Перевод И. Щербаковой.
Яблоки юности
Мой дедушка по влечению сердца отдавал свободное время тому, что в прежние времена могло бы быть просто-напросто профессией: ходил по лесу. Вернувшись с завода после ночной смены, он, правда, часок-другой дремал, но, по уверению бабушки, только так, для виду, а не потому, что испытывал в этом потребность. И действительно, полежав немного, он тут же начинал собираться. Закидывал на плечо топор и отправлялся в лес. Или брал мешок и шел в лес. Или доставал тележку и толкал ее в лес. Как видите, поводы возникали самые разные, и они большей частью так же мало отвечали истинной потребности дедушки, как и его показной сон, — ему надо было идти в лес. При любой погоде, в любое время года, все равно грибное лето или нет, надо корчевать пни или нет, выражала собака желание погулять или нет — надо было идти в лес.
В общем-то дедушка ходил всегда вполне определенным маршрутом. Он шел через молодой лесок, заповедник и вырубку прямо к большому лесу, оттуда дальше вдоль ручья и, значит, меж лиственных деревьев, потом по песчаным холмам и мимо прудов, а затем делал здоровенный крюк, доходя до самого конца межи, только бы не отступаться от своего правила: никогда не возвращаться дорогой, какой всего час назад шел из дому.
Однако отыскать деда во время его хождений по лесу было безнадежно; даже тот, кто знал маршрут, не ведал о бесчисленных вариантах. Дедушка выбирал их по своему настроению. Выбирал то расточительно, то скупо, случалось, бродил и схожими путями, но одним и тем же — никогда.
У меня, с детских лет жившего в доме деда, имелось, правда, одно подозрение. Я много раз крался за ним, пытаясь разведать его грибные места. Но через сотню шагов терял дедушку из виду. Лес был в те времена очень густой. Шагнешь немного в сторону и тут же скроешься от всех. Ему, видно, было очень важно скрыться. Но зачем это человеку его возраста? Я не сомневался: у дедушки есть тайна!
Бабушка смеялась надо мной:
— Какие еще там у него тайны!
Она считала, что лучше всех знает мужа, чуть ли не единственного рабочего в их деревне, который в придачу к детям обзавелся еще и домом в аренду. Без клочка земли. Его не интересовали ни имевшиеся у них козы, ни куры. Но если после смены у ворот завода дедушку поджидала собака, он бывал так растроган этим проявлением преданности, что уже не требовал от нее должного послушания.
— Он просто тащится в лес за своей дворнягой, — говорила бабушка. — Вот и вся его тайна.
Я не очень-то этому верил. Однажды в воскресенье мне разрешили отнести дедушке на завод обед. Сторож объяснил, как пройти:
— Держись правой стороны. Иди все время мимо кузнечного. Когда в нос ударит резкий запах, поверни налево к куче шлака. Как раз и окажешься перед котельной.
Я увидел дедушку, стоящего в грубых кожаных башмаках на черном от мазута мощеном полу. Он пристально смотрел на манометр величиной с тарелку, потом вскинул глаза вверх на голубя, нашедшего на кровельной балке местечко, еще не полностью окутанное влажной, сладковатой смесью пара и пыли, затем взглянул через плечо на рукоятки шуровок, которыми разгребали уголь, и снова пристально посмотрел на манометр. Одним только выжиданием и проницательным взглядом своих серых глаз — в этом у меня не было никаких сомнений — он заставлял стрелку принять положение, показывающее нужное давление пара. В деревне водились кое-какие люди, которые умели разговаривать с лошадьми, словно с человеком, и их кони знали, когда им надо остановиться у трактира, а когда нет. Кое-кто из деревенских держал на чердаке под островерхой крышей дракона, огненным вихрем вылетавшего в полночь из дымовой трубы, чтобы похитить с чужих полей хлеб. Вернувшись, змей должен был (чтобы его потом освободили) наполнить зерном мешок, у которого хитрый крестьянин заранее обрезал уголок.
Какие все пустяки! Я был убежден, что мой дедушка умеет делать нечто большее. Он умел такое, о чем сразу и не расскажешь. Что, скорее всего, находило свое выражение в его постоянных и путаных хождениях по лесу, хотя люди бывало и спрашивали, к чему, мол, ему это.
Теперь-то я понимаю: в пристальном взгляде человека на манометр была также и горечь сотни раз не сбывшегося ожидания. Ведь все шло как полагается. Уголь перемешивали, и давление пара поднималось. Вот видите! Должным образом обслуживаемая техника заботилась, чтобы между человеком и природой не возникало никаких неожиданностей. Разумеется, тот, кто не соблюдал инструкций, вылетал с работы. Неожиданности, с которыми человек сталкивался в лесу, мстили ему не столь сурово. Они начинались, если ты сбивался с пути. И были так же необходимы, как хлеб насущный.
