— К какому козлу? — спрашивает Ульрика быстро.
Да, этот вопрос надо было предвидеть. Ульрику на мякине не проведешь. Она хочет все знать в точности и не отстанет, пока не поймет.
— Видишь ли, как бывает, — объясняю я. — Коза — это коза, правда. Но только пока дает молоко. Молоко она дает, если у нее есть козлята. А козлята появляются только в том случае, если, понимаешь…
— Она была у козла, — говорит Ульрика. — Это ясно.
— Да, — облегченно вздыхаю я. — А козел был в деревне, где школа, у человека по имени Натуш, он был инвалидом еще с первой мировой войны. Добираться туда километра три. И, так как благородная бородатая особа умела неподражаемо мекать, но двигаться с места не желала, ее приходилось возить. Рано утром, между семью и восемью. Бабушка делала все самые важные вещи именно утром, между семью и восемью часами. А поскольку мой дедушка старался не вникать в козьи проблемы, хотя он с удовольствием сдабривал свою кашу щедрой порцией молока, в строку шел я.
— Куда шел?
— Так, кажется, тогда говорили. Шел в строку. В дело шел. В виде исключения я в таких случаях получал право прогулять школу. Но не думай, что это было для меня такой уж радостью. В этот день веселиться не приходилось. Я хорошо знал, что меня ожидает. Я должен был впрячься в оглобли и вести тележку. Да еще напяливать на себя барахлянку.
— Ага! — Ульрика поднимает указательный палец, как всегда, когда ей в голову приходит удачная мысль — Вот это, именно это слово я и не разобрала. Барахлянка. Его-то ты и шептал во сне.
Ах ты дьявол меня заешь! Надо же было впутаться в такую историю. Только сейчас я понимаю, что Ульрика и не могла бы никак понять это слово. Оно ей так же непонятно, как если бы я вдруг сказал его на другом языке. Но, может быть, от этих бесконечных объяснений я перейду наконец к самой истории.
— Барахлянка, — объясняю я ей несмотря ни на что терпеливо, — это были у меня в то время такие сильно затасканные брюки, которые в шагу уже довольно здорово провисли. На них было много заплат, поэтому материал был тяжелее, чем на обычных штанах. Сюда же относился растянутый свитер и пара огромных рыдванов.
— Рыдванов?
— Ну, сапоги дедушкины. Подошвы у них совсем почти стесались. Но, кроме единственной пары ботинок, обуться мне было не во что. Ботинки надо было приберечь для школы, так же как черные лыжные штаны и голубую блузу с алюминиевыми пуговицами. Это же была уже не барахлянка, это была форменка.
— А, — говорит Ульрика опять с недоумением, — значит, форменка.
Я сжаливаюсь над ней и опять пускаюсь в пространные объяснения:
— Видишь ли, у нас были свои понятия. Тот, кто хотел что-то стоить, должен был одеваться в форменное. Понимаешь? Сейчас все совсем иначе, правда? А в то время популярно было все, что немножко смахивало на форму. Форма была в моде. Где-то на фронте дрались солдаты в чистейшей, отутюженной форме и в начищенных до блеска сапогах. Мы видели их по воскресеньям в кино.
— Но разве можно не испачкаться, когда дерешься? — спрашивает Ульрика.
— Снаружи — обязательно. Это мы знали даже несмотря на то, что показывали в кинохронике. Но грязь у них была внутри. Однако мы-то об этом даже не подозревали. Мы считали их самыми храбрыми и самыми лучшими солдатами в мире. Мы-то и вправду верили, что они сражаются за наш маленький домик, за дедушкину кашу, за бабушкину козу. Мы отсчитывали каждый год с нетерпением, хотели сами побыстрее стать солдатами. Чтобы хоть немного быть на них похожими, мы надевали форменку и терпеть не могли барахлянку.
— Странно, — говорит Ульрика, — как можно быть грязным изнутри?
— Это была грязная война, — отвечаю я. — И кроме того, не забывай: это сон.
Ульрика наклоняет голову и смотрит на меня снизу вверх, наискосок. Так она любит выражать свое недоверие. Но я не хочу больше влезать ни в какие объяснения, иначе я пропал, и я быстро продолжаю рассказ:
— Ну ладно! Тяну я, значит, тележку Симманга, утро, как раз между семью и восемью. Когда я оборачиваюсь назад, вижу Гретин хвост. Она вертит им, как пропеллером. Дело в том, что эта тварь так же любила ездить, как и ходить. Обтянутые железными ободами колеса подскакивали на корнях и камнях. Грохотали они ужасно. Сзади шла бабушка, которая держалась за борт тележки и уговаривала козу: «Чо шумишь-то, Греточка, тихонько, тихонько».
— Жалко, — говорит Ульрика.
Я не совсем понимаю, по поводу чего у нее возникли сожаления. Может быть, ей тоже хотелось своими глазами увидеть спектакль, который разыгрался, когда мы затаскивали козу на тележку. Задом наперед, конечно, хвостом к оглоблям. Но я-то рад, что избавился от этих страданий. Я уже в пути.
— Вот, — продолжаю я, — так оно и было. Я тянул тележку и время от времени оглядывался, а когда мы добрались до кладбищенского пригорка, я заметил над колесами кроме козьего хвоста и бабушкиного платка еще кое-что.
— Да? — Ульрика от любопытства наклонилась вперед.
— К нам приближались толстяк Рихтер, маленький Белло, Пауликов Хайно и Улли. Все на великах. Все в форменках. Ранцы на багажнике. Толстяк Рихтер ехал даже без рук. Руки он держал так, как будто в них у него была винтовка и из этой винтовки он непрерывно палил по неприятелю, якобы окопавшемуся на пригорке. А я тащился в своей барахлянке, запряженный в тележку с козой.
