В описании Коронина «коммунистический квартал» кладбища предстает настоящим полем сражения на «кладбищенском фронте» между «озлобленным» и «извращенным» сознанием и «дорогими могилами» «коммунистического пантеона». Он становится не только местом декларации новых смыслов, но и местом сопротивления, столкновения старого мира и нового. Но важнее другое. И в пламенной речи Коронина, и в нескладном стихе Мухина могилы революционеров в первую очередь брошены своими же соратниками. В противовес остальным могилам, которые навещают родственники — представители старого мира, о «дорогих могилах» «коммунистического пантеона» должны заботиться не «частные лица», а «братья», «наше революционное молодое поколение». Могилы революционеров и коммунистов перестают быть индивидуальными захоронениями и становятся коллективным локусом, олицетворяющим победу нового мира над старым. Кладбище с индивидуальными захоронениями — это отживший институт, один из элементов в череде пережитков, от которых нужно избавиться. Неудивительно, что в восприятии Коронина «обыватели погоста» — это старые люди, представители прежнего мира, вступающие с большевиками в конфронтацию. Эту карту разыгрывает не только общество старых большевиков. В 1926 году, настаивая на скорейшем приведении в порядок кладбищ, Московское бюро краеведения направляет в Московское коммунальное хозяйство (МКХ) Моссовета письмо, в котором подчеркивается в первую очередь удручающее состояние могил революционеров. Через призыв привести в порядок эти могилы краеведы надеются благоустроить все кладбища города, но терпят поражение — идею сохранения могил революционеров невозможно было экстраполировать на все могилы «старорежимных» кладбищ251.
Коммунистические площадки — большевистские некрополи — часть коллективистской повестки молодого Советского государства. Эти захоронения не индивидуализированы, в них покоятся не отдельные люди, а символическая часть нового мира, который через эти локусы получает путь в жизнь. Поэтому на таких площадках так много коллективных захоронений людей, объединенных общим событием смерти, — «кремлевцев», «двинцев» и «самокатчиков» — групп участников вооруженных столкновений в Москве в октябре 1917 года, захороненных у Кремлевской стены. Порой на таких захоронениях вообще нет имен, указаны только обстоятельства их общей героической смерти — «жертвы белогвардейского мятежа».
Раз эти захоронения теряют индивидуальность, то забота о них становится делом партии. Настоящий, правильный коммунист, вступивший в партию и зарекомендовавший себя в борьбе за прекрасное будущее, должен был быть погребен в коллективном захоронении, и это не предусматривало индивидуального переживания, связанного с памятью. По этой причине должна была быть выработана общая мортальная и мемориальная политика, призванная не сохранять кладбище как институт, а создать систему коллективной памяти, поддерживающей и воспроизводящей самосознание партийцев. Дальнейшее развитие252 показало, что такого рода подход привел к тотальной деградации кладбищ, которые, как семантический мортальный локус, уступили место отдельным коллективным мемориалам, самыми важными из которых в позднесоветский период становятся повсеместно устанавливаемые мемориалы погибшим в Великой Отечественной войне. Могилы неизвестного солдата в чистом виде выражали идею коллективизма и отказ от индивидуальности — один солдат, не носящий никакого имени, олицетворял всех погибших, его могила создавала коллективное место памяти.
Глава 2Смерть в утопии: кладбище в пространстве социалистического города
Советский проект перестройки человека и общества подразумевал также принципиальное изменение устройства городов, соответствующих обновленному обществу будущего. В 1920-е и начале 1930-х годов образ социалистического города будущего складывался в процессе утопического моделирования нового человека, основанного на новых представлениях о его потребностях и повседневных индивидуальных и коллективных практиках. Этот образ формировал новую советскую урбанность, предполагавшую воплощение широкого спектра теоретических и практических решений через практики городского управления. Это и перестройка старых и строительство новых городов, и создание новых типов производственных (промзоны) и жилых (дома-коммуны, типовые ячейки жилья) пространств, и разработка новых архитектурных объектов (фабрики-кухни, дома культуры, дома отдыха), и проекты городов-садов, и многое другое253. Реализуемый проект социалистического города представлялся предельно рациональным, даже утилитаристским. Однако десемантизация смерти, ключевой процесс в истории советской мортальности, наложила свой отпечаток на развитие раннесоветского городского планирования. Смерть либо вытеснялась из образа города будущего, результатом чего были утопические проекты городов без кладбищ, либо парадоксальным образом становилась частью производственной жизни через создание особых индустриальных объектов — крематориев.
Новый рациональный советский город
Вопрос о несоответствии старого устройства городов новому миру и необходимости преодоления разрыва между городом и деревней активно обсуждался марксистами со времени публикации работ «Положение рабочего класса в Англии» (1845) и «Анти-Дюринг» (1878) Фридриха Энгельса, т. е. задолго до Октябрьской революции254. Однако в СССР ко второй половине 1920-х годов теоретические размышления постепенно сменяются попытками решить эту проблему практически. В центре архитектурных дискуссий рубежа 1920-1930-х годов оказывается вопрос о планировке соцгородов — новых поселений, специально проектируемых так, чтобы стать средой формирования нового человека. Именно поэтому разрабатываемые градостроительные проекты предполагают жесткую идеологическую и функциональную детерминированность городской планировки и заполнения пространства городов. Центром нового города является промышленное предприятие, а повседневный быт должен быть устроен таким образом, чтобы, с одной стороны, повышать производительность труда, а с другой — формировать у жителей коммунистическое сознание и ценности. Всё, что есть в городе, должно быть предельно функционально. При этом обращает на себя внимание тот факт, что в публицистике и спорах советских урбанистов и дезурбанистов, в их градостроительных проектах и планах, несмотря на исключительно утилитарный подход участников дискуссий, кладбище как элемент городской инфраструктуры отсутствует255. Отсутствовало оно и в реализованных проектах соцгородов.
В статье архитектора Александра Зеленко «Город ближайших лет» в сборнике «Города социализма и социалистическая реконструкция быта» показано, какое скромное место отводили смерти и погребению архитекторы городов будущего. В центре города, описываемого Зеленко, находится вокзал, рядом с которым высится новая социалистическая гостиница, распределитель продукции и аэропорт. Сразу за площадью начинается парк, занимающий территорию всего города. По парку рассредоточены жилые дома, ясли, детские сады, школы. Далее расположена площадь для проведения демонстраций и иных общественных мероприятий, Центральный дом культуры и Советов. «Подальше от города, ближе к полям совхозов» находятся больницы, санатории, дома для престарелых. «А дальше — увы! — станет и крематорий!» — пишет автор256. Так, даже в подробном описании устройства города, включающем самые незначительные инфраструктурные объекты, кладбищу как необходимому объекту городского коммунального хозяйства места не остается.
Можно предположить, что отсутствие кладбищ в теоретических работах о соцгородах объясняется лишь тем, что этот вопрос был второстепенным по сравнению с задачей организации коммунального быта или освобождением женщин от «кухонного рабства». Однако кладбища не указаны и на генеральных планах новых городов257. Как отмечает Стивен Коткин, при строительстве Магнитогорска, образцового соцгорода, кладбище вообще не было заложено в проект. Более того, когда в 1929 году во время строительства будущего города разразилась эпидемия скарлатины, главный врач Магнитки обратился к начальству с просьбой об устройстве кладбища в санитарных целях, но получил отказ, мотивированный тем, что лучше будет в будущем построить в новом городе крематорий258. В романе-антиутопии Михаила Козырева «Подземные воды» архитектор Галактион Анемподистович Иванов и советский энтузиаст Юрий Степанович Бобров после долгого планирования, согласования в советских инстанциях и корректировки плана нового рабочего города, как выяснилось, забыли о том, что городу необходимо кладбище, и строителя, погибшего от несчастного случая, пришлось похоронить прямо на центральной площади:
На другое утро состоялись торжественные похороны. Похороны эти были обставлены всей возможной пышностью — и двумя оркестрами, и ротой красноармейцев, и венками, и речами, и делегациями от рабочих заречной стороны.
— Где ж хоронить-то будем, — беспокоился накануне архитектор. — Все, кажется, предусмотрел, а вот кладбища не предусмотрел. Надо бы прежде наметить. Где ж мы были-то...
Место для кладбища так и не было найдено, и хоронили тут же на площади перед зданием будущего исполкома, чтобы потом поставить на могиле памятник, указывающий всем и каждому из жителей нового города, что постройка его, как всякое человеческое дело, не могла обойтись без жертв259.
Примечателен сам факт, что советские теоретики и практики городского планирования допускали, что новые социалистические города, в которых будут проживать десятки и даже сотни тысяч человек, могут обойтись без кладбищ. Несомненно, отсутствие кладбища в генплане или на территории гигантской многолетней стройки Магнитогорска не означало его отсутствие в реальной жизни. Так, писатель Вениамин Каверин, много лет спустя вспоминая свою поездку в Магнитогорск в 1931 году, отмечал, что на стройке была высокая смертность:
...по будущему городу бродили, спотыкаясь, умирающие от голода, мертвенно-бледные женщины в не виданных мною чувашских или мордовских костюмах — жены или вдовы кулаков, работавших на стройках или тоже умиравших где попало. Кладбище росло скорее, чем комбинат260.