А. С.) приходится 34.791 (52,3%) актов, освященных религией, и 31.750 (47,7%) — безбожных. В 1926 г. соотношение таково: из 74.092 (100%) церковных приходится — 36.523 (49,3%) и безбожных, уже больше, — 37.506 (50,7%)222.
Автор очерка отдельно также приводит статистику по религиозным и нерелигиозным похоронам: в 1925 году «без церковного погребения обошлись» 39,9%, а в 1926 году — 40Д%223.
Как следует интерпретировать эту статистику? Означают ли эти цифры, что попытка создать и распространить новую обрядность провалилась? И предполагалось ли вообще ее распространение за пределами круга «настоящих коммунистов»? Некоторые факты говорят в пользу того, что данные практики изначально воспринимались как элитарные, уместные только для «прошедших обращение» — настоящих коммунистов. Но такой подход разделяли не все. В 1923 году в журнале «Безбожник у станка» была опубликована серия заметок. Первая из них — письмо П. Я. Хлынова, атеиста из Московской губернии, в котором рассказывается об отказе местной ячейки партии участвовать в организации и проведении гражданских похорон его беспартийного соседа-атеиста. В результате сосед был похоронен «с попами». Корреспондент «Безбожника у станка» считает, что местная ячейка партии поступила неверно, отказавшись участвовать в похоронах беспартийного «хотя бы с целью агитации», поскольку «партия должна бы помочь, должна научить, как обходиться без попов во всех таких случаях»224. Спустя несколько номеров журнал опубликовал ответное письмо, в котором говорилось: «Ячейка отказ мотивировала тем, что „гражданские похороны не должны теперь быть редкостью". Может быть и „не должны", но надо считаться с фактами: в деревне они, все-таки, редкость»225. Корреспондент, подписавшийся как Городской, считает решительно неверным отказ ячейки партии от участия в похоронах, поскольку «нужно пользоваться всяким случаем и поводом, чтобы убеждать крестьянство в бесполезности, ненужности поповского участия в жизни и смерти и в прочих делах. Надо отказаться от излишней „застенчивости", надо действовать по своей инициативе. Тогда гражданские похороны, действительно, не будут редкостью, а паразиты-агенты небесных царей — лишены будут возможности вытряхивать у бедняков, порой, последние крохи»226. В то же время позиция отрицателей всякой обрядности также, по-видимому, учитывалась и в известной степени сдерживала распространение «красных» похорон. В записи от 14 мая 1928 года историк Иван Шитц приводит такое свидетельство:
В день похорон Цурюпы извозчик, слегка выпивший, рассказывает про своего «башковитого» товарища, который был в большевиках два года, но теперь вышел; этот самый товарищ зазвал его, извозчика, на собрание памяти Цурюпы, где вступил в спор с оратором. Оратор заверял собравшихся, что «личность» не имеет значения, а ее «останки» — вроде как навоз (в передаче извозчика). Ну, товарищ и прицепился. «А коли навоз, зачем же его в Москву везли; между прочим из-за него в Курске четыре поезда стояли, въехал этот навоз казне в копеечку»227.
То, что может вызвать вопросы у современных исследователей, было очевидно для современников. Интуитивное понимание, в каких случаях «красные» похороны будут уместны, может свидетельствовать о том, что за короткий промежуток времени новый ритуал вполне укоренился и стал в определенных кругах традицией. Без полувекового развития политических манифестных похорон в рамках российского революционного движения такое вряд ли было возможным.
Уже с первых лет советской власти формируется круг лиц, для которых «приличными» считаются коммунистические, «красные» похороны с речами и ружейными залпами. Одновременно возникает более высокий разряд похорон для высших партийных функционеров, которых погребают в некрополе у Кремлевской стены. Современниками было очевидно, кому положены статусные похороны у Кремлевской стены:
На Кузнецком мосту встретил скромную погребальную процессию. Несколько машин. Автобус. Это хоронят Чичерина, и не на Красной площади, а на каком-то кладбище, словно главбуха треста средней руки228.
Когда в 1924 году умирает Ленин, теоретический и, в общем, маргинальный вопрос о необходимости создания нового похоронного ритуала выступает на передний план. Хотя мало кто из рядовых советских граждан мог прогнозировать вариант сохранения тела вождя, в среде простых партийцев, по всей видимости, было распространено мнение, что похороны Ленина должны радикально отличаться от похорон в «старом» мире. Об этом свидетельствуют материалы небольшого сборника «Дети дошкольники о Ленине», который был составлен из материалов детского творчества, разговоров и игр, собранных группой психологов, которые в течение пяти дней после смерти Ленина собирали материал о реакции детей в 45 детских дошкольных учреждениях Москвы на смерть и предстоящие похороны. Дети задают воспитателям множество вопросов о том, как именно будут хоронить Ленина, и эти вопросы обнаруживают сомнение в том, что его можно хоронить «по-старому»:
— Тетя Соня, а, правда, Ленина по всему городу повезут и будут показывать?
— А в церковь Ленина повезут?
— Ему на гроб коммунисты будут класть по червонцу на свечку?
— Ну, и не так. Он и не хочет, чтобы его отпевали.
— А ведь его не будут отпевать?
— А будет у Ленина крест на могиле?
— Нет, у коммунистов крестов не бывает.
— Есть ли у Маркса крест на могиле?
— А крест на могиле будет?
— А на кой?229
Несмотря на интуитивное понимание нового похоронного ритуала, инерция традиционного похоронного обряда остается крайне значимой даже в высоко идеологизированной среде. Похороны активных революционеров могли содержать значимые элементы религиозного ритуала. Так, например, при торжественных революционных похоронах красноармейцев Н. Зайцева и Ф. Лаврентьева, погибших при подавлении антибольшевистского крестьянского восстания во Владимире в марте 1918 года, тела покойных в соответствии с православными обычаями были укрыты саванами, а на головы им были положены венчики230. В прессе первых послереволюционных лет неоднократно упоминается, что вместе с траурным маршем «Вы жертвою пали...» на похоронах поется «Вечная память». Впрочем, при чтении заметок складывается впечатление, что это церковное песнопение настолько плотно вошло в канон революционных похорон, что во многом перестало восприниматься как религиозное231. В 1918 году концерт-митинг памяти Урицкого в ЕІетрограде провели на 40-й день после его смерти232. Хотя на уровне общественных и партийных отношений традиционный ритуал чаще всего всё же воспринимался как пережиток, на уровне индивида он сохранялся. 20 мая 1923 года в Москве в некрополе у Кремлевской стены был похоронен советский полпред Вацлав Воровский. Организацией похорон по заказу Моссовета занималось товарищество «ЕІохоронное дело». Хотя в целом похороны прошли благополучно, за ними последовала долгая переписка между заказчиком в лице ЕЕохоронного отдела Московского коммунального хозяйства233 и организаторами похорон. ЕІроблема состояла в том, что товарищество выставило слишком большой счет за организацию похорон. Большую часть вопросов так или иначе удалось решить, однако в одном пункте стороны никак не могли договориться:
Ил. 14. Деревенские похороны. Из личного архива автора
По вопросу о фуре с можжевельником, которая, как указано в визе т. Баша, являлась ненужной и не заказывалась, представитель т-ва указывает «в момент сдачи заказа фура действительно не заказывалась, но потом дополнительно, неизвестно кем была затребована по телефону так как предполагалось по пути шествия процессии разбрасывание живых цветов, вследствие чего таковая была выслана»234.
Разбрасывание еловых веток по ходу похоронной процессии — один из важных элементов похоронного обряда, который призван обезопасить мир живых от той скверны, которую приносит в него смерть. Конечно, эта семантика была глубоко чужда организаторам похорон Воровского, но среди близкого круга партийцев, которые занимались похоронами, нашелся человек, который отдал распоряжение о заготовке фуры с ветвями, — распоряжение, отсылающее к архаической символике ели, ветки которой используют в традиционном похоронном обряде.
Спустя год после смерти Ленина дети обнаруживают готовность реализовывать вполне традиционные практики, такие, например, как регулярное поминовение покойного на его могиле:
Ленин
Умер он, трудясь беспощадно,
И Ленина клич не умрет никогда.
Он любит нас и мы его любим
И ходим к нему на могилу всегда
Подавляющее большинство жителей Советской России, однако, продолжали хоронить «по-старому» и не испытывали большого энтузиазма по поводу революционных похорон. Например, в дневниках художника Александра Бенуа мы находим откровенное отрицание нового обряда и даже отвращение к нему: Меня будит похоронный марш: опять хоронят коммуниста у нашего Николы Морского. Через несколько минут раздаются звуки Интернационала, очевидно над могилой (ах, как я ненавижу эту пошлятину!). Одно это раскрывает суть всего движения, а еще через несколько минут эскорт почета возвращается под самую развеселую дребедень237.
Для приверженцев традиционной обрядности в 1920-е годы возникали самые неожиданные препятствия. Так, например, юрист Николай Таганцев 23 июня 1921 года пишет в своем дневнике:
Пришел девятый день, сходил к Симеонию на Моховую, служил отец Сергий; на кладбище после похорон я и до сих пор не попал за отсутствием средств передвижения. На панихиде были почти только свои, потому что в газетах оповестить о панихидах невозможно238.
Ил. 15. Деревенские похороны. Из личного архива автора
Между тем атеистические кампании и репрессии против представителей Церкви не сделали традиционный православный похоронный обряд недоступным. Так, например, в 1919 году возможны были не просто традиционные похороны, но даже лития перед Московским университетом на похоронах профессора239. Похороны Александра Блока в 1921 году также были публичными (даже массовыми) и совершались по православному обряду. Более того, «вдоль Невского на домах были расклеены белые бумажки [на которых] мелким шрифтом [было] напечатанное извещение: умер Александр Блок, панихиды тогда-то, похороны там-то тогда-то»240.