруг появляется слово «пи-пи», и все громко хохочут. Кто бы мог подумать, что даже такое слово можно найти в этом словаре!

Главарю не смешно. Он опять наугад открывает словарь, да так и замирает, прижав палец к странице и широко открыв глаза. Даже вроде бы слышно, как гудит его напряженно думающий мозг. Все замерли в ожидании.

— Кретин! — говорит наконец главарь.

— Ах, вот как! Тут и оскорбления отмечены! Чем дальше, тем лучше.

— Кретин — я, что не подумал об этом раньше, — уточняет главарь.

— Что же ты придумал?

— Вот читай.

— Ладно, не мучай.

— Футбольный мяч! — торжественно заявляет главарь.

Остальные двадцать три Ламберто смотрят на него, ничего не понимая, но смутно подозревая, что от слишком большого умственного напряжения их главарь теряет рассудок.

— При чем здесь футбол? — спрашивает один из Ламберто своего соседа.

— Соскучился, наверное.

Но в мыслях у главаря не футбольное поле. Слово «мяч» напомнило ему слово «шар», а также то, что он видел в один из первых дней после захвата острова.

— Мы спустились в подвал, я, барон и его мажордом. Знаете, какой у него большой винный подвал! Я осмотрел его тогда метр за метром, этаж за этажом. Вы ведь и не знаете, что здесь есть еще пять подземных этажей.

— Ты ничего не говорил об этом. Откуда же нам знать?

— На пятом, то есть на самом глубоком этаже, у барона есть, вернее, был его личный музей. Он показал мне его только потому, что я пригрозил ему пистолетом. Он хранил там колясочку, в которой его прогуливала няня, трехколесный велосипед, на котором научился крутить педали, сейф из своего первого банка, фотокопию первого миллиарда, короче, разные свои личные сувениришки. Одна из комнат музея забита какими-то огромными тюками, перевязанными грубыми веревками. И знаете, что в этих тюках? В тот день барон сказал буквально так: «Тут лежит самая дорогая мечта моей жизни. Здесь все, что нужно для постройки воздушного шара, на котором я хотел слетать на Северный полюс, где еще никогда никто не был. Тут полотнища, детали корзин, баллоны с газом. А в этой папке чертежи и инструкции по сборке. Даже ребенок при желании может собрать его за несколько часов». Я слушал его тогда одним ухом, потому что мне это было ни к чему. Хорошо, что вспомнил сейчас! Вы меня поняли теперь?

— Нет, — упавшим голосом признался кто-то из бандитов.

— Мы улетим на воздушном шаре!

— Ну да, а полиция пальнет в него разок, и фьюить — шар лопнет!

— А мы ночью!

— Осветят прожекторы…

— Нет! Мы сообщим полиции, что прожекторы мешают барону Ламберто. Их свет проникает в окна и не дает ему спать.

— А куда полетим?

— В Швейцарию.

— А потом?

— А потом мама подоткнет тебе одеяльце, даст конфетку и поцелует в лобик. Хватит болтать! За дело!

Не все Ламберто убеждены, что это правильный путь. Но главарь, похоже, опять так уверен в себе… Не остается ничего другого, как следовать за ним. Кто-нибудь может предложить что-либо более подходящее? Никто. Есть другой способ выбраться отсюда? Нет. Значит, надо действовать именно так: собрать шар и улететь на нем за горы.

10

Утром в Орте никто ничего не знает о том, что произошло за ночь на острове. Но у многих почему-то рождается ощущение, что день предстоит необычный. Тем временем автобус, который привозит банкиров из Миазино, прибыл на четверть часа раньше обычного. Вот они упругим шагом гуськом поднимаются по наружной лестнице особняка мэрии. И всегда находится кто-нибудь, кто со смехом пересчитывает их:

— …сорок шесть, сорок семь, сорок восемь!

Но почему они вдруг быстро спускаются обратно? Потому что уборщица еще моет пол. Придется подождать в галерее. Молчаливая, настороженная толпа окружает генеральных директоров. Те, кто уже присмотрелся к ним, дают объяснения другим, немногим правда, кто еще не способен отличить генерального директора амстердамского банка от генерального директора александрийского банка в Египте. Есть даже и такие, кто способен невооруженным глазом отличить и каждого из двадцати четырех личных секретарей.

— Заходите! — кричит уборщица. — Да чтоб не бросать окурки на пол!

Банкиры вновь поднимаются по лестнице и скрываются за дверью. Толпа расходится, посматривая, однако, по сторонам, нет ли какого-нибудь другого явления, достойного внимания. А вот, кстати, уже возвращается с острова Дуилио, отвозивший туда продукты.

Харон выскакивает из лодки и со всех ног бежит на площадь, преследуемый самыми молодыми журналистами (те, кто постарше, еще завтракают на балконе гостиницы).

— Куда вы?

— Харон, улыбнитесь для прессы!

— Как поживают ваши внуки? Не болит больше живот у вашей тещи?

Лодочник влетает в магазин канцелярских товаров и, не переводя дыхания, заявляет:

— Скорее! Скорее! Тридцать килограммов скотча!

— Что? Тридцать килограмм чего…

— Скотча, скотча!

— Но у меня нет ни тридцати килограммов, ни тридцати граммов! Вот только это…

Продавец выкладывает пять или шесть роликов липкой ленты разной ширины.

— Давайте что есть. А где еще можно купить?

— У «Домашних хозяек», тут рядом.

Дуилио мчится в магазин для домашних хозяек. Затем стучится в табачную лавку. И самое большее, что ему удается набрать, это пятьсот или шестьсот граммов скотча.

— Мы поможем вам! — предлагают молодые журналисты. И они действительно разделяются на группы и на своих машинах направляются в разные стороны — кто едет в Гоцаму и в Боргоманеро, кто в Оменью и в Гравеллону Точе скупать скотч. Через час они возвращаются с грудой разноцветных катушек и вручают их Дуилио с такой гордостью, будто участвуют в каком-то историческом событии.

— Я купил голубой, потому что он больше подходит под цвет озера.

— Вот три килограмма скотча в подарок от «Гадзетта ди Кварно»!

— А это три с половиной от имени «Коррьере делла Валь Строне»!

Дуилио загружает скотч в свою лодку и направляется к острову. Новая тема для живой дискуссии разогревает любопытство собравшихся.

— Что они будут делать со всем этим скотчем?

— Да ясно же — он нужен, чтобы упаковать деньги, которые они получат за барона!

— А бумага у них есть, чтоб завернуть?

— Вот увидите, они пришлют его и за бумагой!

Когда Дуилио снова возвращается с острова и снова бежит на площадь, толпа уже ждет его у канцелярского магазина. Но Дуилио кидается к магазину строительных товаров, показывает продавцу тоненькую стальную цепочку и говорит:

— Пятьсот метров вот такой цепочки!

— Я могу дать тебе пятьсот отверток, — отвечает продавец, — пятьсот гвоздей, пятьсот лопат. В моем магазине самый большой выбор товаров во всей провинции, но стальная цепочка, как раз такая, кончилась. Могу заказать, и через пару дней получишь.

