Увидев Куприянова, Фаня расплылась в улыбке.
А тот ее огорошил. Взглянул в ответ, как обдал холодом, усмехнулся и сказал:
— Вы для меня, милочка, теперь не рукоподаваемый человек. Разрешите с вами раззнакомиться! — И прошел мимо по коридору.
Фаня так и застыла. Потом опомнилась, кинулась за ним, догнала и спросила:
— Это за какую такую провинность вы решили со мной раззнакомиться?
Куприянов отрезал:
— За вашу статью о режиссере Т. Как вы смели писать подобную чушь?! Поверхностная, небрежная, я бы даже сказал — подлая статья! Вы писали о вещах, о которых ничего не знаете, фактически вы оклеветали человека! А ему семьдесят семь лет! Прочитав эту богомерзкую статейку, он так разволновался, что у него, представьте, случился инфаркт!
— Я всего лишь изложила собственное субъективное мнение относительно его творчества, — жалко пролепетала Фаня.
— И я вам изложил собственное субъективное мнение относительно вашей порядочности. Знать вас более не желаю!
Куприянов коснулся края шляпы, уничижительно шаркнул ногой, раскланялся и ушел.
Настроение было безнадежно испорчено. Она, конечно, попыталась себя успокоить — ну что такого она, в самом деле, написала? Упомянула, что этот режиссер в застойные времена славился лизоблюдством и подсидел коллегу, высказала предположение, что его теперешние проблемы — следствие его прошлых ошибок, своего рода наказание за прошлое. Что здесь такого? Журналистика вообще субъективная вещь. И чтобы быть хорошим журналистом, зачастую надо обладать цинизмом и жесткостью. А Куприянов с его старомодными представлениями о профессии задержался в средних веках, не иначе! Подумаешь — честь и совесть русской культуры! Взял и отчитал ее, как девчонку.
Фаня сто раз повторила, что «фиг с ним, старик много берет на себя!», но легче не стало. Потому что Куприянов действительно — ум-честь-совесть. И если он решил с ней раззнакомиться, стало быть, и впрямь что-то она или в статье, или вообще с совестью накосячила.
Она отменила встречу с Петей, после работы поехала домой и долго лежала на диване, уставившись в потолок, приканчивая бессчетные сигареты.
Что-то в этом великолепно отлаженном организме будто сломалось. Словно вылетел какой-то винтик-шпунтик, невидимый, но, судя по всему, очень важный, потому что без него все разладилось. Третий день подряд Фаня просыпалась в расстроенных чувствах и вместо того, чтобы врубить, как всегда по утрам, жизнерадостного Моцарта и нестись навстречу новому дню и очередным победам, еле-еле вставала и уныло плелась на кухню, где сидела за столом и думала, что снова не рада сегодняшнему дню. А ведь из-за чего все произошло? Из-за проблем с Петей? Из-за нелепости с Куприяновым? Да еще недавний телефонный разговор с мамой окончательно погрузил ее в хандру.
Диалог тот определенно не задался. Нет, мама вроде Фане ничего такого не сказала, но Фаня угадала в ее голосе неодобрение, несогласие.
Сначала, впрочем, все было хорошо. Мама стала рассказывать про Васю, и Фаня поинтересовалась, что бы ему такого подарить на Новый год. Тут мама и спросила: «А ты к нам приедешь на Новый год?»
Вопрос застал Фаню врасплох — про праздники она еще не думала. На мгновение у нее мелькнула мысль, а не поехать ли и впрямь в Вологду, но тут же ее пронзило ужасом — что хорошего, если Вася с мамой увидят ее в таком состоянии? Это же полный кошмар! Только настроение им портить. Нет, надо привести голову в порядок, собраться с мыслями и тогда уже ехать к ним.
— Может быть, после Нового года, например в феврале?
В ответ мама вздохнула и сказала:
— Дело твое, дочь… Смотри только, чтобы потом, когда Вася вырастет, он смог понять тебя!
Фаня огрызнулась:
— А что понять, мама? Что я работаю, как каторжная, чтобы обеспечить ему нормальную жизнь?
Мама ничего не ответила, перевела разговор на другое. Но осадок остался.
И захандрила Фаня всерьез. Приехала в редакцию мрачнее тучи.
Увидев ее, Оля изумилась:
— Стеф, что с тобой? Ты же у нас «девушка-праздник», «девушка — Новый год», а сейчас вид у тебя как…
— Как на первомайскую демонстрацию, а не на Новый год! — хмыкнула Фаня. — Да, представь, даже «девушка — Новый год» может сломаться. Батарейки сели, или выпал какой-то внутренний винтик, и теперь фиг найдешь — тоска-а-а…
— Да ладно тебе! — усмехнулась Оля. — Ты и тоска — понятия несовместимые!
Фаня с иронией продекламировала:
— Облачко чистое, солнце лучистое,
Небо усеяно парашютистами.
Только один взгрустнул почему-то,
Конечно, грустно без парашюта.
— Ты чего, Фаня? — испугалась Оля.
— Ничего, все нормально. Просто ощущение, что я без парашюта. Вот мне и взгрустнулось.
— С Петей, что ли, поссорились?
Фаня махнула рукой и промолчала — ну как объяснить, что дело не в Пете… Кстати, а в чем?
В обед она забежала в кафе. Пила кофе, смотрела на падающий снег.
Вот год уходит… Если подумать — а что в нем было-то? Ведь если по-честному поговорить с самой собой (что иногда бывает полезно), оглянуться назад — понимаешь, что все это так… Беготня, на которую все и ушло.
