– Нет, думаю, что нет, – бормочу я, поднимая повыше воротник.
На время он забывает обо мне. Со всех сторон завывают автомобильные гудки. Он высовывается в окно и орет:
– А что я, по-твоему, приятель, летать должен? Жизнь коротка, побереги глотку!
– Если вы скажете это еще раз, я тоже начну орать, – ору я.
Он сразу утихомиривается.
– У меня для вас новости, леди, – говорит он. – Вы уже орете. Почему бы не взять еще сигаретку и не расслабиться, а?
– Не хочу я никаких сигареток! – отвечаю я, ударяясь в слезы. – Я хочу, чтобы вы довезли меня до 57-й улицы! Прошу вас, отвезите меня туда!
Когда я думаю о том, как родитель влияет на родительницу, первое, что мне приходит в голову, – это цыплята и бриллианты.
Бесчисленное количество раз во время ужинов у Саммерсов родитель швырял со стола на пол блюдо с жареными цыплятами, если вдруг обнаруживал в мясе хотя бы капельку цыплячьей крови.
– Я дал тебе все, – начинал он орать родительнице, – а ты даже не умеешь готовить цыплят!
Родительница в слезах выбегала из-за стола, бросалась к себе в спальню и начинала в отместку швырять из окна свои бриллианты.
– Вот это ты мне дал? – вопила она. – Вот это ты мне дал?!.
Между тем Джонези молча принималась собирать с пола жареных цыплят, а Клара и я бежали собирать наши фамильные бриллианты.
– Отнести цыплят дожариваться? – спокойно интересовался наш дворецкий, качая головой.
Сегодня, когда я наконец оказалась перед квартирой родителей на Пятой авеню, на дворецком лица не было. Он ждал меня около дома и, помогая вылезти из такси, сказал:
– «Скорая» и полиция уже здесь…
Это был скорее вопрос, чем констатация, и он напряженно ждал, как я отреагирую.
– Благодарю вас, – отвечаю я, проходя прямо в вестибюль.
В лифте в моей голове вдруг звучат слова родителя:
– Она мне хочет досадить этим представлением! Это пошлый фарс!
Вот почему родительница проглотила сразу тридцать полновесных капсул, в каждой из которых содержалось не меньше 25 миллиграммов вещества, которое обычно врачи назначают в самых маленьких дозах для стимуляции кровообращения и сердечной мышцы, когда возникает опасность инфаркта. Одну пустую коробочку из-под препарата обнаруживаю сразу же, как только захожу в квартиру. То, что сотворила с собой родительница, стало известно, только когда прибыла вызванная Джонези полиция.
Приехала также бригада врачей-реаниматоров со всем необходимым медицинским оборудованием. Они нашли пустую коробку из-под пилюль около кровати родительницы. На коробке была наклейка, из которой явствовало, что эти пилюли были прописаны Кейту Робинсону, мужу нашей Джонези. Джонези клялась и божилась, что ее муж не притрагивался к пилюлям с тех самых пор, когда семь месяцев тому назад ему стало плохо с сердцем, – за то время, мол, он успел съездить подлечиться в Алабаму и теперь чувствовал себя вполне сносно. Впрочем, все это уже не имело никакого значения, поскольку содержимое коробки отсутствовало.
Ответ на вопрос, что побудило родительницу проглотить пилюли, содержался в элегантном розовом конверте, на котором было написано: «Передать по назначению». Конверт обнаружился тут же на старинном комоде, над которым висело полотно кисти художника восемнадцатого века, между баночками и бутылочками с косметикой. Сунув письмо в карман, я в недоумении осматриваюсь вокруг.
Всего несколько минут назад родительницу вытащили из ванной комнаты, где ее обнаружили лежащей на полу с полотенцем в руке. Она уже хрипела.
– Мама! – кричу я, кидаясь к ней. – Мама!