Когда я поднакопил силенок, дедушка нет-нет да и брал меня с собой в лес корчевать пни. Он, видно, думал, что обязан научить внука чему-то полезному, хотя обычно предпочитал оставаться во время этой работы один на один с корнем. Показав и объяснив кое-что, он выделял мне не очень большой пень на краю вырубки. Я должен был учиться налаживать отношения с предметом своих усилий. По убеждению дедушки, третий становился тут лишним. Нужно перейти с пнем на «ты», без смущения похлопать корневище по корявому плечу и побороть его в честной схватке.
И вот я принялся копать прямо-таки с фанатическим рвением. Под моей потной рукой в азарте состязания безобидный сосновый пенек превратился в настоящее чудовище, вцепившееся тысячью когтей в землю. Я пилил, рубил и выкапывал корневище голыми руками. Дедушка и не глядел в мою сторону. Он вытащил свой пень из земли легким нажатием на вагу. Я слышал, как корневище, легко шурша, выскользнуло из песка. Этот звук завершенного дела подстегнул меня, заставил удвоить усилия. Я достал вагу, приладил ее и налег на длинный конец. Он чуть прогнулся под моей тяжестью, но пенек не сдвинулся с места ни на сантиметр. Вага была слишком коротка. Я выпрямился и глянул на молодую красивую акацию, которая росла поблизости на опушке леса. Поддень я пенек этой акацией, конечно тоже переставшей бы тогда существовать, он, может, и сдался бы.
Дедушка устроил тем временем перерыв. Он стоял возле меня на краю выемки и курил. Недоверчивый взгляд его серых глаз выражал не мудрость старого человека, не насмешку умельца, не превосходство специалиста. Я почувствовал в них скорее печаль и сомнение в том, что человек когда-нибудь сможет решить свои связанные с природой проблемы. Под таким взглядом трудно сохранить фанатическое рвение. Я спрашивал себя, что же вышло у меня не так. В самом низу, где корневище хоть и сужалось, но особенно крепко цеплялось за землю, выкопанная мной ямка была слишком тесной. Где уж там размахнуться топором! Пришлось ее расширить, затратив на это много терпения и времени. Потом я подрубил корень и безо всякого торжества вытащил пень из земли. Дедушка уже давно трудился над следующим. Акация же превратилась с годами в крепкое, красивое дерево. Оно стоит и поныне, напоминая мне о пользе сомнений.
Дедушка знал, где растут редкие деревья и растения. Ему были, например, известны места, где попадались дикие предки и дальние родичи наших фруктовых деревьев. Иногда он приносил из леса их плоды. Мы называли все без разбора «кислицей»; они были всегда мелкие, их терпкость разъедала ту сладкую глазурь, которой для нас порой покрыто былое.
Случалось, дедушка выкапывал дикое деревце. К тайнам, которыми он владел, относилось также его умение распознавать тот момент, когда жизнь деревьев соединяется с жизнью людей. Он, наверно, долго наблюдал за своим избранником. Тот рос в самой гуще лесных зарослей, пускал побеги и листья, пережил два хороших и один плохой год, когда ему пришлось научиться противостоять неуемному росту кустарника, назойливости вьющихся растений, буйству трав. И вот однажды — нужно было, чтобы совпали время года, час судьбы и погода, — это свершилось. Дедушка опустился на колено и терпеливо, одними пальцами, принялся высвобождать корни дикого дерева. Покачивающую свободной кроной яблоньку, обернутую снизу курткой, он принес домой. Успокоил собаку, разрешил мне подойти к ямке, выкопанной на лугу за домом. В мои шесть лет я все же почувствовал необычность происходящего. Дедушка делал все, что надо было, без обычной своей уверенности и решительности. В торжественном молчании. Он перемешал землю с навозом, заготовил воду, отложил лопату и снова опустился на колени. Бережно, одними руками, примял землю к корням деревца, окопал вокруг него траву и сделал аккуратный сток для воды.
Эта бережность удивила меня. Дедушка был солидным мужчиной. Мне еще никогда не приходилось видеть, чтобы он стоял перед кем-нибудь на коленях. С малых лет я считал его почтенным и всезнающим, хотя вовсе и не мастером на все руки. Сломавшаяся «молния» приводила его в отчаяние. В дни, когда они с бабушкой не разговаривали, ему, бывало, приходилось мириться первому, если отрывалась пуговица у куртки. А последнее время он просто оставлял ее на столе вместе с куском картона. Нарисованная на нем цветным мелком стрелка указывала, чего недоставало, а также говорила о неспособности деда держать в заскорузлых пальцах иголку.
Да что там пуговицы! Недоставало бережного обращения между мужем и женой, и дело вовсе не в умелых пальцах. У бабушки, выросшей сиротой в чужом доме, было пятеро детей. Первый ребенок умер сразу после рождения. Остальных, надрываясь от непосильного труда, ей удалось поднять в голодные годы войны и безработицы. Когда умерла старшая дочь — моя мать, черные блестящие волосы бабушки стали тусклыми, в них появилась седина. Нездоровая полнота вызывала одышку. Бабушке было трудно нагнуться, чтобы перетянуть длинным бинтом свои ноги с расширенными венами. По вечерам с покрасневшими от слез глазами она сидела с соседкой у стола.
— Я для него больше не женщина, — говорила бабушка, и в ее голосе звучали упрек и отчаяние.