— Мне нужно немедленно, — отвечает Дуилио. — Скажите, где еще можно найти такую?

— А почему ты не возьмешь пятьсот молотков? — спрашивает продавец. — Смотри, у меня есть пятьсот клещей, пятьсот пинцетов…

Он уговаривает, упрашивает, настаивает. Еще никто никогда не выходил из его магазина с пустыми руками. Но Дуилио стоит на своем. Образно говоря, конечно, потому что он уже бежит со всех ног к мэру.

— Синьор мэр, что делать?

— Советую обратиться к синьору Джузеппе в Оменье.

Синьор Джузеппе известен тем, что способен, пока вы прочтете статью в газете, достать что угодно. Вы можете попросить у него «Фиат» 1913 года, пушку времен первой мировой войны, костюм короля Солнца, колесницу эпохи Нерона, машину для ощипывания кур — он и глазом не моргнет, поедет и привезет. Сами понимаете, достать полкилометра стальной цепочки — для него сущие пустяки.

Еще до наступления вечера, выполняя просьбу бандитов и заполняя новым грузом лодку Дуилио, синьор Джузеппе достает: двадцать четыре плетеные корзины для белья, перфорированную сковородку для жарения каштанов, полное собрание сочинений немецкого философа Иммануила Канта, топографическую карту Альп, керамическую копилку в виде поросенка, который, стоит опустить в его живот монетку, благодарит покачиванием хвостика.

Бандитам, очевидно, нужны кое-какие материалы, чтобы закончить сборку воздушного шара, которую они ведут тайком, и, чтобы сбить всех с толку, они требуют и другие вещи, которые не имеют ничего общего с аэронавтикой. Цель достигнута. В особняке мэрии, где непрестанно заседают банкиры со своими секретарями, все в полном недоумении. Тут ждут ответа на свое требование увидеть барона Ламберто во плоти, живым и невредимым, а их просят добыть сита для фасоли. Они с тревогой ждут, что вот-вот им поднесут какой-нибудь хорошо упакованный сверток с ногой барона, как угрожали бандиты, а им приходится изучать просьбу прислать коробку монпансье.

А время идет. Обстановка складывается всё более непонятная. Вот уже и солнце скрывается на западе, за горами. По озеру пробегает свежий вечерний бриз, и те, у кого есть свитер, спешат надеть его. В барах все меньше заказывают пиво и мороженое и все больше — горячительные напитки. День был полон непредвиденных событий и непонятных предметов, но переговоры не продвинулись ни на шаг.

Затем наступает ночь, и тут уж ничего не поделаешь. Ночь к тому же безлунная. В темноте Сан-Джулио, берега которого слабо освещены осаждающими (свет фар уменьшен, чтобы не беспокоить сон барона), кажется островом призраков, посмотришь на него, и даже мурашки пробегают по коже.

Поздно ночью одному из журналистов, дежуривших на площади, показалось, что он видит над виллой барона какую-то большую черную тень. Но журналист этот так молод, что никто не придает его словам никакого значения. Более солидные его коллеги даже носа не высовывают из кафе, где так тепло и можно поиграть в карты.

— Черная тень, говорите? Ну так, наверное, сам дьявол.

— А рога у него есть, не видели?

— Запаха серы не было?

Спустя некоторое время этот журналист и сам не видит больше эту странную черную тень.

— Мне кажется, она была там, прямо над крышей. Наверное, это был оптический обман.

На самом же деле это был большой воздушный шар, поднявшийся в воздух. Никто не видел ни его, ни «двадцати четырех Ламберто», спрятавшихся под ним в двадцати четырех корзинах для белья. Холодный ветер, который обычно дует над озером с юга на север, относит шар в горы. Тихо, беззвучно, необыкновенно спокойно путешествует он в ночи. Еще несколько часов полета, он пересечет границу, даже не заметив ее, и окажется в швейцарском воздушном пространстве, даже не уплатив таможенного налога. Да, именно так все, наверное, и произошло бы… Но случается ведь, в какой-то момент события приобретают совершенно неожиданный оборот.

На вершине одной из гор расположился детский спортивный лагерь. И ребята задумали ровно в полночь запустить ракету, чтобы приветствовать своих товарищей, которые раскинули лагерь на вершине другой горы.

Одна из ракет ярко освещает величественный аэростат с его двадцатью четырьмя корзинами. Вторая ракета случайно задевает шар, и он загорается. К счастью, в этот момент пассажиры его находятся всего в нескольких десятках метров от вершины горы. Пожар постепенно раздувается… Короче, еще до того, как шар взорвался, двадцать четыре Ламберто успевают приземлиться и сдаться юным спортсменам, которых они принимают за полицейских. А сдавшись, они уже не могут, разумеется, закричать: «Чур, не игра!»

В течение некоторого времени эта новость передается с одной любительской радиостанции на другую, все не попадая, однако, на «официальную» волну. Один радиолюбитель из Домодоссолы не совсем точно понял, как обстоит дело, но тут же передал, что на вершину горы Моро опустилась летающая тарелка. А другой радиолюбитель из Локарно, на севере Лаго Маджоре, тоже не очень хорошо расслышал передачу и передал своим партнерам, что двадцать четыре спортсмена уплетают сосиски в долине Виджеццо. Все радиолюбители Пьемонта, Ломбардии и Кастель Тичино прильнули к аппаратам и своими бесконечными «перехожу на прием», «заканчиваю прием» устраивают в эфире такую невероятную свистопляску, что ничего нельзя понять.

Уже почти рассветает, когда и в Орте получают наконец точное и ясное известие о том, что банда из двадцати четырех Ламберто без единого выстрела захвачена в горах на высоте две тысячи метров над уровнем моря группой мальчишек в коротких штанишках. Немедленно отдаются распоряжения и контрраспоряжения. Моторная лодка с полицейскими и вооруженными людьми в штатском осторожно приближается к острову, как раз вовремя, чтобы увидеть, как с шумом распахивается окно и появляется всклокоченная голова мажордома Ансельмо, который что-то кричит.

— Что вы говорите? Громче, громче!

Ансельмо машет зонтиком, будто это может усилить его тихий, ослабевший от испуга и волнения голос.

— Барон умер! — кричит он. — Но что вы делаете? Не приближайтесь! Они будут стрелять! Они способны на все!

— Успокойтесь, — отвечают полицейские. — Успокойтесь! Опасность миновала. Бандиты пойманы.

Ансельмо уже не слушает. Он бежит в мансарду к шести соням, но они продолжают крепко спать. Все, что Ансельмо может сделать, это написать печатными буквами записку и положить ее на видное место, чтобы они увидели ее, когда проснутся:

«ИЗ-ЗА ВАС УМЕР БАРОН ЛАМБЕРТО!

ВЫ ВСЕ УВОЛЕНЫ БЕЗ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ!»

Затем он открывает комнату, в которой заперт Оттавио. Тот, в свою очередь, спит как ни в чем не бывало.

— Который час? — спрашивает он, проснувшись оттого, что Ансельмо распахивает окно.

— Половина шестого.

— Уже вечер?

— Утро, утро! Вставайте скорее!

— Зачем? Что может быть срочного в такое время?

— Вы забыли, что умер барон, ваш дядя?

