В моем мозгу засело и все время прокручивалось одно и то же: ну, я вам сейчас покажу!
Но вдруг, уже добравшись до середины вала, я наткнулся на черную базальтовую глыбу, по величине и форме схожую с наковальней. По ее гладкой поверхности извивались светло-желтые прожилки, образуя странную, причудливую сетку, не имеющую ни средоточия, ни вообще какой-либо системы. Я замер на корточках, рассматривая камень, потом вспомнил его и похолодел. Только над ним одним годы пролетели, не оставив следа. Деревья вокруг стали выше, слой полусгнивших сосновых игл на валах толще, опоры под навесом одряхлели и накренились, из каменной кладки стены, перед которой некогда торчали мишени, непрерывно сыпался песок. А глыба была такая же, как всегда, как двадцать лет назад, когда я вот так же сидел перед ней на корточках. И вдруг, как по мановению волшебной палочки, все ожило в моей памяти; светло-желтый лабиринт на камне перемешал мои мысли и связал их заново в сеть, в которой прошлое забилось, как пойманная рыба.
Итак, двадцать лет назад я точно так же сидел, притаясь на этом самом месте, и точно так, как сейчас, старался не произвести ни малейшего шума. Но тогда ползание по-пластунски давалось мне куда легче; в ту пору мне как раз стукнуло двенадцать, я был жилист и мускулист, и ползание по земле для меня было делом вполне привычным. Умение ползать в те дни было просто необходимо. Ибо с неба пикировали самолеты, за лесом грохотали тяжелые орудия, над деревней со свистом пролетали заплутавшие снаряды и взрывались в рыбных прудах неподалеку. И с теми, кто не был всегда настороже и не умел быстро и ловко укрываться в щелях, вырытых вдоль дорог, могло приключиться несчастье.
Я в деталях восстановил в памяти всю обстановку той поры, но точной даты вспомнить не мог. Знаю лишь, что это было примерно на пасху, потому что именно к этому времени вся наша жизнь переломилась. Фронт подступал с востока все ближе и ближе к нашим местам, все вокруг было забито солдатами и военной техникой. Старикам из нашей деревни и мальчишкам, с которыми я лишь полгода назад играл в разбойников, выдали винтовки и фаустпатроны. Мы, младшие, глядели на них с завистью. И вот в один из тех дней два четырнадцатилетних подростка из нашей деревни укрылись за валом старого стрельбища, а меня прогнали, считая, что у меня еще нос не дорос для тех дел, которые они собрались обсуждать. Но я не отступился; прокравшись вдоль стрельбища, я обогнул его, с легкостью перемахнул через задний вал и прополз на животе до черной базальтовой глыбы в светло-желтой сетке прожилок. Там я затаился и подслушал рас-говор подростков, из которого понял, что они решили следующей ночью на свой страх и риск выступить в поход на врага. Тут-то они всем докажут, что уже большие и могут сражаться не хуже взрослых. Один из них сообщил отрывистой скороговоркой, что стянул с военной машины пистолет «08». Второй несколько сконфуженно признался, что обзавелся лишь острым туристским ножом. Одеться они решили в черную зимнюю форму молодежных отрядов.
«С ремнем и портупеей!» — строго приказал первый. А второй заметил в раздумье: «Гранат бы где достать!»
Я слушал их разговор затаив дыхание. Еще десять минут назад я жестоко поссорился с ними из-за того, что меня отстранили как недоростка, теперь я их боготворил. Как много значит разница в два года! Эти двое плевали на взрослых и на их законы и шли на войну сами по себе. Не нужен им ни фольксштурм, ни родительское благословение. Вот настоящий германский дух! Сгорая от зависти, я все же чувствовал, что эти два года разницы в возрасте создавали между нами непреодолимую пропасть. И причастность к их тайне почитал за великую честь для себя. А поэтому тихонько отполз в сторону, вернулся в деревню и до самой ночи не проронил ни единого слова: боялся, что, заговорив с кем-нибудь, я — просто от распиравшего меня восхищения их смелым замыслом — не смогу удержаться и проболтаюсь. На следующее утро этих двоих хватились. Их ждут и поныне…
Многое изменилось с тех пор, как они сгинули. А глыба осталась такой, как была. Замысловатый лабиринт на ее поверхности по-прежнему задает нам загадки, хотя интерес к нему со временем упал. И за валом опять укрылись двое мальчишек, замышляя что-то секретное. Я же сползаю назад, тихонько перепрыгиваю через второй вал и неслышно удаляюсь. Пусть их куют свои тайные замыслы. Может, они задумали свести с кем-то счеты, устроив у него под окнами ночную пальбу. Это называется у нас пасхальным салютом. Или решают, какую из девчонок облить водой утром первого дня пасхи. Что бы ни было у них на уме, их можно спокойно предоставить самим себе. Они способны на детскую шалость, но не на проступок, ведущий к преступлению. Для этого они просто слишком многое понимают.
И то, чего не смогли добиться солнце, птицы и цветы, свершилось, как только я это понял. Я почувствовал, что мелочная раздражительность, мучившая меня с самого утра, улеглась и наконец-то уступила место праздничному настроению, вполне уместному в такой день.
Перевод Е. Михелевич.