— Сознайся, тут тебе стало стыдно, — сказала Ульрика.
— Стыдно — это не то слово. Будь моя воля, я бы под тележку спрятался. Я предпочел бы в ту минуту превратиться в червяка, даже в козу, я бы согласился поменяться обличьем с этой глупейшей скотиной, лишь бы избавиться от насмешек ребят. Тем более что среди них была и Улли. Улли, которую, собственно, звали Ульрикой, как и тебя, но мы тогда любили сокращать имена. Мы учились в одном классе. И когда она на меня оглядывалась и отбрасывала косы за плечи, я не мог сообразить, сколько будет трижды шесть.
— Ага, — констатирует деловито Ульрика. — Ты в нее втюрился.
— Черт возьми, — говорю я. — Ну и выраженьица у вас нынче!
Тут моя дочь посмотрела на меня, усмехнулась, но не сказала ничего. Но значила ее усмешка многое. Она значила: «Милый папочка, брось ты свои громкие фразы. Не ты ли только что говорил о форменке, о барахлянке и многом другом? Разве эти слова лучше?»
— Итак, — быстро говорю я, глядя в ее ухмыляющуюся мордашку, — с этими мальчишками, с ними было еще полбеды. Во всяком случае, мне не представляло труда вычислить, чем оно мне обернется. Толстяк Рихтер выдумает какой-нибудь невероятно смешной и невероятно глупый стишок. Он всегда сочинял такие стишки, когда хотел выделиться. Его толстое пузо, казалось, было битком набито этими стишками. Но с ним я легко мог расплатиться, дав пару хороших затрещин. Потому что он был хоть и толстый, но совсем не сильный. Если бы только здесь не было Улли. Она увидит меня с этой дурацкой козой, в барахлянке…
— Это ты уже говорил, — перебивает Ульрика.
— Да, — отвечаю я, — и это доказывает, в каком я был шоке. Потому что все случилось именно так, как я боялся, даже еще хуже. Я невольно прибавил шагу и резко рванул оглобли, будто мог добежать до перекрестка раньше, чем вся эта гоп-компания. Бабушка не поспевала за мной, она страдала сердечной астмой и ей нельзя было быстро ходить. «Эй, малой, — закричала она, — постой-ка, что ты летишь сломя голову, погодь-ка. Убить меня, что ли, хочешь?»
Тут еще и коза заблеяла так, как будто ее режут. А тележка гремела и скрипела всеми колесами. Мне оставалась только безумная надежда на чудо. А вдруг толстяк Рихтер наедет сейчас передним колесом на один из влажных опавших листьев, каких сейчас вокруг много, его занесет, и он шлепнется! Тогда у остальных будет повод посмеяться. Меня они, может быть, и не заметят. Но они уже подъехали к нам, проносились слева и справа, а толстяк Рихтер заорал во всю глотку:
Держась за бабкину полу,
Поскакал с козой к козлу!
Ме-ме-ме! Мек-мек-мек!
Последнее было особенно обидно, потому что остальные тут же подхватили: «Ме-ме-ме! Мек-мек-мек!». Я бросил оглобли и потряс кулаками в воздухе. Улли, правда, не мекала с другими, но я заметил, что уголки ее губ дрогнули, значит, и она не могла не рассмеяться. Я готов был весь мир в клочья изорвать от бессильной ярости. Ведь только вчера я доверил ей под страшным секретом, что теперь мне больше хочется стать танкистом-механиком, потому что на параде они надевают такие маленькие черные пилотки. Главное, чтобы только война не окончилась раньше времени.
Ульрика захвачена моим рассказом. Сначала, когда она услышала меканье, уголки губ ее тоже задергались. Но теперь она делает строгое лицо, совсем как ее мать, когда говорит: «Только не забудь сполоснуть после себя ванну!» Я гляжу под стол, будто что там потерял. Тут мне приходит в голову, что, вспоминая о том, как я тряс кулаками в воздухе, я и вправду начал вертеть глазами, и это вполне соответствовало описанию моего сна со слов Ульрики.
Ульрика говорит тихо, в голосе ее звучит осторожность:
— Если ты не хочешь рассказывать дальше…
— Ах да, я на минутку отключился. Во всяком случае, вся шайка промчалась мимо. Я еще видел по их спинам, как они хохочут. Слышать я их смеха уже не мог, потому что тележка, предоставленная сама себе, уткнулась передком в кювет. Казалось, этому кошмару не будет конца. Коза орала, бабка орала из последних сил своих слабых легких: «Ну, малой, дай срок, Греточка-то из-за тебя охромела!»
И вправду, коза по своей глупости перескочила передними ногами через борт тележки, она рвалась с привязи и непременно хотела выбраться обратно на дорогу, чтобы там опять застыть истуканом, как это обычно бывало. Я вытянул тележку из канавы, дал Грете одну из тех затрещин, которые предназначались толстяку Рихтеру, и наше путешествие продолжалось. Да и что еще оставалось мне делать? Не мог же я бросить бабушку. Она дышала тяжело и натужно, последние свои силы она тратила на эту козу. Ведь та давала молоко, а молоко в то время, когда есть было почти нечего, означало жизнь. Для бабушки оно было даже и лекарством. Потому что время от времени ей удавалось сменять несколько литров молока на восьмушку натурального кофе; разумеется, это проделывалось из-под полы; такие торговые сделки тщательно скрывались от общественности, официально это рассматривалось как саботаж. Но когда бабушка выпивала чашку кофе, она снова становилась прежней, она начинала удивительно быстро сновать по дому, что-то чистила, что-то латала, штопала мои чулки, пришивала пуговицы к дедушкиной кур