— Конечно, — говорит Оттавио, — надо позаботиться о похоронах.

11

Пройдет много лет и, наверное, даже много веков, прежде чем голубые воды озера Орта вновь увидят такие похороны, какие были устроены барону Ламберто, — лучше, чем цветной фильм. Даже день выдался какой-то совершенно необыкновенный, неповторимый. Солнце, скрытое в легком тумане, освещало окрестности каким-то особым, серебристым светом, а горы словно подняли свой зелено-голубой театральный занавес, отчего вдали за их вершинами возникла величественная Монте Роза, подобно великану, смотрящему со своей высоты на маленьких людей.

Близкие и далекие, на берегу и на холмах, повыше и пониже в горах — сколько колоколен вокруг озера? Больше тридцати наверняка. И все они с самого раннего утра обмениваются торжественным перезвоном. И с каждой колокольни любуется зрелищем какой-нибудь пономарь или служка.

Пятьдесят тысяч человек собралось на восточном берегу озера и по меньшей мере столько же на западном. Мыс, на котором расположен городок Орта, так заполнен людьми, что, не будь в его основании прочного утеса, он, наверное, опустился бы в воду. Барона Ламберто все знали еще до захвата острова бандитами. Он был хорошо известен при жизни. Нетрудно представить, каким знаменитым стал он теперь — после смерти.

Прах его должны перевезти на лодке с острова в Орту и отсюда в Домодоссолу, где находится семейный склеп Ламберто.

Между островом и Ортой всего каких-нибудь пятьсот метров — слишком мало, чтобы похоронный кортеж мог растянуться во всю длину, поэтому было решено, что он будет двигаться не по прямой, а поворачивая то вправо, то влево, на манер тех китайских мостиков, которые, ведя вас из пункта А в пункт Б, все время делают зигзаги, чтобы дать вам возможность полюбоваться панорамой с самых разных точек.

Открывает кортеж большая лодка, в которой сидят священник и служки. Среди них особенно выделяются внуки лодочника Дуилио, которые всюду суют свой нос. Они такие непоседы, что, кажется, сейчас побегут по воде и не утонут. Они ссорятся с другими детьми из-за ведерка со святой водой и получают от священника пару хороших подзатыльников.

Затем следуют двадцать четыре совершенно одинаковые лодки. В каждой сидит генеральный директор банка со своим секретарем. Всего, следовательно, сорок восемь чиновников в черных костюмах с мрачнейшими лицами. Дело в том, что, когда они прибыли на остров, гроб Ламберто был уже закрыт.

— Но как же так, — удивились они, — а мы?

— Что вы? — спросил Оттавио с каменным лицом.

— Но… Мы… Мы хотели бы отдать должное… И кроме того, официально удостоверить, что это барон…

— Официально удостоверили это члены семьи, то есть я, его единственный племянник, и мажордом Ансельмо.

Так двадцать четыре директора остались со своими сомнениями, и пока похоронный кортеж, извиваясь, двигается по озеру, они продолжают задавать себе все тот же вопрос: кто же все-таки лежит в гробу — барон или загадочный самозванец? А если так, где же настоящий барон?

За банкирами движется лодка с гробом покойного. Ею управляет Дуилио, прозванный в шутку Хароном, который сегодня и в самом деле выполняет роль перевозчика душ. На лодке поднят черный флаг с огромной золотой буквой «Л» на полотнище. За лодкой с гробом следуют две поменьше. В одной сидит племянник Оттавио, притворяясь, будто вытирает слезы белым с черной каймой платком. На самом деле, если б не боязнь потерять равновесие, он, наверное, танцевал бы от радости. Ведь через несколько часов он узнает, какая часть безграничных дядиных богатств заполнит его пустующие карманы. На другой лодке стоит, опираясь на свернутый подобающим образом зонт, мажордом Ансельмо. Он все терзается своими подозрениями по поводу Оттавио. Но кто поверит ему, вздумай он открыто обвинить племянника барона? Ладно, допустим, можно доказать, что это он подсыпал снотворное в ужин обитателей мансарды. Ну и что? Какой врач, какой судья поверит, что барон умер только оттого, что перестали произносить его имя? Они посмотрят на него как на ненормального и, наверное, спросят:

— Вы хотите, чтобы мы поверили в сказки? Вы забываете, что мы живем в двадцатом веке.

Ансельмо плачет. В хороший морской бинокль даже издали можно увидеть крупные слезы, которые катятся по его щекам и капают на зонтик.

Далее следуют другие лодки с разными официальными лицами — гражданскими и военными, итальянскими и иностранными. Затем лодки с флагами различных обществ, благотворителем которых барон всегда был: любителей-цветоводов из города Орта, союза англо-прусских банков, общества друзей финансов, общества друзей казны, общества любителей кошек и так далее. Все эти знамена составляют великолепную цветовую гамму.

Затем движутся сто двадцать семь моторных лодок с венками, присланными со всех континентов планеты, один даже с Огненной Земли. Чего стоит присутствующим только пересчитать все эти венки! Кто насчитывает на два больше, кто на два меньше. Чтобы не спорить, договариваются на цифре — триста двадцать. Но какой-то маленький синьор все-таки продолжает настаивать на том, что их триста двадцать один. Всегда ведь находится какой-нибудь оригинал, который не желает соглашаться с общим мнением.

Тем временем десятки тысяч людей вздыхают и с волнением обмениваются впечатлениями:

— Бедный барон Ламберто! При всех своих деньгах…

— Да, Ламберто был, конечно, очень богат!

— Ламберто был еще и очень добр.

— Кто? Ламберто? Да он был добрее всех на свете!

— А это тот Ламберто, который…

— Да, да, тот самый Ламберто.

— А какой вы думали это Ламберто?

— Ламберто только один и есть… Вернее, был.

— Жил-был однажды Ламберто!..

Замыкает похоронный кортеж большая лодка, в которой сидят музыканты. Это оркестр миланских трамвайщиков, специально прибывший сюда на поезде. Оркестр исполняет один траурный марш за другим.

— Барон Ламберто был истинным любителем музыки.

— Ламберто любил красивые вещи…

— Эх, сердце Ламберто…

— Как вы сказали? Ламберто умер от болезни сердца?

— Говорю, что у него было большое сердце, у Ламберто.

— Бедный Ламберто!