Может, у нее кризис среднего возраста? Даже посоветоваться не с кем. Никто из ее знакомых москвичей рефлексией не мается. Более того, в среде здоровых, уравновешенных людей с московской пропиской рефлексия считается чем-то стыдным — заболеванием типа сифилиса. А Фане что прикажете делать? Если подгадили вологодские корни? И московского в ней, как она ни старалась, получается мало?
Вот и захлебнулась девушка соплями и переживаниями, и пошла-поехала ее рефлексия по старым, заботливо проложенным рельсам.
Станция первая. Вина перед ребенком.
На этой станции вообще стоит задержаться особо. Фаня знает, что пройдет время и все поменяется. Через сколько-то лет она будет нуждаться в своем мальчике, зависеть от него, умолять его о внимании, и как же она тогда пожалеет об упущенных возможностях — о не прочитанных с ним вместе книгах, не просмотренных фильмах, не проведенных вместе выходных. Да, все это она знает уже сейчас, тем не менее не считает возможным изменить свою жизнь и перевезти сына в Москву. Как она виновата перед ним и матерью…
Станция вторая. Возраст.
Что-то ноет внутри — тебе, дорогуша, уже тридцать. Какой-то внутренний счетчик ее личного времени тикает, как граната внутри. Она так боится «не успеть хотя бы что-то успеть».
Недавно они с Петей смотрели фильм «Старикам здесь не место».
Фильм закончился надрывной нотой — фразой во весь экран: «Кредитов больше нет». Фаня как это прочла, так и разрыдалась прямо там, в зале. Отпущенных жизнью кредитов с каждым днем все меньше, и это не банк ВТБ-24!
И кстати, отсюда уже рукой подать до следующей станции.
Самореализация.
Кредитов все меньше, внутренний счетчик времени тикает, а что она сделала в свои тридцать лет? Что такого хоть сколько-то значительного? Она совсем не уверена, что медийный попкорн в журнале — то, чем она хотела бы заниматься. Когда-то ей хотелось писать серьезные книги. Но с литературой пока не сложилось. Говорят, что у нее, как у репортера, есть свой фирменный стиль — бойко пишет девочка. Но Фане этого мало — «неплохо, и только-то!». Ей хочется большего.
Часто вдруг заноет в груди: я бездарность, мой предел — статейки в одноразовом журнале. Она тут же себя одергивает, повторяет, что кому-то надо и статейки писать, и, вероятно, нужно смирить амбиции или научиться жить с ними. Но, видимо, пока она не научилась.
Кофе незаметно оказался выпит. За окном был уже настоящий снегопад. Впереди на площади светилась огнями новогодняя елка. Да, скоро Новый год… Надо встряхнуться, настроиться на праздник.
Зазвонил сотовый. Фаня ответила на вызов:
— Привет, Петя… Где я? Сижу в кафе, предаюсь скорбным мыслям, питаюсь грустью. Зачем? Ну как тебе сказать…
Пауза, в течение которой за окнами нападало много снега.
Увы, состояние внутреннего раздрая, в коем Фаня пребывала сейчас, определенно не то, каковым нужно и можно делиться с окружающими. По крайней мере с Петей она точно не могла поделиться этими переживаниями. Хотя он бы постарался ее понять — она знает и все же предпочитает держать их при себе, считая интимными. Такие переживания надо научиться пережидать, как простуду или ненастную погоду.
— Нет, Петя, извини, сегодня не получится встретиться. Хочу побыть одна. Да, я помню, что через несколько дней Новый год, уже думаю, как мы его встретим. Завтра позвоню, пока…
Дома она попыталась занять себя работой. Взялась за статью о каучсерфинге — «отдыхе по обмену». Позвонила знакомому, ей дали телефонные номера людей, пользовавшихся услугами «гостевой сети»…
Фаня собиралась поговорить с ними, но так и зависла с трубкой в руках — сил разговаривать с кем бы то ни было не осталось.
Да что же с ней такое? Одно ясно — в этот раз ее «тряхануло» серьезно.
На следующий день они с Петей ужинали в ресторане.
Увидев ее, Петр ахнул:
— Ты такая осунувшаяся, бледная…
И уставился на нее заботливым и нежным взглядом.
— Все в порядке. Просто устала в последнее время. Много работы.
— Хочешь, поедем куда-нибудь в новогодние каникулы?! Отдохнешь!
— На юг? К морю?
— Можно на юг.
— Лежать на песке и ни о чем не думать? Нет, не хочу. На юг не хочу.
— Ладно. Давай в Европу?
Фаня честно задумалась о Европе. Плохи дела — и Европа ее не привлекает. Тревожные симптомы, однако. Может, поехать на север? Говорят, лечение холодом отлично помогает при депрессии. Махнуть, что ли, на Аляску? Будут ехать вдвоем с Петей в собачьей упряжке навстречу северному сиянию — красота…
«Нет. Не хочу. Ни Аляски, ни северного сияния. Ни Пети. Вообще ничего не хочу. В том числе себя. А вот это уже действительно похоже на депрессию».
Она достала из сумочки пудреницу и взглянула в зеркало.
«М-да… Зрелище душераздирающее. Не думала, что лицо может быть одновременно и желтым, и серым. И тени под глазами. И болячка на губе. И ощущение, что жизнь не удалась. И что вообще жизни-то осталось тьфу, на донышке. О-о-о!!»