Впрочем, в некоторых случаях религиозные похороны были хотя и возможны, но крайне нежелательны по конъюнктурным соображениям. Как было сказано выше, для определенного круга лиц коммунистические похороны становятся практически обязательными. Впрочем, это не означает, что не происходило «дублирующей»241 религиозной церемонии, информация о которой не должна была просочиться в прессу:
На днях умер Россолимо (невропатолог). Его «одобрили» (Семашко), но, по-видимому, родные его отпевали. Газетное известие о его похоронах составлено так: вынесли к памятнику Пирогова, Семашко и др. сказали речи; на могилу возложены венки. Вся промежуточная стадия от Пирогова до могилы (где она?) скрыта от читателя. К чему эта нелепая маскировка?242
Для рядового советского гражданина церковные похороны члена семьи в конце 1920-х годов могли стать причиной неприятностей. Так, главный герой романа Б. Пастернака «Доктор Живаго» умирает в 1929 году, и его близкие отказываются от его отпевания из-за соображений, что это может навредить его вдове и детям: Обычай сжигать умерших в крематории к тому времени широко распространился. В надежде на получение пенсии для детей, в заботе об их школьном будущем и из нежелания вредить положению Марины на службе отказались от церковного отпевания и решили ограничиться гражданскою кремацией243.
В 1920-е годы похоронный обряд разделяет старый и новый мир, старый и новый быт: прошлый мир, полный религиозных обрядов и предрассудков, и будущий мир «коммунистического завтра». В каких случаях радикальные новации в похоронном обряде и дискуссии, связанные с ним, маркировали распад одной из самых важных и консервативных поведенческих традиций в условиях высокой социальной турбулентности, а в каких — прямо провоцировали его, остается вопросом, требующим дальнейшего исследования. Ведь в то время, как подавляющее большинство населения продолжало хоронить своих покойников по традиционному, во многом связанному с православной культурой похоронному обряду, небольшая, но наиболее активная в политическом и социальном отношении прослойка общества находила для себя неприемлемым хоронить своих товарищей традиционным образом, по-старому, «с попами и церковным пением». Но именно эта, хотя и сравнительно небольшая группа — революционная молодежь, партийцы, комсомольцы, пионеры — определяла общественный идеал. Впрочем, начиная с 1930-х годов интерес идеологов к новой обрядности неожиданно ослабевает и возрождается лишь в 1960-е, когда возобновляется активный поиск нового способа адаптации к скорби в условиях государственного атеизма. В 1930-е проблема такой адаптации была всего лишь отложена, но не решена.
Быть большевиком — при жизни и после смерти
Итак, гражданские, «красные» похороны были распространены мало и большей частью среди активных коммунистов — членов партии, комсомола или пионерского движения244. Более того, коммунистические активисты не стремились к экспансии данной практики за пределы своей узкой группы. Это свидетельство того, что «красные» похороны (и «красная» обрядность в целом) представляли собой в 1920-е годы специфическую большевистскую практику, которая имела особое значение, выходящее за пределы собственно похорон. Этот ритуал, который берет свое начало в революционных похоронах XIX века, активно использовался при погребении жертв революционных событий 1917 года. Однако и после успешного Октябрьского переворота он не утратил своей роли. «Красные» похороны, организованные комсомолом и ячейками РКП по всей стране, воспроизводили все основные черты старых революционных похорон. Красные гробы, ленты и флаги, оружейные залпы и речи на могиле — всё это подчеркивало преемственность этой практики по отношению к похоронам значимых деятелей революционного движения в прошлом, а слова похоронного гимна «Вы жертвою пали в борьбе роковой» свидетельствовали о том, что революционная борьба продолжается и те, кого хоронят сегодня, — ее новые жертвы. В небольших, особенно деревенских, сообществах «красные» похороны для представителей немногочисленных партийных ячеек были также важным способом мирно говорить о своих идеалах, предлагать альтернативную традиционной картину жизни. В то же время для самих большевиков это было одним из способов конструирования собственной новой идентичности, новой советской субъективности (самости).
Ил. 16. Похороны с оркестром. Из личного архива автора
Говоря о внутренней рефлексии молодых членов партии как последовательном процессе создания новой большевистской субъективности, Игал Халфин и Йохан Хелльбек отмечают, что это становление воспринималось изнутри как процесс полного внутреннего перерождения245. Этот процесс включал в себя последовательную работу над собой, которая заканчивалась ритуализованным вступлением в ряды партии. Важность этого дня — вступления в партию — была столь велика, что он воспринимался многими новыми ее членами как день нового рождения. Хотя этот тезис и требует дальнейшей проработки, для нас важно, что на надгробных памятниках 1920-1930-х годов указывалась, помимо даты смерти, не дата рождения, а дата (или год) вступления в партию246, были случаи, когда указывались все три даты. Коммунистический похоронный обряд, обрамлявший смерть такого рода новых людей, неизбежно приводил к созданию особых локусов, объединявших членов нового общества и после смерти. Коммунистические кварталы и площадки на советских кладбищах становятся местами, в которых уместно проведение новых советских ритуалов. Не случайно именно внутри них в 1970-е годы создаются мемориалы Великой Отечественной войны. В то же время они семантически выделяются, очерчивая границы нового коммунистического мира в более традиционном пространстве старых кладбищ.