— Ламберто — там…

— Ламберто — здесь…

— Ламберто — тут…

— Ламберто — повсюду…

Если б кто-нибудь мог подняться высоко-высоко над землей и послушать оттуда сразу все, что звучит сейчас на берегах озера Орта, то он услышал бы только одно:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

Конечно, люди говорят и о другом. Следуя в похоронной процессии, промышленники из Оменьи говорят о кофеварках, фабриканты сантехнической арматуры из Сан-Маурицио д’Опальо обмениваются сведениями об арабских шейхах, которые заказали партию золотых краников, фабриканты зонтиков из Джиньезе сетуют на то, что лето, по их понятию, было слишком засушливым, горцы из Вальстроны обсуждают цены на древесину, художники-абстракционисты из Вербании ругают своих коллег — художников-реалистов, и наоборот. Но всегда находится хотя бы один человек, который упоминает Ламберто, и не успевает он произнести «о» из его имени, как кто-то другой уже произносит «Л». Никто ничего не планировал, не программировал, но факт тот, что сто или даже сто пятьдесят тысяч человек громко или тихо, женскими или мужскими голосами, так или иначе, беспрестанно произносят по очереди это имя:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

И вдруг — впрочем, это было просто неизбежно, этого надо было ожидать, и можно было поспорить на что угодно, что это случится, — в гробу покойного раздаются удары. Все в изумлении замирают. Священник перестает читать молитву. Умолкает оркестр. Все затаили дыхание. Удары становятся все сильнее. Некоторые тут же падают в обморок от волнения, другие держатся — упасть в обморок всегда успеешь… Наконец крышка гроба со скрипом приподнимается, затем еще немного, еще… Вот она откидывается и летит в воду… И барон Ламберто поднимается из гроба во весь рост, оглядывается и громко кричит:

— Да это же все ошибка! Большая ошибка! Харон, вези меня скорей обратно домой! Ансельмо, смотри, не потеряй зонтик! Оттавио, куда ты так спешишь?

Оттавио сразу сообразил, что положение совершенно изменилось. Он тут же бросается со своей лодки в воду и быстро плывет к берегу.

А барон Ламберто продолжает весело кричать:

— Все это ошибка! Все надо переиграть! Похороны откладываются на неопределенное время, потому что покойник больше не играет!

По всему побережью вокруг озера раздается единое, нескончаемое «Ох!». Затем еще более громкое и продолжительное «Ах!». А потом раздается гром аплодисментов, радостные крики:

— Да здравствует барон Ламберто!

Дирижер оркестра миланских трамвайщиков не теряется в этой новой обстановке, и по его сигналу сто двадцать музыкантов знаменитого духового оркестра начинают играть триумфальный марш из «Аиды».

Ансельмо выуживает зонтик, который уронил от удивления в воду, открывает его, закрывает — словом, сам не знает, что делает.

— Синьор барон! — кричит он. — Что вам приготовить на обед? Хотите голубя а ля Кавур? Или вам больше нравится утка по-мантуански?

Барон не отвечает ему. Он целиком захвачен радостным волнением праздника. И если б в этот момент кто-то мог оказаться высоко-высоко над землей, то он непременно бы услышал, как еще громче и сильнее звучит над озером:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

— Так Ламберто жив…

— Наверное, кому-то показалось, что он умер…

— Счастливец этот Ламберто!

— По правде говоря, Ламберто этого заслуживает…

— Ламберто — здесь…

— Ламберто — там…

На фоне общего радостного возбуждения сильным контрастом выделяются двадцать четыре генеральных директора и их двадцать четыре секретаря. Они не кричат, ничего не говорят и не выражают никаких признаков радости. Они устремили свои сорок восемь плюс сорок восемь глаз на барона Ламберто. Они испытующе изучают его фигуру и лицо и сравнивают со своими воспоминаниями и своими фотографиями, которые то и дело достают из бумажников. Они переглядываются и негромко совещаются. Наконец, приказывают своим лодочникам править к острову вслед за Хароном, который уже причаливает к берегу.

Барон Ламберто соскакивает на берег и еще раз приветствует всех, сжимая высоко поднятые над головой руки, как это делают боксеры-победители.

— Да здравствует барон Ламберто! — снова раздается над озером.

Затем люди постепенно расходятся, потому что смотреть больше не на что. Но все довольны — ведь это впервые за всю историю озера похороны завершаются таким счастливым финалом. Некоторое оживление еще заметно на полпути между островом и Ортой, в том месте, где затонул гроб и где любители оспаривают друг у друга последние остатки празднества, которые хотят сохранить на память об этом прекрасном дне.

Оттавио в это время уже далеко. Он останавливается только во Флоренции и то потому, что надо заправить машину бензином. И вряд ли еще когда-нибудь услышат о нем на зеленых берегах Орты. Прощай, Оттавио!

12

После двух дней и трех ночей вынужденного сна раньше других просыпается Дельфина. Она не сразу понимает, что проснулась. Ей даже кажется, будто начался какой-то новый сон — с неба спускается оркестр, исполняющий триумфальный марш из «Аиды», и она не очень хорошо понимает, льются ли в окно солнечные лучи или звуки трубы. Глаза ее открыты, но это еще ничего не значит — когда мы видим сны, глаза у нас тоже всегда открыты, кроме тех случаев, когда нам снится, что мы их закрыли. Ой! Какая жесткая постель…

Дельфина осматривается и видит синьору Мерло, которая лежит на полу, и голова ее под столом. Наконец Дельфина соображает, что и сама тоже лежит на полу, и вскакивает как ужаленная.

Бросается к окну и видит, что на озере большой праздник. Бросается к столу и находит записку, оставленную Ансельмо: «Барон умер… Но виноваты вы… Уволены без предупреждения…»

— Что? Что? Синьора Мерло! Синьора Дзанци!

Шлепки, щипки, холодный душ из графина, крики — и вот наконец разбужены остальные пятеро ее товарищей.

— Моя смена? — бормочет синьор Джакомини и сразу же, еще зевая, принимается за работу:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

— Стоп! — кричит Дельфина. — Стоп! Незачем больше ламбертарить — мы уволены. Смотрите! Может быть, даже нас обвинят в убийстве. Синьор Армандо, пожалуйста, не засыпайте!

— Который час? — интересуется синьор Армандо.

— Спросите лучше, который день.

Синьор Армандо смотрит на свои часы, которые показывают не только время, но также день и месяц.

— Черт возьми! Сколько же мы спали? Что случилось, хотел бы я знать!

— Мне кажется, — говорит синьор Бергамини, — я слышу трубы берсальеров. Красивый звук!

— Это марш из «Аиды», — поправляет его Дельфина.

— Я знал когда-то в Тревизо одну синьору, которую звали Аида. Она держала остерию и очень неплохо готовила. Кстати, а вы не хотите есть? Что у нас сегодня на обед?

— Синьор Бергамини, вы, видимо, еще не поняли, что происходит. Честно говоря, я тоже не очень понимаю. Пойдемте, поищем кого-нибудь, кто бы нам объяснил.

Все соглашаются и спускаются вниз, в вестибюль, как раз в то время, когда ворота виллы распахиваются и во двор врывается толпа с радостными криками. Тут же полицейские, карабинеры, регулировщики уличного движения…

— О небо! — пугается синьора Мерло. — Неужели они хотят арестовать нас?

— Я, — говорит синьор Джакомини, — не открою рта, пока не прибудет мой адвокат.

— Я, — заявляет синьора Дзанци, — ничего не знаю! Я спала.

— А мы что, не спали?

— Не знаю. Когда я сплю, я не смотрю по сторонам и не вижу, что делают другие.

Но вот и синьор Ансельмо. Он устремляется к Дельфине и обнимает ее, ударяя зонтиком.

— Дорогая, дорогая синьора Дельфина! Это самый прекрасный день в моей жизни!

— А увольнение без предупреждения?

— Считайте, что его не было! Вы все вновь приняты на работу! Больше того, я бы нисколько не удивился, если б барон Ламберто на радостях в честь такого события увеличил вам зарплату.