Счастливый Штрагула
Значит, так: с ящиком яблок через поля, справа педаль и слева педаль, одна рука у багажника, другая на руле, взгляд устремлен на дорогу, но окидывает и окрестности, душа открыта навстречу дню — это и есть Штрагула. Он едет под шорох опавших листьев — уже октябрь, его подгоняет сильный восточный ветер, над ним солнце и облака. Штрагула сворачивает, ветер теперь уже дует сбоку, и он слегка сгибается под его напором, доезжает до леса, под защитой которого выпрямляется и снова нажимает то на правую, то на левую педаль, одна рука у багажника, другая на руле. Шпрембергская дорога, думает он, вот и Шпрембергская дорога. И это, собственно говоря, все.
А на самом деле только начало. Потому что велосипед неожиданно накреняется, Штрагула снимает левую ногу с педали, притормаживает ею, приминая кочки, останавливается, осторожно переносит правую ногу через раму, прислоняет велосипед к дереву и садится на пень. И ужасно удивляется, чувствуя вдруг себя таким счастливым.
Сомнение закрадывается в его душу: постой, Штрагула, так не бывает, чтобы просто среди бела дня, когда везешь яблоки, без всякой причины чувствовать себя счастливым: здесь что-то не так. Штрагула прислушивается к ветру, жмурится на солнце, принюхивается к грибному запаху, ощущает тепло дерева, на котором сидит, — нет, и в самом деле он счастливый. По крайней мере в это мгновение.
А если это мгновение остановить?
Штрагула садится на велосипед и едет дальше по Шпрембергской дороге, теперь чуть быстрее. Штрагула рад, что знает, как называется эта дорога. Потому что это помнят здесь немногие, пожалуй, только старики, чьи отцы когда-то ездили по ней в упряжках и гнали по ней скот на рынок.
Тогда, наверное, здесь было шумно: раздавалось щелканье бичей и скрип колес, «тпру» и «ну», с телег слышались грубоватые шутки — там время от времени прикладывались к глиняным фляжкам, в кибитках кричали цыганки, нетерпеливые парни исчезали с хихикающими девчонками в кустах.
Теперь рынка больше нет, и Шпремберг — не центр, куда съезжаются со всей округи, а просто город, каких много; попасть туда можно по железной дороге или по шоссе, пролегающему за лесом. Старая дорога почти совсем заросла, ее теснят при вспашке плуги, которым необходимо пространство, чтобы развернуться. Может быть, Штрагула последний раз едет здесь между полем и лесом, может быть, то, что зовется Шпрембергской дорогой, скоро совсем исчезнет. И только для Штрагулы еще светлая песчаная полоска, уцелевшая после плуга, останется тем, чем была: Шпрембергской дорогой.
Штрагуле нужно это привычное общение с родными местами. Не то чтобы он был старомоден, нет, ему просто хочется называть вещи, если возможно, такими именами, которые что-то значат, в которых можно что-то услышать, они заставляют звучать тишину и воскрешают забытое…
Штрагула здесь живет, и здесь его дом, в этом нет никаких сомнений. И даже если он сворачивает на незнакомую тропинку, ведущую сквозь сосняк, и только догадывается о ее направлении, он чувствует каждый корень, который надо объехать, каждый спуск за деревьями, когда надо поднажать на педали, он едет и едет и мог бы делать это с закрытыми глазами, но они у него открыты. Штрагула радуется шороху дубовых ростков, которые задевают его колени, ему нравится вид из просеки на деревню, он глубоко вдыхает едкий запах горящей травы, который доносит осенний ветер, он перестает крутить педали и видит, что его ждут.
Конечно, его ждут. Валеска, полная, вальяжная, обходительная, вышла ему навстречу и улыбается. Она стоит во дворе, спокойная и уверенная в себе, снимает ящик с яблоками с багажника, чтобы Штрагула мог как полагается, по-мужски перекинуть ногу через седло. Они обмениваются двумя-тремя словами, ничего существенного, это, скорее, ритуал, заменяющий приветствие людям, которые видятся ежедневно.
Яблоки надо сразу же отправить наверх, в комнату под крышей. Валеска подымается по деревянной лестнице, а за ней счастливый Штрагула, неся перед собой яблоки. Его взгляд скользит от золотого пармена к мягко колышущимся бедрам Валески. Наверху, где чердачный запах смешивается со сладким ароматом яблок, Штрагула, все еще тяжело дыша, принимает награду: довольно долгий и довольно жаркий поцелуй. Он хочет объяснить, хочет сказать, что эти яблоки привезены им в качестве отступного за сегодняшний вечер, который он проведет не у нее, но Валеска уже заранее это знает, она всегда все знает заранее. Она высвобождает плечи из выреза халата, зная, что губы Штрагулы стремятся именно туда. Она проделывает это не без ловкости, все идет одно за другим: в нужный момент у нее слабнут колени, она отступает мелкими шажками назад и откидывается на приготовленную постель.
Позже Штрагула уже сидит один внизу, на кухне, в руках у него бутылка пива, он, улыбаясь, качает головой: какая женщина, черт побери!
Просто так, среди бела дня, дверь была открыта, куры, наверное, заглядывали в прихожую, кошка мурлыкала на лежанке, люди, должно быть, проходили мимо, а он, Штрагула, был рядом с этой женщиной, то ли по своей воле, то ли соблазненный ею, он и сам точно не знает. Он только знает, что в этом беспорядке есть свой порядок. Валеска умеет получать от этого удовлетворение, удовлетворение, которое волнует его и расслабляет,