Меня поспешно оттаскивают. Врачи, пытающиеся ее спасти, объясняют, что она приняла чрезвычайно большую дозу препарата – «летальную» дозу. Кажется, они добавили еще: «которая вызывает рвоту и все такое прочее».
– Что такое это «прочее»? – рыдаю я. Все кружится у меня в глазах.
Один из врачей жует резинку и не отвечает. Вместо ответа он тащит родительницу на ковер в спальню и всаживает ей в вену иглу, которая соединена с коричневой пластиковой трубкой.
– Что вы делаете? – кричу я, бросаясь к врачам. Врач около родительницы даже не смотрит в мою сторону.
Я хочу чем-то накрыть родительницу, потому что ее домашний халат распахнулся, и обнажились груди. Мне становится дурно. В комнату залетает Джонези и хватает меня под руку. По ее лицу градом катится пот.
– Никакой мужик не стоит того, что она с собой сделала, – всхлипывает она.
– Мама не умрет, Джонези, – твердо говорю я. – Она поправится!
– Только не в этот раз! – завывает Джонези. – Ой-ой, в этот это добром не кончится!
– Замолчи! – кричу я. – Замолчи, Джонези! Она обнимает меня своими огромными руками и тихо шепчет:
– Бедное дитя, бедное дитя!
Полицейский, придерживая родительницу за шею, принимается делать ей искусственное дыхание рот в рот. Один из врачей прикрепляет два электрода в область сердца.
– Нужно запустить сердце! – кричит он коллеге. – Я теряю ее пульс!
– Делайте ей искусственное дыхание, – кричит другой. – Быстрее!
Все плывет как в тумане. Руки, ноги, медицинские инструменты, трубки, провода, тело родительницы, распростертое на ковре в спальне… Сплошной туман. Я чувствую дурноту.
– Дайте два разряда, а потом попробуйте укол! – восклицает кто-то.
– Вена готова?
– Готова! Вводите препарат!
– Быстрее, быстрее! Попробуйте справиться с аритмией!
– Продолжайте качать! У нас осталось только три минуты! Скорее!
Тело родительницы конвульсивно подскакивает, словно заводная кукла. Четверо мужчин не покладая рук трудятся над ней, пытаясь вдохнуть в нее жизнь. Несмотря на то, что слезы почти ослепляют меня, я вижу, что все бесполезно. Жизнь стремительно утекает из нее. Борьба уже проиграна.
– Дышите, – кричит полицейский, – дышите!
– Пожалуйста, – плачу я, чувствуя никчемность всех усилий, – пожалуйста!
Один из реаниматоров ритмично давит ей на грудь, делая непрямой массаж сердца, в то время как другой возится с иглой.
– Давай, качай! Еще, еще! – приказывает он. – Сердце начинает вибрировать. Мы ее теряем!..
– Отче наш, сущий на небесах!.. – завывает Джонези.
– Нет! – кричу я. – Пожалуйста, не дайте ей умереть!
– Я потерял пульс, – бормочет врач.
– Начинает погибать мозг, – говорит другой, – прошло уже пятнадцать минут.
– Заканчивайте, – вздыхает кто-то.
– Нет! – кричу я, прорываясь к родительнице. – Продолжайте!
– Ее дело худо, – говорит полицейский, удерживая меня.
Ее черты на глазах начинают смазываться. Потом лицо застывает и синеет. Несколько человек пытаются поднять меня с пола. Они смотрят на меня с искренней жалостью. В этот момент в комнату заскакивает Клара. У нее на волосах, на ресницах – снежинки. Слезы непрерывно текут по ее полным щекам. Она кидает взгляд на родительницу и принимается тихо стонать, прикрывая изящной рукой дрожащие губы. Она падает в мои объятия.
– Я люблю тебя, Мэгги, – всхлипывает она, – давай больше никогда не будем ссориться!
– Давай, Клара, – бормочу я. – Жизнь так коротка!
Все кончено. Врачам остается лишь вытащить свои иглы и трубки, отсоединить электроды и сложить все это в специальный красный ящик. Полицейский, который делал родительнице искусственное дыхание, теперь сидит на полу и пытается отдышаться сам.