— Минутку! Но синьор барон… Разве он не умер?

— Он жив! Он жив и здоров, как никогда!

— А эта записка?

— Считайте, что ее не было!

— Тогда пойдемте наверх, — предлагает синьор Бергамини. — Обед готов?

— Нет, подождите, — говорит Дельфина, — я хочу кое в чем разобраться.

— Если вы хотите видеть синьора барона, то вот и он! — говорит Ансельмо, ужасно довольный.

Сопровождаемый общими аплодисментами, входит синьор барон. Он улыбается и выглядит свежим, как майское утро. Все шестеро служащих смотрят на него, широко открыв глаза от удивления. Это барон? А куда делся старый сморщенный синьор, похожий на черепаху, с которым они познакомились несколько месяцев назад, когда поступали сюда на службу.

Они хорошо помнят его, этого дряхлого старика, который говорил еле слышным голосом, и казалось, вот-вот рассыпется. Он говорил им тогда, опираясь на палки с позолоченными набалдашниками и устремив на них свои крохотные глазки, спрятанные за тяжелыми веками:

— Прошу вас… Мое имя следует произносить ясно… Без особого нажима… Не слишком громко, но и не шепотом… Не растягивая… Каждый слог должен звучать отчетливо. Попробуем. Сначала все вместе, затем по очереди… Готовы? Начали… Ламберто, Ламберто, Ламберто…

— Как он помолодел, — замечает синьора Дзанци.

— Совсем другой человек! — добавляет синьор Армандо.

Дельфина становится еще мрачнее. Она не улыбается, даже когда синьор барон с поклоном целует ей руку и говорит:

— А знаете, вы очень похорошели!

— Мне кажется, — строго говорит Дельфина, — что сейчас вы должны нам кое-что объяснить, а не делать комплименты. Ведь нас обвиняют в вашей смерти.

— Это была временная смерть, — улыбается барон. — Ничего серьезного!

— Рады за вас, — говорит Дельфина. — Но, видимо, пора сказать нам то, что вы не сказали в свое время.

— Вы слишком многого хотите, — вздыхает барон. — А если я удвою вам зарплату?

Синьора Мерло открывает было рот, чтобы взволнованно поблагодарить его, но Дельфина опережает ее:

— Мы хотим знать смысл нашей работы. Для чего она? Какой в ней прок? Какое отношение она имеет к вашей жизни и к вашей смерти?

Барон снова вздыхает. Синьор Ансельмо, шокированный поведением Дельфины, хочет вмешаться, но барон возражает:

— Милый Ансельмо, — говорит он, — синьора Дельфина права. Она не только хороша собой, но еще и умна. Я хотел бы только знать, согласны ли с нею остальные?

Остальные опускают глаза, вздыхают. Они не знают, что же следует ответить. Но в то же время не хотят идти против Дельфины.

— Ладно, — говорит барон. — Сейчас я вам все объясню.

Но в этот момент во двор входят двадцать четыре генеральных директора банка, за ними следуют их двадцать четыре секретаря с портфелями. Они идут колонной по трое, военным шагом, с твердым намерением поближе рассмотреть барона. Толпа раздвигается, чтобы пропустить их. Они входят в вестибюль и окружают барона. Генеральный директор банка Ламберто в Сингапуре, самый старый, говорит за всех:

— Синьор, мы можем остаться с вами наедине?

Барон с удивлением разглядывает их. Похоже, они не очень довольны его воскрешением. Почему бы?

— Ансельмо, — говорит он, — проводите синьору Дельфину и ее друзей наверх. Я поднимусь к ним через несколько минут. Всем остальным дамам и господам моя сердечная благодарность и до свидания! Как видите, у меня деловое совещание… Ну вот, мы и одни. Нас, следовательно, сорок девять. Кто просит слова?

— Я, — говорит генеральный директор из Сингапура.

— Прошу.

— Я буду краток. Вернее, буду задавать вопросы. Почему это у вас вдруг два уха?

— Мне кажется, я имею на это право. Даже у кошки их два.

— Кому же, в таком случае, принадлежало ухо, которое прислали нам бандиты?

— Мне.

— Тогда, выходит, у вас было три уха, а не два?

— Дело в том, что…

— Покажите ваши руки, пожалуйста, — перебивает его генеральный директор.

Барон поднимает руки и сам тоже с любопытством смотрит на них. Ого! На месте ампутированного пальца вырос новый!

— Почему это у вас десять пальцев? — с возмущением спрашивает инквизитор.

— А у вас? А у вас самого сколько пальцев? А у вас, господа? А у папы римского сколько?

— Оставьте папу в покое! Вы самозванец!

— Признаю, — улыбаясь, соглашается барон Ламберто, — что все это несколько странно и необычно.

— И правильно делаете, что признаете, — снова перебивает его генеральный директор из Сингапура. — Что касается нас, то мы не признаем вас бароном Ламберто, владельцем и президентом банков, которые представляем.

— А кто же я, по-вашему, такой?

— Это ваше дело, уважаемый синьор. Ваши документы нас не интересуют. А за исчезновение барона Ламберто вы ответите полиции.

— Очень хорошо сказано! — хором подтвердили остальные двадцать три генеральных директора.

Двадцать четыре секретаря спешат зафиксировать и это важное замечание.

Барон Ламберто улыбается. Не шутке и не угрозе передать его полиции. Ему пришла в голову другая мысль. Она-то и заставляет его улыбаться.

— Господа, — говорит он, быстро вставая и направляясь к лестнице. — Будьте добры, подождите меня здесь минутку. Я забыл сделать одну очень важную вещь. А мой мажордом тем временем предложит вам какой-нибудь прохладительный напиток.

— Но что вы затеяли?

— Куда вы? Идите сюда!

— Задержите самозванца!

Двадцать четыре плюс двадцать четыре взволнованных синьора с криком бросаются вслед за бароном Ламберто, который, перескакивая через три ступени, мчится наверх, распахивает двери мансарды, влетает в комнату, где его ждут шестеро служащих, и с ходу заявляет:

— Синьорина Дельфина, выходите за меня замуж!

— Что вы сказали, извините?

— Я прошу вас выйти за меня замуж! Разве это было бы не прекрасно? Мне это только сейчас, когда я беседовал с этими господами, пришло в голову. С тех пор как я увидел вас, мое сердце бьется только ради вас! Мои глаза видят только ваши зеленые глаза и ваши огненные волосы! Я чувствую, что мы созданы друг для друга и что мы всегда будем жить счастливо и дружно!

От радости синьора Дзанци и синьора Мерло бросаются друг другу в объятия и признаются, что всегда об этом догадывались. Синьор Армандо мрачнеет, потому что у него тоже были свои виды на синьорину Дельфину. Синьор Бергамини и синьор Джакомини вежливо аплодируют и позволяют себе пошутить:

— А когда же свадьба?

— Да здравствует синьора баронесса!

— Минутку, — невозмутимо говорит Дельфина, — я ведь еще ничего не ответила.

— Скажите — да, Дельфина! — упрашивает барон. — И это будет самый прекрасный день в моей жизни!

— А я скажу — нет!

Удивление, возгласы, комментарии: «Ну как же можно отказываться от такого счастья!», «Ей, видите ли, мало барона! Ей, наверное, нужен голубой принц!», «Это просто невежливо — отказывать такому порядочному человеку».

— Неужели «нет»? А может быть, только «нет, может быть»? Или «нет, посмотрим» или даже «нет, подождем немного»? — настаивает барон. — Оставьте мне хоть какую-нибудь надежду! Скажите хотя бы «ни»!

— Ни за что! Пока что замужество совершенно не входит в мои планы.

— А что же входит? — спрашивает синьор Армандо.

— Прежде всего, — говорит Дельфина, — я хочу понять кое-что во всей этой истории. Барон обещал нам что-то объяснить.

— Более чем справедливо, — вздыхает барон (сколько раз ему приходится вздыхать в этот день!). — Так и быть!

— Давно пора, — замечают двадцать четыре генеральных директора, которые тоже поднялись наверх (двадцать четыре секретаря остались на лестнице, им не хватило места).

— В прошлом году в октябре я был в Египте…

Барон Ламберто открывает свой секрет. Рассказывает все по порядку, и Ансельмо все время кивает. А однажды даже прерывает барона, чтобы привести точные слова арабского святого, которого они встретили тогда случайно в тени Сфинкса: «Запомни, что человек, чье имя произносят, остается жить». Теперь двадцать четыре генеральных директора все понимают. От подозрения они переходят к волнению. Когда барон рассказывает о том, как бандиты отрезали ему ухо, затем палец, они не выдерживают — падают на колени, целуют ему руки, особенно новый палец. Кто-то целует даже в ухо. Когда барон рассказывает, как он проснулся в гробу, синьора Мерло крестится, а синьора Дзанци чуть не падает в обморок.

Ансельмо плачет и несколько раз роняет зонтик, который директора банков услужливо подают ему.

— Вот, — заканчивает барон, — вот и все! А теперь что вы скажете, если я предложу тост за здоровье всех присутствующих?

— Кстати, о здоровье, — говорит Дельфина. — Если я правильно поняла, это мы вернули вам ваше здоровье?

— Конечно.

— И даже, несмотря на то что мы не врачи, — продолжает Дельфина. — Мы даже лучше волшебников. Мы поддержали жизнь этого важного господина нашими голосами, нашей работой. Даже не понимая ее смысла. Неделю за неделей, месяц за месяцем мы, как попугаи, повторяли там наверху его имя, не зная зачем. Кстати, а пластинка или магнитофон разве не дали бы тот же эффект?

— Нет, синьора, — объясняет Ансельмо. — Мы пробовали, не получается.

— Нужен был живой человеческий голос, — добавляет Дельфина, — нужны были наши легкие. Многие месяцы была в наших руках жизнь барона Ламберто, и мы не знали этого, даже не подозревали…

— Вот как? — с удивлением восклицает синьор Армандо. — Ведь мы могли бы потребовать увеличения зарплаты.

— Больше того, — поддерживает его синьор Джакомини, — мы, наверное, могли бы запросить даже целый миллиард. Вы, синьор барон, дали бы нам миллиард, если б мы попросили?

— Разумеется, — отвечает барон, — даже два!

— Но в таком случае, — растерянно говорит синьор Бергамини, — выходит, что нас в каком-то смысле обманули…

— Как это — обманули! — взрывается генеральный директор сингапурского банка. — Вам прекрасно платили! Нет, вы только послушайте их!..

— У рабочих, — замечает директор цюрихского банка, — всегда какие-то непомерные требования.

— Теперь, однако, — говорит Дельфина, — мы вам больше не нужны.

— О что вы! — спешит заверить ее барон. — Вы все будете нужны мне еще больше, любой ценой!

— Нет, синьор барон, — кричит с лестницы один из секретарей. — Не нужны!

— Как? Кто это там себе такое позволяет? Извольте знать свое место и помолчите!

Кажется, двадцать четыре генеральных директора сейчас все вместе набросятся на маленького секретаря и раздавят его своей тяжестью.

— Стойте, стойте! — останавливает их барон Ламберто. — Пусть он скажет… Идите-ка сюда и говорите спокойно.

— Синьор барон, — взволнованно объясняет секретарь. — Вам больше никто не нужен! Вот уже много часов, как никто не произносит ваше имя, а вы, насколько я могу судить, продолжаете жить, не испытывая никаких неприятных ощущений и нисколько не старея.

— Это верно! — восклицает Ансельмо. — Это действительно так, синьор барон.

— Верно, верно! — радостно соглашаются двадцать четыре генеральных директора.

Дельфина и ее друзья переглядываются. Барон смотрит на Дельфину. Похоже, дело принимает решающий поворот.

— Ансельмо, — говорит барон, — проверим.

Ансельмо достает из кармана свою записную книжечку и начинает проверять двадцать четыре болезни: скелет, мускулы, нервную и кровеносную системы и так далее. Все в порядке. Ни одна клетка не капризничает. Циркуляция ретиколоцитов увеличена.

— Интересно, — бормочет барон, — интересно… А я ведь и в самом деле чувствую себя, как в самые лучшие дни молодости. Как же так?

— Синьор барон, — продолжает маленький секретарь, решивший сделать карьеру, — причина абсолютно ясна. Все дело в том, что вы просто родились заново. Ваша прежняя жизнь, та, что висела на волоске и зависела от голосов этих шестерых… этих господ, окончена. А там, на озере, началась ваша вторая жизнь. Вам теперь больше никто не нужен! Никто!

— Любопытно, — говорит барон. — Возможно, это в самом деле так. Я действительно чувствую себя рожденным заново. Остается только взять новое имя, чтобы забыть прежнее. Как, по-вашему, имя Освальдо подойдет?

— Я позволил бы себе посоветовать вам имя Ренато, — снова рискует вмешаться маленький секретарь.

— Почему?

— Ренато означает рожденный заново. И кроме того… с вашего позволения, меня тоже зовут Ренато.

— Молодец! — восклицает барон. — Умный мальчик! Ансельмо, запиши адрес и фамилию. Заслуживает выдвижения по службе. Итак, мне кажется, что на этом мы можем закончить совещание.

— А мы? — спрашивает синьора Мерло.

— Мы уволены? — интересуется синьор Армандо.

— Без всякого вознаграждения? — хочет знать синьор Бергамини.

Двадцать четыре генеральных директора дружно протестуют:

— Еще и вознаграждения захотели!

Барон Ламберто-Ренато, напротив, улыбается. Странной улыбкой, однако. Похоже, он хочет над кем-то подшутить. Коварно подшутить…

— Ну да, — говорит он, поулыбавшись секунд сто, — вознаграждение будет. Ансельмо, приготовь каждому из этих уважаемых господ и дам… по мешочку сушеной ромашки! Выбери лучший год. Я бы посоветовал: Тибет, 1975 год.

— Прекрасно! — одобряют директора банков и их секретари.

— Великолепно! — восклицает маленький секретарь Ренато, помня, что железо надо ковать, пока оно горячо.

