Все, сказал Герберт, этому пора положить конец, когда к нам снова соберется народ, никаких неожиданностей быть не должно. Нужно и впредь, и сейчас выставить дежурных. Я ответил «да». Не подозревая, что из-за этого потеряю Рику. Сначала я помог распределить дежурных, ребят постарше уговорить не удалось, козлами отпущения стали те, кто был помоложе, все, кто не умел танцевать. Да и что нам было делать в зале. Все получилось само собой, споров не возникало, как и я, каждый сказал «да». Через пару минут я уже стоял у мельницы над клокочущей водой; поставив ногу на доверенное мне соединение в проводах, я воинственно огляделся. Конечно, сюда никто не пришел, дежурить здесь было ни к чему, музыки слышно не было, а свет доходил до меня лишь слабым мерцанием с северного края погруженной в темноту деревни. Рика была далеко, очень далеко. А парни из Каупитцева, которых мы подозревали в хулиганстве, — их словно ветром сдуло, кругом не слышно было ни шороха…
А дальше? — спрашивает Андреа, подобрав пряничные крошки, дальше-то что?
Собственно, ничего, говорит Арно, я стоял и отстоял три часа. Время от времени я кричал своему соседу, и поначалу он откликался. Временами мне казалось, что я слышу, как играет оркестр, звуки трубы и контрабаса, а может, мне мерещилось. Потом в моем воображении стали возникать картины, я видел танцующую и смеющуюся Рику, видел, как она высматривает меня, слышал даже, как она спрашивает подругу: Арно, куда же делся Арно? Но тут вдали послышался собачий лай, плескалась о сваи вода, и мое видение исчезло. Когда вечер подходил к концу, я бы, наверное, мог бросить свой пост, а может, меня сменили бы — хотя, кто же? — но я стоял и думал об этом Калинине, который задал нам хорошую задачу со своим коллективом.
Наконец я услышал, что люди расходятся по домам. Между заборами засветились велосипедные фары, зарокотали мужские басы, где-то за деревней раскатывался девичий смех — мимо меня не прошло ни души. За мельницей дорога кончалась. Я стоял, пока все не смолкло. Около часа ночи я наконец приплелся в трактир. Света в танцевальном зале не было, хозяин ругался с несколькими засидевшимися в пивной посетителями, небритые, как стало заметно на свету, музыканты складывали свои инструменты. Герберта, твоего отца, в пивной уже не было. Бухгалтерию он поручил кому-то другому, ничего плохого теперь уже случиться не могло. Короче, Герберт ушел. А с ним Рика. Об этом мне сообщила молоденькая трактирщица, она совсем недавно вышла сюда замуж и еще обращала внимание на то, кто кого провожает.
Тебе, может, это и покажется забавным, продолжает он, но я почему-то подумал, что так и должно быть, Герберт и Рика, ты уже давно поняла, что речь идет о твоей матери, — пара подходящая, верно, и толк здесь будет. Ведь и он был от нее без ума, как я, как многие другие, он ждал и понял, что дальше так продолжаться не может, наверное, и его одолевали сомнения, но в конечном итоге у него было то, что называется удалью, понимаешь, удалью, без которой просто невозможно обойтись, если хочешь кому-то сказать, что́ он для тебя значит…
И удаль эта не появилась неизвестно откуда, она росла по мере того, как Герберт договаривался с бургомистром о разрешении, убеждал недоверчивого руководителя оркестра, заставлял трактирщика и мельника забыть о том, что они заключают договор с молокососом.
И все у него получилось, а нас он постоянно подталкивал и подбадривал и все делал с удовольствием — могла ли Рика перед таким устоять?
Просто Герберт был тем человеком, в котором нуждалось само время, он не позволял ему бежать привычным путем.
Ты очень грустил? — тихо спрашивает Андреа.
Да я, собственно, не грустил, говорит Арно, скорее, чувствовал усталость. Я выпил кружку пива и направился домой. Дорогой я вспомнил, что кабель остался на прежнем месте. Тем же путем я еще раз прошел обратно, смотал кабель на локте и спрятал его под мельницу, чтобы на него никто не позарился. Тут как раз послышался гудок утреннего поезда. А я подумал: ну вот и это дело сделано…
Ветер снова усилился, он завывает по углам, осыпаются иголки, гудит печка. Андреа роняет вязание и, пока Арно наклоняется над ним, размышляет о том, что она могла бы унаследовать от него, будь он ее отцом. Пожалуй, склонность в известные моменты заливаться краской до ушей. Ей становится смешно. Тем временем Арно пытается подцепить вязание, он трижды дотрагивается до клубка, но только отталкивает его от себя, вытягивается, ударяется о край стола, потирает ушибленную макушку, морщится, но потом и сам смеется. Открывается дверь, входит мать, с примятыми волосами, заспанными глазами, она долго смотрит на них, не понимая, отчего они такие бодрые еще до кофе.
Перевод Л. Фоминой.