– Мне очень жаль, – бормочет он. Переносные рации на поясах у врачей начинают подавать сигналы о новом экстренном вызове. Они должны лететь туда, где есть еще надежда что-то сделать. Они выглядят такими несчастными и подавленными, когда суетятся и укладывают свои медицинские принадлежности, что мне хочется успокоить их, убедить в том, что они сделали все что смогли. Они вот-вот уйдут, чтобы встретиться с новыми смертями, а я все еще не могу подобрать нужных слов. Ах если бы можно было начать этот день сначала! Я бы все сделала для того, чтобы родительница сейчас как обычно сидела у себя на постели и листала русскую газету, которую каждое утро прочитывала от корки до корки в течение всей своей жизни. Мне кажется, что если я закрою на секунду глаза, а потом снова открою – все вдруг вернется к прежнему, этот ужас исчезнет.
Случаются в жизни такие потери, когда невозможно найти никакого утешения. Клара плачет, уткнувшись лицом в мое плечо. Ее ногти впились мне в спину. Джонези выбегает из комнаты и вопит за дверью так ужасно, что этот крик запечатлевается в моей памяти на долгие годы.
– Умершая… – выговаривает полицейский, – она была вашей матерью?
Проходит не меньше минуты прежде, чем я понимаю, что он у меня спрашивает. «Умершая» – это он говорит не о ком-нибудь, а именно о моей родительнице. Теперь о ней следует говорить в прошедшем времени: «была». Если бы переход от жизни к смерти заключался лишь в этой грамматической тонкости, то мне бы ничего не стоило все это исправить. Мне только достаточно было бы сказать ему:
– Прошу прощенья, вы сделали грамматическую ошибку. Она не была, она и теперь моя мать.
Он смотрит на меня, и на его лице отражается боль.
– Простите меня, но мне нужно узнать ее имя и возраст. Я должен занести это в протокол. Самоубийство – дело полиции.
Как странно! Родительница, которую в жизни не штрафовали даже за нарушение правил уличного движения, теперь, оказывается, подозревается в чем-то наподобие правонарушения. Последнее, что она сделала на этой земле, – совершила умышленное покушение на свою собственную жизнь… Совершила и уже понесла наказание. Чем – собственной же смертью?.. Господи, неужели кого-то еще волнует чья-то смерть. А как насчет трупов на улицах Нью-Йорка? А как насчет братских могил в Ливане, которые роют при помощи бульдозеров?..
Врачи осторожно поднимают тело, которое напоминает тряпичную куклу. Конечности безжизненно болтаются из стороны в сторону. Они опускают родительницу на неразобранную постель. Они накрывают ее ослепительно белой простыней, одной из тех, что она купила на прошлогодней распродаже на Пятой авеню. Как странно думать сейчас об этом: прошел год, и эта простыня понадобилась, чтобы накрыть ее безжизненное тело. Мне кажется, что у нее на лице появляется удивленное выражение. Или это только иллюзия? А может быть, она и в самом деле удивлена тем, что совершила эту ужасную вещь? Попроси прощенья, мама, и, может быть, все начнется сначала. Просто признай, что была не права, ты сможешь подняться. Помнишь, когда мы были маленькими, ты учила нас раскаиваться в своей неправоте, и мы верили, что от этого зависит счастье нашей семьи. Я хватаю себя за голову, как будто хочу заглушить те ужасные слова, которые звучат в моем мозгу. Говорят, что, когда человек умирает, у него перед глазами проносится вся прожитая жизнь. Но никто не подметил того, что если умирает кто-то из родителей, то все, что он когда-либо говорил, эхом проносится в ушах детей, пока это эхо не угаснет окончательно и не установится тишина, еще более ужасная, чем любые слова… И в этот момент я обречена слушать наступившую тишину, которая ужаснее всех слов. Все вокруг словно замерло. С глубоким вздохом я шепчу Кларе: