Большинство исследователей, обращавшихся к этой теме, связывали строительство первых крематориев в Петрограде и Москве с атеистическими идеями молодого Советского государства464. Несомненно, дискурсивное следование европейской традиции примирения кремации и церковного учения не могло полностью нивелировать атеистический пафос новой практики, который был особенно заметен при реализации первых советских кремационных проектов. Проекты перестройки монастырей или церквей под крематории, многочисленные публикации о кремации в антирелигиозных изданиях, таких как «Безбожник», о «крематории как кафедре безбожия», несомненно, свидетельствуют о том, что новая погребальная практика действительно воспринималась как инструмент атеистической пропаганды. Однако, насколько позволяют судить документы, атеистический потенциал кремации никогда не становился аргументом при разработке или продвижении проектов. На мой взгляд, использование кремации как инструмента атеистической пропаганды было глубоко вторичным, возникавшим непосредственно внутри советских атеистических институтов вокруг уже имевшейся кремационной повестки.
«Комиссия предполагала предпочтительным постройку Крематориума-Храма»
Даже если атеистическая пропаганда сама по себе и не была основной причиной развития кремации в Советской России, антирелигиозная ориентация молодого государства всё же играла важную роль. Декреты СНК «Об отделении церкви от государства и школы от церкви» (20 января 1918 года) и «О кладбищах и похоронах» (7 декабря 1918 года) создавали принципиально иную нормативноправовую базу для отечественных кремационистов в сравнении с их западными коллегами. Отделение Церкви от государства в целом и от похоронного дела в частности полностью снимало с повестки дня вопрос об отношении Церкви и ее представителей к тем или иным погребальным практикам. Более того, создавая легальную основу для кремации, декрет о похоронах давал право кремационистам апеллировать напрямую к государству в части формирования похоронной политики. Гражданские инженеры, представители коммунального хозяйства, активисты, поднимая вопрос о строительстве крематория в том или ином городе, вступали в прямой контакт с Совнаркомом, Наркоматами здравоохранения, внутренних дел и коммунального хозяйства, отмечая при этом гигиенические, экономические, эстетические преимущества новой погребальной практики и полностью оставляя в стороне вопросы веры. Следуя букве декретов, не запрещавших исполнение религиозных обрядов жизненного цикла, а оставлявших их на усмотрение родственников, кремационные активисты говорили о кремации как о новшестве, которое вводить необходимо, но решение о кремации должно приниматься человеком исключительно добровольно. Тем самым они снимали проблему неприятия новой практики погребения со стороны носителей традиционных взглядов.
Отделение Церкви от государства и лишение ее монополии на погребение не просто позволяли похоронным реформаторам принимать решения в обход мнения Церкви. Государственная политика форсированной секуляризации разворачивала принципиально новым (в мировом контексте) образом ключевой вопрос погребальной культуры: «Кто владеет мертвыми телами?» С точки зрения британского исследователя Тони Уолтера, именно ответ на этот вопрос и создает ту конфигурацию похоронных практик, которую мы можем найти в той или иной культуре465. Традиционно в христианском мире, в том числе и в Российской империи, именно Церковь была тем институтом и той властью, которая многие столетия обладала полной монополией на мертвые тела. Церковь пользовалась непререкаемым авторитетом и могла диктовать, где и как должен быть похоронен умерший. Советское государство, придерживаясь идей секуляризации и примата светскости, было нацелено на разрушение монополии Церкви в любой сфере и ограничение ее в правах. Церковь не должна владеть землей, недвижимостью, иметь доходы, не должна иметь единоличное право на отправление обрядов жизненного цикла, а следовательно — не должна распространять свою власть и на самих граждан — ни на живых, ни на мертвых. И это значило, что право распоряжаться мертвыми телами (так же как и живыми людьми, церковной недвижимостью и имуществом) переходило от старого принципала (Церкви) к новому, не вполне еще сформировавшемуся и функционирующему — Советскому государству. Именно на констатацию этого нового состояния направлены первые советские декреты о Церкви. Такого рода резкий, не вполне продуманный в деталях и механизме исполнения (хотя, несомненно, и долгожданный для многих членов общества) переход важнейших функций, составляющих основу стабильности общества, таких как регистрация актов гражданского состояния и обращение с мертвыми телами, не имел прецедентов в мировой истории. Опыт Великой французской революции, который часто приводится в качестве сравнения, был, конечно, во многом схож с российским, но всё же не был экспериментом такого масштаба и закончился гораздо быстрее466.
