туация еще хуже. Именно поэтому сущность новой обрядности не должна исчерпываться ее провокативностью и революционностью, поскольку со временем она станет привычным делом и перестанет вызывать какие бы то ни было эмоциональные переживания 181. «Нужно нечто разнообразное, сложное и величественное. Нужен ритуал, нужно определенное „действо"»I82. Необходимо употребить весь творческий потенциал Советского государства, задействовать лучших, наиболее талантливых его граждан, «новых Пушкиных, Скрябиных, Станиславских», для того чтобы создать, срежиссировать новую обрядность. И пусть сначала этот новый ритуал будет выглядеть несколько комично 183, со временем к нему привыкнут — и он будет выполнять свою основную роль, ибо «главнейшее значение его» (обряда как такового. — А. С.) в том, что он, «с одной стороны, дает людям готовые, художественно-закрепленные русла для проявления теснящихся в душе чувств, — с другой же стороны организует сами эти чувства, направляет, просветляет и углубляет их» 184. Вересаев идет даже дальше: «Представьте, как было бы прекрасно, если бы вместо разных для каждой религии <.. .> по всему миру <.. .> — везде были бы одни и те же светлые, утверждающие жизнь, полные веры в будущее обряды, такие же для всех общие, как клич: „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"» 185
Несмотря на большой интерес к новой практике кремации среди большевиков 186, практически во всех обсуждениях новой похоронной обрядности речь о ней не идет. Чаще всего новая похоронная обрядность рассматривается в применении к традиционному трупоположению. Однако и при анализе модерной практики кремации возникает вопрос о необходимости нового ритуального обрамления. Известный архитектор-авангардист К. С. Мельников в своем проекте, представленном на конкурс строительства Донского крематория, сделал основной акцент не на архитектурных деталях и эскизах, а на внутреннем идейном наполнении проекта. По его мнению, «незначительный успех крематорного дела в Европе да и в других странах, объясняется тем, что еще не найдена форма крематорного погребения»\%7 и именно архитектурная форма крематория должна создавать сам новый кремационный обряд. В некотором смысле проект, который предлагал Мельников, своим возвышенным отношением к новой действительности близок концепции Вересаева. Мельников полагает, что кремационное погребение не должно, как это бывает в большинстве случаев, маскироваться под более привычный обряд трупоположения, а значит, после прощания гроб не должен опускаться в открывающийся в полу люк. Архитектор полагает, что должна быть создана новая форма, которая позволит создать иной обряд, не имитирующий традиционный, но соответствующий основным «признакам самого дела». К таким важным признакам кремации Мельников относит экономию и механизацию, но прежде всего — медлительность и чинность. И именно в медлительности и чинности он находит основные признаки культа, будь то религиозного или гражданского. Общая форма любого погребального обряда, по его мнению, «состоит в торжественности, величии — покойник является центром всего ритуала». Именно поэтому колесница катафалка должна быть запряжена лошадьми («Я не видел покойника, ведомого на автомобиле», — отмечает симпатизирующий техническому прогрессу архитектор), а всей процессии должна быть свойственна медленность, «так как быстро скачущих похорон тоже не замечено» 188.
В проекте крематория Мельникова, действительно, сама архитектурная форма создает похоронный обряд:
Три портала, прикрытых как вуалью стеклянными сенями, ведут в зал. Два боковых из них, чтобы не нарушать торжественности процессий — проходят через ожидальни. Внутри, по середине зала, возвышение, ярко освещенное через купол.
Поставленный гроб на возвышение и окруженный близкими родственниками, виден со всех точек зала. После окончания обряда и прощаний с покойником, делается сигнал к захоронению.
И в то время, когда гроб будет медленно опускаться, сила дневного света начнет тускнуть при помощи опускания верхнего купола.
Продолжение опуска гроба видно через стекла под возвышением, в котором в этот момент, когда кругом будет густой полумрак — зажигается яркий электрический свет.
Всем присутствующим отчетливо и ясно виден гроб и его движение к печи.
Процесс сжигания присутствующие, циркулируя по полумаршам лестниц под возвышением, наблюдают через контрольное окно, и, после окончания, пепел, ссыпанный на их глазах в капсюль — запечатывается родственниками.
Психологические воздействия заканчиваются одновременно с реальными действиями и тем самым замыкается и конец КРЕМАТОРНОГО ПОГРЕБЕНИЯ j_89.
Что собой представляли «красные» похороны?
Приведенные выше размышления публицистов и политиков о том, какими должны были стать новые обряды жизненного цикла, конечно, во многом были основаны на осмыслении в действительности имевших место случаев «красных» похорон, свадеб и «крестин». Однако в этих текстах новые обряды представлены абстрактно, и по ним трудно судить о том, что они собой представляли на самом деле и насколько и кем они были востребованы. Изучение этой темы затруднительно еще и потому, что многие этапы эволюции похоронного обряда в первые советские годы плохо документированы и их приходится восстанавливать по кратким заметкам и некрологам в местной печати, дневникам и мемуарам. Эти публикации дают нам редкую возможность посмотреть на феномен «красных» похорон глазами современников и понять, какова, с их точки зрения, была прагматика нового обряда, какие его элементы представлялись особенно важными и как он воспринимался окружающими.
