И только бурильщик нашел способ растопить лед мамашиного недоверия. Однажды в дождливый осенний день он обнаружил меня за пирамидой из стульев и столов. Посвистывая сквозь зубы, он разобрал пирамиду и начал наигрывать на мне «Неунывающего мытаря». Тремя пальцами правой руки. Левая рука, как обычно, оставалась в кармане брюк. Хозяйка в это время стояла у буфетной стойки и вытирала посуду. Она ставила ее на поднос, стараясь не шуметь: очевидно, ей пришлась по вкусу эта, признаться, живая вещица. И это не ускользнуло от внимания бурильщика. Он вынул из кармана левую руку и попытался вставить основную мелодию в приличествующую ей оправу сопровождения. В течение двадцати минут играл он ее во все новых вариациях. Ничего другого он и не умел! Женщина, однако, поддалась убеждению, исходившему от нескольких в классическом стиле взятых аккордов, более того — она прониклась к парню доверием.
Не прошло и недели, как она смирилась с тем, что дочка сидит передо мной рядом с молодым человеком. Пока мамаша, которую все-таки еще грыз маленький червячок недоверия, наводила блеск на бокалы и пивные кружки у буфетной стойки, со сцены в зал лилась мелодия «Неунывающего мытаря» во все новых вариациях. На сей раз ее играли в две руки. Одна рука принадлежала девушке, другая — молодому человеку. Чем были заняты другие их две руки, скрывал сумрак сцены. Приличия не позволяют мне распространяться на этот счет. Думается, достаточно будет того, что я выкажу свое смущение. Ведь мною вновь воспользовались для прикрытия непозволительных действий, хотя на сей раз таковые и не затрагивали сферы служебных интересов властей. Но еще затронут.
Последствия описанной игры не заставили себя ждать. Когда девушка была на седьмом месяце беременности, молодой человек исчез в западном направлении. Сначала его исчезновение казалось мне вполне логичным. Тому, кто с такой минимальной затратой сил способен добиваться таких больших результатов, думал я, в годы «экономического чуда», вероятно, легче проявить себя «на той стороне». Но потом прошел слух, будто бы бурильщик исчез не с пустыми руками, но прихватил с собой всю документацию, касающуюся каменноугольного месторождения. Так оно, видимо, и было: в зале появились двое мужчин, чья наружность была до того неприметна, что это сразу бросалось в глаза. Один из них, выслушивая взволнованные объяснения хозяйки, не менее трех раз бросил на меня взгляд, исполненный величайшего недоверия. Как водится в таких случаях, девушка наложила на себя руки. Спасли ее в последнее мгновение. Из-за этих потрясений хозяин капитулировал: он вспомнил, что уже достиг пенсионного возраста, и объявил, что продает постоялый двор. Так как никто не знал, что станется с деревней в будущем, то покупателем стал потребительский кооператив. В сопровождении пожилого мужчины, одетого в подчеркнуто строгий костюм, хозяин прошелся по всему дому с целью составления описи своего имущества. И вновь ему удалось отречься от меня! Эта бестия воспользовался тем, что грязные, век не мывшиеся стекла пропускали так мало света, что трудно было увидеть его отблески на моей запыленной полировке. Я сказал «воспользовался», хотя то, что меня не заметили, прошли мимо, не зарегистрировали, скорее всего, следовало бы отнести на счет неблагоприятного стечения обстоятельств, к которым относится и чрезвычайная близорукость пожилого господина. Вопиющее безобразие! Но вскоре — с появлением новой хозяйки, которую в силу укоренявшегося тогда административно санкционированного пристрастия к помпезному словотворчеству нужно было именовать заведующей гостиничного комплекса, — мне представился еще один шанс: заведующая вместе с бывшим хозяином прошла еще раз по всем помещениям. Она заметила меня, подошла, тотчас подула на померкший лак моей верхней крышки и попыталась дочиста вытереть меня рукавом своего дедеронового халата. Нетрудно припомнить: именно эта привычка была характерна для служанки торговца текстильными товарами. Да, это была она. Узнал ее, очевидно, и хозяин. Тем больше у него было оснований как можно быстрее пройти дальше. По лицу его было видно: если бы кто-нибудь спросил его в тот момент обо мне, он бы вовсе не стал утверждать, будто вообще не имеет представления о том, каково назначение рояля.