Новый «режим распоряжения телами»467 давал возможность советским кремационистам говорить о введении новой похоронной практики иначе, чем это делали их европейские единомышленники. В Москве и других городах, охваченных эпидемиями и переживающих похоронный кризис, в доминирующем санитарно-гигиеническом дискурсе кремация упоминается только как практика утилизации тел. В результате такого подхода происходит полное отделение индивидуальности человека от его тела. Неопознанные, разлагающиеся тела — это просто тела, останки, мусор, который необходимо утилизировать как можно скорее. Поэтому для инженеров и городских властей не имеет значения, какой будет крематорий — временный, помещенный в деревянный каркас, перестроенный из промышленного здания иного назначения и т. д. Основным вопросом становится обеспечение логистики доставки тел из мест их наибольшего скопления. Отправной точкой становится скорее похоронный кризис, а не идея реализации кремационного проекта как такового. Полное отделение индивидуальности человека от его тела, присущее санитарному подходу, приводит к тому, что человек с его мыслями и чувствами, переживаниями и скорбью полностью исчезает из размышлений и построений кремационистов. Мертвое тело для них — только тело, и живых оно может беспокоить лишь как источник заразы, но отнюдь не как объект, по отношению к которому человек испытывает чувство горя или скорби. Они вспоминают об этом как будто случайно, когда врачи Солдатенковской больницы отказываются размещать кремационную станцию прямо в лечебном учреждении, аргументируя это тем, что больные должны быть нацелены на выздоровление, а не наблюдать ежедневно дым от утилизации тел своих менее везучих соседей по палате468. Только после выступления врачей санитарные активисты как будто заново открывают для себя человеческую индивидуальность и переживания живых относительно мертвого тела, начинают размышлять о том, что нужно как-то учитывать психологические аспекты кремации. Неудивительно при этом, что в фокусе внимания кремационистов — безродные, неопознанные, «административные» покойники, а не добровольные, выбравшие кремацию как способ погребения еще при жизни.
В Петрограде история реализации первого кремационного проекта сильно отличалась от московской. Возможно, причиной этого был несколько меньший масштаб санитарного и похоронного кризиса и большая готовность бывшего столичного города и его управленческих структур к решению кризисных ситуаций. 26 января 1919 года, т. е. менее чем через два месяца после принятия декрета «О кладбищах и похоронах», Совет комиссаров Союза коммун Северной области469 принимает декрет об образовании Постоянной комиссии по постройке первого государственного крематориума в Петрограде470. Понимание целей и путей реализации этого декрета у петроградских инженеров и коммунальщиков серьезно отличалось от подхода их московских коллег.
Ил. 17. Эмблема комиссии по строительству первого крематория в Петрограде. ЦГАМО. Ф. 4557. Оп. 8. Д. 622. Л. 57
Уже сам факт, что инициатива по постройке крематория в Петрограде сразу была оформлена в виде декрета и что это произошло на несколько месяцев раньше, чем в Москве, имеет большое значение. Более того, Комиссия сразу переводит вопрос о строительстве крематория в иную плоскость, на первом же своем заседании поставив вопрос об объявлении архитектурного конкурса на строительство крематория471. Такая постановка вопроса свидетельствует об отношении к строительству крематория как к важному градостроительному и идеологическому проекту, ставит крематорий в один ряд с важными архитектурными объектами. И даже то, что крематорий предполагалось разместить на окраине города, не умаляло его значения, а являлось следствием понимания архитектурных и градостроительных задач, стоящих перед Комиссией. «Ввиду отсутствия в центре города больших и свободных площадей, (Комиссия. —А. С.) постановила произвести выбор места на окраинах города. Последнее решение помимо чисто санитарного своего значения создаст для строителей большой простор в смысле выбора стиля, ибо последний не будет связан стилем близ стоящих зданий, что было бы неминуемо в случае возведения Крематориума в центре города»472. Таким образом, сохранение архитектурной цельности проекта оказывалось невозможным внутри городского центра с его старой застройкой. Вписать этот новый объект в стилистику старого Петрограда невозможно уже потому, что для старого мира, который представляет центральная застройка города, этот объект просто не может существовать.
Конечно, отношение к постройке крематория как важного монументального объекта не исключает полностью гигиенической аргументации. Инженеры и санитарные врачи неоднократно обращают внимание Комиссии на критическую эпидемиологическую обстановку и важность введения новой похоронной практики, чтобы остановить распространение эпидемий, с тревогой отмечая, что «этот вопрос принял характер вовсе не той спешности, какую <.. .> требуют от него условия данного момента»473:
Казалось бы надвигающаяся гроза должна сдвинуть вопрос о кремации в сторону скорейшего устройства районных трупосожигательных станций, как к мере экстренного характера, в виду грозной опасности.