Дельфина и ее друзья озабочены и молчаливы. Даже растеряны. Даже рассержены. Пять пар глаз устремлены на Дельфину. Может быть, она найдет достойный ответ. Видно же, что она ищет его, — сдвинула брови и постукивает пальцем по колену.

Барон Ламберто тоже с любопытством смотрит на Дельфину. Некоторое время она молчит, глядя куда-то в пространство, непонятно куда — то ли изучает потолок, то ли смотрит в окно, за которым величественно проплывает белое облако.

— Хорошо, — говорит она наконец. — Мы принимаем щедрый дар синьора барона. Его ромашки ароматнее болгарских роз. Но мы тоже не хотим остаться в долгу, не так ли? — обращается она к товарищам. — Мне кажется, мы тоже можем кое-что подарить барону…

— Вот это правильно! — одобряет директор сингапурского банка. — Устройте складчину и подарите барону Ламберто какую-нибудь золотую или серебряную вещицу.

— Кофейный сервиз, — предлагает директор амстердамского банка.

— Часы с кукушкой!

— Брелок для ключей в форме острова Сан-Джулио.

— Замолчите! — приказывает барон. — Послушаем Дельфину.

— Благодарю вас, синьор барон, — с легким поклоном отвечает она. — Итак, я предлагаю моим пятерым товарищам последний раз бесплатно показать синьору барону наше мастерство. Ведь он, если разобраться, так ни разу и не видел, как мы все вместе произносим его имя. Вы готовы?

И даже не глядя на своих растерявшихся товарищей, Дельфина начинает:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

Вскоре набирается смелости и присоединяется к ней синьор Армандо:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

Затем подхватывают и остальные, вот они все говорят уже хором:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

«Красивые голоса, прекрасное произношение!» — думает мажордом Ансельмо. Он очень доволен. Ведь это он в свое время выбрал этих шестерых из сотен желающих поступить на службу к барону Ламберто.

Барон слушает с легкой улыбочкой, которая точно оса шевелится в уголке его рта. Затем улыбочка исчезает. Ее сменяет выражение изумления. Двадцать четыре генеральных директора, минуту назад с любопытством наблюдавшие эту сцену, теперь тоже изумлены.

Дельфина ускоряет темп, отбивая ритм рукой по колену и жестом и взглядом побуждая своих товарищей говорить все быстрее:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

С тем опытом, который у них есть за плечами, они быстро переходят от шестидесяти слов в минуту к восьмидесяти, к ста, к ста двадцати… Когда же они произносят двести слов в минуту, то становятся похожи на шестерых сорвавшихся с цепи, ругающихся дьяволов:

— Ламбертоламбертоламбертолам…

На глазах у присутствующих, все более изумляющихся, барон Ламберто-Ренато начинает молодеть, молодеет и продолжает молодеть дальше. Сейчас ему можно дать лет двадцать пять. Это юноша, который мог бы принять участие в студенческих спортивных играх, или молодой актер, который мог бы играть на сцене первых любовников. А Дельфина и ее товарищи все продолжают выстреливать его имя со скоростью автомата:

— Ламбертоламбертоламбертоламберто…

Когда барон достигает семнадцати лет, он становится таким тоненьким, что одежда повисает на нем мешком и к тому же он теперь меньше ростом.

— Хватит! Остановитесь! — кричит испуганный Ансельмо.

Двадцать четыре директора, открыв от изумления рот, не могут вымолвить ни слова. Ламберто похож на ребенка, который надел костюм своего отца — брюки длиннее ног. С лица исчезли следы бороды. Сейчас ему лет пятнадцать…

— Ламбертоламбертоламбертоламбер…

— Хватит, ради бога!

Ламберто выглядит удивленным. Он явно не понимает, что происходит… Он подтягивает рукава пиджака, которые закрывают ему пальцы… Он трогает свое лицо…

Теперь — ему уже лет тринадцать, не больше…

И тут Дельфина умолкает, жестом показывая товарищам, что можно остановиться. Наступает необыкновенная тишина. Вдруг Ансельмо срывается с места, куда-то бежит и почти сразу возвращается с хорошеньким детским костюмчиком.

— Синьорино, не хотите ли переодеться? Это костюм, который вам подарили в тысяча девятьсот… Вернее, в 1896 году… Он немного старомодный, но такой миленький. Пойдемте, синьорино, пойдемте сюда…

Пока Ансельмо переодевает Ламберто в другой комнате, все слышат чье-то всхлипывание. Это рыдает секретарь по имени Ренато.

— Я думал, — говорит он Дельфине сквозь слезы, — что вы больше не обладаете никакой властью над жизнью синьора барона! Увы, моя карьера окончена!

— Ну, ну, — утешает его Дельфина, — не расстраивайтесь, вы же так молоды, у вас впереди еще вся жизнь…

— Скажите мне хотя бы, в чем я допустил ошибку?

— В том, — терпеливо, как ребенку, объясняет ему Дельфина, — что вы создали теорию, но не позаботились проверить ее на опыте.

— Но ведь синьор барон действительно прекрасно чувствовал себя и в то время, когда никто не произносил его имя!

— Вполне возможно, что еще сказывался эффект похорон, когда столько людей бесплатно произносило его имя. Во всяком случае, я решила проверить. И, кроме того, мне захотелось узнать, что получится, если в этом эксперименте изменить скорость. Теперь вам все ясно?

— Конечно, — вздыхает Ренато, — у вас просто научный склад ума. Не хотите ли вы выйти за меня замуж?

— Нет, разумеется.

— Почему?

— Потому что нет.

— А, понимаю…

Но вот возвращается мажордом Ансельмо. Он ведет за руку синьора Ламберто. Это растерянный, смущенный ребенок, который останавливается, не зная что делать, и смотрит на окружающих так, словно никогда их не видел. При виде Дельфины, однако, робкая улыбка появляется у него на лице.

— Дельфина, — говорит он, — будь моей мамой!

— Только этого не хватало! — восклицает Дельфина. — Сначала он хотел жениться на мне, а теперь хочет, чтобы я стала его матерью. Видно, ему все время надо цепляться за меня, чтобы держаться на ногах.

Ламберто, похоже, вот-вот расплачется. Но тут генеральный директор сингапурского банка, успевший уже посовещаться со своими коллегами, берет слово и заявляет:

— Синьор барон… Вернее… Гм… Гм… Синьорино… Положение, на наш взгляд, в корне изменилось. Вы уже не в том возрасте, чтобы быть президентом двадцати четырех банков в Италии, Швейцарии, Гонконге, Сингапуре и других городах… Нужно назначить вам опекуна, потому что вы несовершеннолетний. Мы позаботимся об этом на ближайшем совещании генеральных директоров… А пока нам пришла неплохая идея… Ваш юный и привлекательный облик… Нам кажется, вы словно созданы для того, чтобы волновать публику. Надо снять рекламный фильм для телевидения, в котором будет фигурировать сейф банка Ламберто и вы… Сейчас придумаем… Вы будете забираться в сейф и, улыбаясь, говорить: «Там внутри я чувствую себя так же спокойно и уверенно, как в моей колыбельке!» Вы согласны?