Впрочем, мнение этого человека совершенно меня не интересовало. Хотя я, пусть смутно, начал догадываться, к каким последствиям может привести его поведение, это не мешало мне получать удовольствие от того, что мне снова оказывают внимание. Зал оживился. Бригады гидро-мосто-и-просто-строителей отмечали в нем свои праздники. С умилительно странным упорством они пытались повысить духовный тонус своих собраний, выставляя на каждую «душу» по бутылке вина. Ублажив душу вином, строители старались поддержать тонус на должном уровне, наполняя свои кружки радующим их глаз пенистым пивом. Пиво, пиво и еще раз пиво. Я ненавидел этот напиток уже потому, что он имел фатальную склонность осквернять мой внутренний мир, как только полуопустошенные бокалы под воздействием вибрации подвигались к краю моей открытой верхней крышки, где наконец и опрокидывались вниз, если кто-нибудь не успевал их вовремя перехватить. Немудрено, что в пылу песенных страстей об этом частенько забывали, особенно если в активном и постоянном действии пребывала правая, наиболее громогласная педаль. Еще больше отразилась на мне волна «диско», захлестнувшая зал с внезапностью осеннего грома. То, что молодая поросль называла теперь музыкой, передавалось из двух оглушительно грохочущих колонок через два здоровенных усилителя. Это «нечто» заставляло их тела скорее агонизировать, чем танцевать; и после отражения от стен в этом «нечто» сохранялось достаточно присущей ему оглушающе-наркотической силы, с помощью которой она вновь проникала в члены преимущественно беспаспортных танцоров и мало-помалу овладевала и моей чувствительной душой. Я противился ей всеми своими демпферами во спасение столь милых моему сердцу струн. Как же был я рад, когда закончился этот вселенский кошмар. Монтажно-строительное управление потребовало выделить ему зал под склад всякого рода запчастей.
Еще раз объявился Шмидт Пробор. Прокладывая себе дорогу с помощью протеза, он пробрался сквозь беспорядочное нагромождение ящиков и всякой рухляди, высказал сожаление об отсутствии «железного порядка» и покарал меня презрением человека, окончательно и бесповоротно порвавшего с известным периодом своей жизни. Только некая голубка удостоила меня позже своим сомнительной чести визитом. Она проникла через разбитое окно и оставила на моей верхней крышке омерзительное ядовитое пятно. Меня охватила бессильная ярость, я был даже не в силах подать голос. Мало-помалу я утратил всякое чувство времени. Я состарился.
Однажды весенним днем в зале была проведена генеральная уборка. С того рокового часа все мое окружение катастрофически быстро стало дряхлеть и разваливаться. Стекла в окнах одно за другим потрескались. Рамы покорежились. Остатки гирлянд уныло свисали вниз, обветшалыми краями касаясь навек умолкнувшего паркета. Кулисы, десятилетиями достойно сопротивлявшиеся натиску прожорливой моли, в считанные дни пали их жертвой. Это был конец. Конец доблестного зала. Конец старого постоялого двора. Конец почтенной деревни. За ее околицей ждали своего часа ненасытные бульдозеры. Все, что еще оставалось здесь, им надлежало сровнять с землей подчистую и как можно быстрее: экономика нуждалась в угле.
Перед неизбежностью легче склонить голову, если у тебя есть перспективы в будущем. У меня таковых нет. Когда из зала вывозили мебель, обо мне в очередной раз забыли. Правда, эту участь я разделил вместе с изрядным количеством устаревшего инвентаря. Но разве это могло служить мне утешением? Я был роялем. Я в равной мере воплощал в себе как музыкальную культуру нескольких эпох, так и профессиональное мастерство своих создателей. С моим существованием связывали свои надежды величайшие маэстро музыкального искусства. Такое не забывается.
Прежде чем серое паучье племя приноровилось к серой безнадежности моих мыслей, призрачную тишину зала прервало бодрое пыхтение тяжелого трактора. Отважный лесоповальщик провел машину через широкий проем боковой двери, проехал по тому месту, которое некогда было танцплощадкой, поднял гидравлическую часть механизма до уровня сцены, доставил меня с помощью искусно примененной техники кантования к краю рампы и наконец, на удивление плавно и мягко, опрокинул меня в свой стальной ковш. Потом подал машину назад и сгрузил меня во дворе на землю.
Здесь его, разумеется, поджидали стражи закона. Даже в деревнях, объявленных пустыми, всегда отыщутся люди, которые только того и ждут, чтобы предупредить власти о нарушении законности. Застигнутый с поличным злоумышленник не выказал, однако, никаких признаков замешательства. Он стал энергично упирать на то, что я, очевидно, никому не принадлежу. Ах, боже мой, какую мою сокровенную мысль он высказывал! К сожалению, я мог выражаться лишь черными клавишами. С какой страстью я поддержал бы его точку зрения, чтобы в конце концов создать предпосылки для выяснения своих имущественных отношений. Но в силу собственного безголосья мне приходилось довольствоваться тем, что я наконец-то попадаю в протокол уголовной полиции. Так как, насколько вы помните, на мне не было регистрационного номера, то стражи закона обеспокоили правление потребительской кооперации, потребовав от него разъяснений о причине моего жалкого состояния и того, почему я до сих пор не был вывезен из зала. Руководители потребительской кооперации, обвиненные в халатном отношении к сохранности кооперативной собственности, ответили в раздраженном тоне. В списке вещей постоялого двора, подлежащих транспортировке, никакого инструмента-де не значилось. Согласно имеющейся документации он им не принадлежит. Нельзя же в конце концов обогащаться за счет чужой собственности. Кроме того, они выразили протест против подтасовки фактов. И предупредили, что уголовным органам вряд ли поздоровится, если общественности станет известно об этом инциденте, подрывающем авторитет богатой традициями торговой организации.