Неунывающий «мытарь»
Хотя внешнее — сугубо материальное — выражение моего «я», да и истинное мое — глубинное — призвание великое множество раз приводили к самым разнохарактерным нарушениям закона, в акты уголовной полиции попасть мне так и не привелось. И по сей день я не сподобился чести быть отмеченным буквенно-цифровой комбинацией, открывающей доступ в инвентарные книги радетелей общественного правопорядка. А ведь буквально на днях у меня была верная возможность попасть если не в акты, то уж по меньшей мере в инвентарные книги. Разом был бы я избавлен и от нелегальности своего бытия, и от проклятия своей двойной жизни. Не скрою: поступиться нужно было немалым. Ведь привлечь к себе внимание я мог только ценой полного разрушения собственного — до тех пор вполне здорового — организма. Впрочем, это бы меня не остановило, если б только я был волен…
Не стану, однако, забегать вперед. Расскажу все по порядку. Беспорядок, к сожалению, довольно скоро установится сам собою, ибо его несмываемой печатью отмечена вся моя жизнь, равно как и то время, в рамках которого она протекала.
Построили меня после первой мировой войны. Наскоро проверили на чистоту звучания и отправили на склад. Но уже через неделю я испытал первый удар судьбы. Под покровом темноты на склад проникли воры. Об этом, однако, каким-то образом проведала полиция. Подоспела она как раз в ту минуту, когда преступники собрались столкнуть меня с мостовой на проезжую часть дороги, застав их, что называется, in flagranti[3]; следуя зову служебного долга, стражи закона кинулись вслед за пустившимися наутек ворами и в мгновение ока исчезли из поля моего зрения. Я же стоял один как перст у стены под водосточной трубой. Сверху на меня свалился кусок черепицы, и я получил первые в своей жизни шрамы. Не успев как следует оправиться от испуга, я тем не менее заметил, что стал предметом пристального внимания двух мужчин. Один вожделенно ощупывал мою поверхность пальцами; это был худой, как смерть, парень с судорожно дергающимся кадыком; справедливости ради скажу, что осколки черепицы смахнул с меня именно он. Второй резво выскочил из кабины подъехавшего грузовика; помнится, на нем был жилет, а на животе болталась цепочка карманных часов. Между ними и состоялся такой вот примерно диалог.
М у ж ч и н а. Похоже, рояль. Интересно, чей?
П а р е н ь. Что, купить хотите?
М у ж ч и н а. Посмотрим.
П а р е н ь. На что?
М у ж ч и н а. А на то, во сколько его оценят.
Парень незамедлительно назвал умопомрачительную сумму.
Мужчина мгновенно вытащил бумажник и столь же быстро расплатился.
Потом позвал своих людей, которые не без его ревностного участия и погрузили меня с грязной мостовой на машину.
Так попал я к первому своему владельцу, который, как оказалось, был адвокатом. На следующее утро он, захлебываясь от восторга, представил меня своим домочадцам как вещь, счастливо приобретенную по случаю. Стоила она ему всего-то трех буханок хлеба! Как же использовал он миллиарды, что получал от спекулянтов как правовой защитник их интересов?
Домочадцы осмотрели меня с унизительным для моего достоинства безразличием. Несколько лет, не издав ни единого звука, простоял я в нуворишской гостиной своего хозяина и вдосталь наслушался всяческих юридических вывертов, которыми адвокат пичкал своих клиентов. Музыка его адвокатской душе была совершенно чужда, смыслил он в ней не больше своей овчарки: оба давали стрекача, едва завидев, что ко мне направляется убеленная девственными сединами тетушка хозяина, постоянно проживавшая в доме в качестве полноправного члена семейства. Между тем и юный отпрыск дома достиг того возраста, когда даже бледные, точно из теста вылепленные мальчики пробуждают в своих отцах педагогическое честолюбие. Девствующую родственницу возвели в ранг музыкальной наставницы. Она потуже затянула корсет, доверху зашнуровала блузку и три раза в неделю стала проводить в гостиной уроки музыки. Адвокат в то время был занят хлопотами по расторжению третьего своего брака. Хлопоты были успешными, во всяком случае, дома иначе как в светлое время суток он не появлялся. Мальчик садился рядом с девствующей наставницей на специально для музыкальных занятий приобретенную скамеечку и начинал упражняться. Это были воистину мученические потуги. Мало того, что ему, видимо, еще в колыбели медведь на ухо наступил, — он напрочь был лишен способности сосредоточиваться. Вскоре мне стало совершенно ясно: никогда не постичь ему смысла расположения моих черных клавишей, никогда не познать ему того безграничного музыкального многообразия, тайна рождения которого заложена в моей хитроумной механике и строгой последовательности октав. Тетушка, однако, не отчаивалась. Стремясь воодушевить своего воспитанника, она, не теряя темпа, с большим чувством исполняла для него «Неунывающего мытаря». Но и это не приносило желаемых плодов: мальчик то разглядывал паркет под ногами, то вытирал беспрестанно потевшие ладони об узенькие штанины своего матросского костюмчика. Наконец наставница сообразила, что без помощи родителя тут не обойтись. Тот поначалу не придал ее жалобе никакого значения. Стоило ей, однако, намекнуть, что столь специфическое проявление романтического упрямства роковым образом может отразиться на ученой карьере будущег