Новое понимание человека и конечности его существования, лежащее в основании коммунистических ритуалов, создает и другую коллизию. Если с физической жизнью человека его бытие полностью прекращается, под вопросом оказывается не только необходимость ритуала похорон как таковая, но и потребность в могиле. Имеют ли хоть какой-то смысл ее поддержание и посещение? Будет ли иметь какое-то значение индивидуальное захоронение в общинном мире будущего или коммунистические некрополи должны образовать некое общее место памяти, важное для потомков? Вопрос о том, как следует обращаться с революционными захоронениями, был неизмеримо более сложным и многомерным, чем вопрос о том, каковы должны быть практики обращения с мертвыми телами и обряды. Ведь обряд — это то, что происходит здесь и сейчас, а коммунистические площадки и другие захоронения останутся надолго, переживут переходный период и продолжат существовать в мире будущего.
В сентябре 1924 года на дереве внутри коммунистического квартала Ваганьковского кладбища появилось стихотворение рабочего Мухина, в котором автор обращается к проблеме вандализма на коммунистических некрополях:
Братьям на встречу...
На братских могилах растет пустота,
В изделиях видно, одна простота;
И частные лица срывавшие зло
Топчат могилки чтоб их не было
Стараясь изделатъ могилки в равнину,
Думая этим открыть их вину;
В камне сорвали вкрепленный портрет,
А кто все проделал виновного нет.
Вам пролетария слово скажу...
Как видеть невежу сейчас укажу;
Идешь сбок могилок, братьев своих,
Увидишь сидящих злодеев на них;
Гони без оглядки... чтоб не было духа;
вот чем окончится эта разруха
.............
К вам приходящие,
Кто станет читать:
Коммунисты, молящие
Прошу не срьівать.247
Сообщение народовольца Коронина на заседании Общества старых большевиков также ставит вопрос о состоянии «дорогих могил». Кокорин начинает свое выступление с того, что вновь ставит вопрос о политической значимости революционного некрополя:
Что же может сказать и рассказать наше молодое поколение при виде разрушаемых скромных могил революционеров. Какой урок оно извлечет из создаваемого вандализма, основанного при явном попустительстве кладбищенской администрации и духовенства, враждебно настроенного против коммунистов. И не в праве ли оно, это поколение, послать нам горьчайший упрек — и справедливый упрек — в небрежении «коммунистического пантеона». Этим вынужденным выступлением, предисловием, я подчеркиваю психологическую ценность погребенных здесь революционеров248.
Он детально описывает состояние «коммунистического квартала» кладбища и те угрозы, которым подвержены захоронения:
На нем два ряда могил — это песчаные сыпучие холмики, без дерна, без каких-либо по бокам заграждений, вроде досок, без надписей; просто оголенные холмики, не могущие противостоять погоде, а тем более человеческой ноге, старательно утрамбовывающей могилы. Все совершается просто — хоронят, кладут цветы, венки — и этим заканчивается весь ритуал, а с ним и оканчивается дальнейшее внимание. О надзоре — никакого понятия, как будто не существует вражеского «кладбищенского» фронта, а между тем, могилы в окружении хулиганов и их родителей. Все, что приносится на могилы, постепенно исчезает или превращается в жалкие остатки249.
При этом, по словам Коронина, такому разрушению подвергаются лишь коммунистические захоронения:
По словам завсегдатаев кладбища, похищения венков, портретов и пр. происходит только на могилах «коммунистического квартала»; между тем, тысячи венков и других украшений православного культа, не малой ценности, крепко сохраняются и оберегаются кладбищенской администрацией. Следовательно, только этот «квартал» является, так сказать объектом местного хулиганства. И скорбно было слушать оброненное обывателем погоста слово: «Это — коммунисты». Значит, допустимо тайное оскорбление могил. Прислужники, сидящие у дверей конторы, недалеко ушли от кладбищенских бандитов и явно выражают озлобление: «Так, мол, и на-до»: Из ряда могил — скоро могил десять совершенно исчезнут. При каждом погребении сотни людей, не подлежащих процессии, взбираются на могилы, мнут их, песок осыпается и могилы оседают; при этом могилы уничтожаются погодой, а осенние дожди докончат разрушение. Что же нужно сделать, чтобы сохранить дорогие нам могилы? Как нужно уничтожить хулиганство у могил, — чтобы не было тайного огробления [sic!], — чтобы все было в целостности и сохранилось не дни, а годы250.