Ламберто смотрит на Ансельмо, на Дельфину, ожидая от них совета. Но Дельфина молчит. Он сам должен принять решение. Он сжимает кулаки и стискивает зубы… Некоторое время раздумывает, затем встает и твердо заявляет:

— И не подумаю! Моим опекуном будет Ансельмо. Он привык слушаться меня. А не кто-нибудь из вас, старые банковские совы! А я… Я буду учиться…

Его лицо освещается улыбкой. Наконец-то Ламберто улыбается весело и открыто. Он даже начинает прыгать по комнате.

— Я хочу стать циркачом! — восклицает он. — Это всегда было моей мечтой! И теперь у меня впереди целая жизнь, чтобы осуществить ее!

— Вот умница! — растроганно восклицает синьора Дзанци.

— Это нелепо, это невозможно и просто неприлично! — заявляет директор сингапурского банка.

— Это вы сами нелепы, неприличны и просто противны! — отвечает ему Ламберто.

— Молодец! — кричит синьора Мерло.

Директора банков говорят все сразу. Дельфина и ее товарищи тоже говорят все сразу. И Ансельмо тоже что-то говорит, пока Ламберто танцует, кричит и показывает синьору из Сингапура язык.

— Я стану акробатом, буду летать на трапеции, жонглировать, ходить по канату, укрощать львов, придумывать клоунады, играть на трубе и барабане, буду дрессировать моржей, слонов, собак, блох, двугорбых верблюдов…

Он будет!.. Он будет!.. Что он будет делать? Это никому не известно. Но зато Дельфина теперь очень довольна подарком, который преподнесла ему.

Как раз в этот момент синьор Джакомини, который просто так, чтобы не терять времени понапрасну, забросил удочку из окна, вытаскивает рыбу с килограмм весом.

— Кто сказал, — возбужденно восклицает он, — что это мертвое озеро! Ансельмо, готовь сковородку, будем жарить. А кто вздумает ругать озеро Орта, будет иметь дело со мной!

13. Эпилог

Сказки обычно начинаются с того, что какой-нибудь молодой человек или девушка после множества разных приключений становятся принцем или принцессой, женятся и устраивают пышную свадьбу. Эта же сказка началась с того, что девяносточетырехлетний старик после разных приключений становится тринадцатилетним мальчиком. Не обидит ли это читателя? Не думаю, потому что это можно убедительно объяснить.

Озеро Орта, на котором находится остров Сан-Джулио, где жил барон Ламберто, не похож на другие пьемонтские и ломбардские озера. У него, как говорится, своя голова на плечах. Оригинал, который вместо того чтобы слать свои воды на юг, как это послушно делают Лаго Маджоре, Комо и Гарда, отправляет их на север, словно хочет подарить их Монте Розе, а не Адриатическому морю.

Если вы приедете в Оменью и встанете на главной площади, то увидите, что река, вытекающая из озера, направляется прямо в сторону Альп. Это не бог весть какая большая река, но и не речушка. Она называется Ниголья.

Жители Оменьи очень гордятся этой своей непокорной рекой, даже стишок придумали:

В гору течет Ниголья-река —

Ей не писан закон, но послушны века.

Мне кажется, тут есть свой хороший смысл. Действительно, всегда надо думать своей головой. Разумеется, в конце концов море все равно получит то, что ему положено, потому что Ниголья после небольшой пробежки на север впадает в Строну, Строна несет свои воды в Точе, та в свою очередь — в Лаго Маджоре, отсюда в Тичино, затем в По и, наконец, в Адриатическое море. Так что порядок восстановлен. Но озеро Орта все равно довольно тем, что сделало.

Достаточно этого в качестве объяснения сказки, которая повинуется только своим собственным законам? Будем надеяться, что да.

Ну а теперь остается только добавить, что двадцать четыре генеральных директора банков Ламберто, разъехавшись по домам, поспешили нанять на работу людей обоего пола и стали платить им за то, чтобы они по очереди днем и ночью беспрестанно повторяли их уважаемые имена. Они надеялись вылечиться таким образом от своих болезней и заставить время идти вспять. Напрасно. У кого был ревматизм, так и остался с ним. Кто был лыс, так и не дождался появления хотя бы одного волоска на голове — ни светлого, ни темного. Кому стукнуло шестьдесят пять лет, не стало ни минутой меньше. Некоторые вещи происходят только однажды. И, по правде говоря, некоторые вещи могут происходить только в сказках.

Не всем понравится завершение этой истории. Хотя бы потому, например, что неизвестно, что будет дальше с бароном Ламберто и кем он станет, когда вырастет. Однако и тут есть выход из положения. Каждый читатель, которому не понравился финал, может заменить его своим собственным, добавив к этой сказке главу или две. Или даже тринадцать. Никогда не следует пугаться слова

КОНЕЦ

Маленький словарик

Анахорет — отшельник, живущий вдали от людей в пустынных местах.

Аннигилировать — от аннигиляция — уничтожение, исчезновение.

Аперитив — напиток, содержащий небольшое количество спирта, для возбуждения аппетита.

Арка Августа — памятник, воздвигнутый в Древнем Риме в честь побед императора Октавиана Августа.

Армада — большая группа кораблей, самолетов или танков, объединенных общим командованием.

Астероид — большой метеорит или малая планета Солнечной системы.

Берсальер — специальные части итальянской пехоты, отличающиеся меткой стрельбой и быстротой бега.

Гомункул — человечек, которого, по мнению средневековых алхимиков, якобы можно создать искусственно в колбе.

Квестура — полицейское управление.

Клавичембало — так называли в Италии музыкальный инструмент клавесин — предшественник фортепиано.

Клан — в буржуазных странах большое, влиятельное семейство.

Командор — одно из высших званий в рыцарском ордене.

Круиз — морское путешествие с возвращением в порт, откуда оно началось.

Медиум — человек, обладающий мнимой способностью общаться с «потусторонним» миром.

Метафора — в литературном произведении выразительный прием, когда отличительные черты какого-нибудь предмета или явления переносятся на другие предметы или явления, выявляя неожиданные черты сходства.

Нерватура — сеть жилок на обратной стороне листьев.

Остерия — небольшое кафе или ресторанчик.

Пантеон — один из древнейших соборов в Риме, служащий усыпальницей выдающихся людей.

Пролегомены — введение в какое-нибудь научное исследование.

Регалии — знаки отличия, которыми удостаиваются за подвиги или большие заслуги (ордена, медали).

Регата — спортивное соревнование на воде — гонки гребных, парусных или моторных судов.

Ромул и Рем — легендарные основатели Рима — братья-близнецы, по преданию вскормленные молоком волчицы.

Сколопендра — ядовитое насекомое, похожее на гусеницу.

Травертин — легкий пористый камень, из которого в Италии построено множество домов.

Троянский конь — огромный деревянный конь, в котором были спрятаны древнегреческие воины, осаждавшие Трою. Обманом он был введен в город. Греки вышли из коня и открыли ворота для своих войск.

Фарисеи — лицемеры.

Эмпайр стейт Билдинг — один из самых высоких небоскребов в Нью-Йорке.

Элениум — название успокоительного средства.

Этруски — древний народ, живший до римлян на территории Северной Италии.