Ил. 11. Похороны с оркестром. Из личного архива автора
Несмотря на стремление большевистских идеологов к способу погребения, равному для всех, в действительности похоронный обряд в Советском Союзе 1920-х годов отличался большим разнообразием. В отличие от дореволюционного похоронного обряда, который был полностью регламентирован Уставом Русской православной церкви и зависел от сословносоциального статуса умершего, различные «типы» советского похоронного обряда не были связаны напрямую (или, по крайней мере, полностью) с тем, какое место в иерархии занимал человек. Значительно отличаются не только похороны активных коммунистов и «бывших» людей, но и городских и деревенских, рабочих и служащих, более и менее обеспеченных людей. К сожалению, по причине сильной идеологизированности советского общества многие источники, относящиеся к истории и трансформациям похоронного обряда 1920-х годов, которыми мы располагаем, в значительной степени тенденциозны. Чаще всего они преувеличивают значение новых, революционных форм обрядности и оставляют в стороне свидетельства сохранения традиционных форм. Анализ дневниковых записей и воспоминаний рисует более сложную картину.
Судя по газетным публикациям того времени!90, каждый случай коммунистических похорон воспринимался местными сообществами как событие резонансное. «Красные» похороны собирали большое количество любопытных — до нескольких тысяч человек, «пришедших посмотреть, как коммунисты хоронят своих товарищей без попа и заунывного пения, без кутьи, поминок и плакальщиц» 191. В похоронах принимали участие не только жители того населенного пункта, где жил умерший (часто — рабочие-сослуживцы с фабрики или завода), но и жители окрестных деревень, как идейно близкие (рабочие, комсомольцы, коммунисты), так и простые крестьяне и беспартийные рабочие, «и не только что молодежь, но и мужики, и бабы все пошли, даже старухи и те пошли смотреть» 192. Корреспонденты часто отмечали, что число участников и зрителей похорон превышало число людей в церкви даже на большие религиозные праздники, например на Крещение и Пасху.
Организаторами «красных» похорон чаще всего выступали комсомольцы, реже — местная ячейка партии. Также к участию в похоронах могли привлекать военные оркестры. Подготовка к похоронам начиналась заранее. Активисты готовили знамена, разучивали похоронные марши и «на флаг нашивали черный материал — в честь траура» 193.
В назначенный час организаторы собирались в помещении Союза молодежи или у дома умершего. В доме у гроба покойного стоял почетный караул.
Сама церемония представляла собой торжественное шествие на кладбище: «Впереди шли музыканты, потом комсомольцы несли красный гроб, и за телом шли комсомольцы и коммунисты с флагами» 194. Революционные песни и похоронный марш перемежались торжественной музыкой в исполнении оркестра.
Кульминацией похорон была так называемая гражданская панихида — торжественно-траурные речи, в которых говорилось о жизненном пути умершего. Чаще всего гражданская панихида проходила на кладбище у могилы, но дополнительные речи могли произносить также у дома покойного или у клуба. Гроб опускали в могилу под ружейные залпы и звуки оркестра. Хотя все имеющиеся у нас источники единодушны в том, что гражданская панихида и/или торжественные речи были центральным эпизодом «красных» похорон, они описаны весьма фрагментарно. Не вполне понятно, в какой именно момент произносились речи, кто их произносил, какие локусы воспринимались как наиболее подходящие для остановок процессии и/или речей. По всей видимости, для речей выбирались значимые места, связанные с трудовой биографией покойного, или одни из немногочисленных «советских» локусов в небольших поселениях — клуб или сельсовет. Более того, вполне вероятно, что наряду с теми действиями, которые фиксируются в заметках, похороны сопровождались и другими, традиционными, которые в источниках не упоминаются либо как нежелательные, либо как обыденные действия, которые были частью традиции. Так, например, в источниках не упоминаются поминки либо эта практика осуждается за пьянство. Однако не стоит делать из этого вывод о том, что на «красных» похоронах поминки никогда не проводились.
Местом захоронения обычно являлось кладбище, хотя в отдельных случаях использовался иной локус, семантически связанный с новой властью, например Парк имени 20-летнего юбилея РКП(б) 195. Присутствовала непременная революционная символика — гроб красного цвета 196, красные повязки на рукаве, красные флаги. Несомненно, символичным являлось не только захоронение в парке, но и остановка траурной процессии у сельского клуба. На обратном пути с кладбища могли также идти строем, маршируя под музыку 197.