– Тебе? – скептически переспросила она.
– Да, – медленно кивнула Агнес, разрозненные подробности воспоминаний которой складывались воедино впервые после долгих лет. Ей не хотелось приезжать сюда. Не хотелось расставаться с друзьями. Как бы много крови она ни выкашливала. Не хотелось расставаться со своей розовой постелью. Постелью, которую мать заново застилала каждое утро, чтобы она выглядела, как на снимке в журнале. Ведь она не понимала толком, куда они едут и каково это будет. Но по тому, как мать напрягала плечи и пыталась распрямить спину, чтобы казаться сильнее, Агнес могла определить, что там, куда они едут, будет трудно. Будет опасно. И ее матери страшно. Она обводила взглядом их маленький, но уютный дом и гадала: Зачем? Зачем им покидать знакомое место ради незнакомого? Должно быть, в то время ей было года четыре, шел пятый. Она носила бы носочки с кружевом на оборочке, как Долорес, и косички, тоже как у Долорес. Мать заплетала ей волосы, пока они были еще влажные после вечернего купания. Во сне она перекатывалась бы по подушке, разметав волосы по ней. Ходила бы в подготовительный класс в подвале их дома. Там они ложились вздремнуть днем и слушали сказки. Она делилась пакетиками сока с друзьями. Как их звали? Она не могла вспомнить. Смогла бы, если бы мать напоминала их имена после отъезда. Рассказывала, как Агнес жила раньше. Но мать рассказывала только о своей матери – бабе, или о своей бабушке, матери своей матери, или о себе с Агнес. Зацикленность матери на самой себе злила Агнес. Но потом она вспомнила, что ничего о жизни Агнес и ее друзей мать не знает. Это ее личные воспоминания. Как они сжимали пакетики с соком, чтобы на бетон выплескивалась радуга, как перебирали волосы друг друга, пока слушали сказки. Она забыла имена девочек, которые были рядом с ней в эти моменты. И они же – моменты, которые Агнес проводила без матери. Первые и последние случаи, когда она была предоставлена самой себе, не считая нынешнего.
И тут к ней пришла мысль.
– На самом деле никто не хотел сюда, – сказала она Селесте. – Но нам пришлось.
– Никто? – повторила Селеста.
– Ну, может, Карл хотел.
– Который из них Карл?
Агнес указала на Карла, который выбирал личинок из кучи трухлявых досок, оставшихся от снесенных лачуг, и совал их в рот.
– А, он, – кивнула Селеста. – Логично.
– Никакой он не чокнутый или вроде того, – добавила Агнес, считая своим долгом защитить Карла и в то же время увидев его глазами этой девчонки – впервые заметив грязь и вонь, свалявшиеся волосы и фанатизм в глазах. – Просто он здешний.
– Как ты?
Агнес вспыхнула от гордости и немного от смущения.
– Как я. Как я теперь. – Она говорила с медленно растущим удивлением, не зная, от нее ли исходят эти слова. – Поначалу я хотела, чтобы мать каждый день расчесывала мне волосы, потому что мне не нравилось, когда они путались. – Она указала на свои грубо обкромсанные волосы. – Из автобуса я вышла в белом платье, – продолжала она и поморщилась, представив яркость этой одежды под ослепительным солнцем. Прищурилась. Как будто наблюдала за другой малышкой, симпатичной незнакомкой. – У меня были накрашены ногти, – сказала она. – Накрашены розовым. Розовый был моим любимым цветом. – Агнес рассмеялась, потом захохотала, и Селеста поддержала ее так, что на них стали оглядываться по всему берегу, особенно Патти. Они умолкли.
Селеста придвинулась ближе и шепнула:
– Я привезла лак для ногтей.
Что-то перевернулось в желудке у Агнес. Ей захотелось и увидеть его цвет, не такой, как цвета земли, и в то же время не иметь никакого отношения к настолько нереальному предмету, так всецело принадлежащему миру ее матери. Мертвому миру.
– На тебе он смотрелся бы уморительно, – сказала Селеста, глядя на грязные ногти Агнес.
– По-моему, он будет мешать, – возразила Агнес. Сможет ли она охотиться с накрашенными ногтями? Сможет ли есть руками? Плести из жил прочные нити? Облезет ли он когда-нибудь, или придется его обгрызть? И стоит ли обгрызать, рискуя пристраститься к нему и умереть, когда он кончится? У нее заколотилось сердце.
– Он розовый, – сказала Селеста.
Агнес открыла рот, чтобы сказать «нет», но в эту минуту Селеста позвала: «Идем», и Агнес пошла за ней.
Селеста миновала членов Общины и Новоприбывших, Патти возникла рядом и зашагала вместе с девочками – их товарищеские чувства не нуждались в словах. Они молча достигли леса, граница которого была яркой и солнечной с одной стороны и сырой и темной – с другой.
Селеста принялась считать: «Один, два, три, четыре…» – и так до десяти, потом повернула налево. «Один, два, три, четыре…» – снова до десяти. И поворот направо. «Один, два, три, четыре…» На счет «десять» она остановилась. У валуна, обросшего мхом. Селеста отогнула одну влажную зеленую подушечку, открывая выбоину в камне. Оттуда, из выбоины, возникло, как рассвет, неоново-розовое сияние.
Селеста взяла флакончик, как птенца, лаская его в ладонях и демонстрируя остальным.
– Называется «Неоновая жизнь-мечта», – шепотом объяснила она, и Патти застонала.
– В нем блестки. Но их видно только на ногтях.
– Накрась мне, – попросила Патти. Селеста отвинтила колпачок, все приблизили носы к отверстию и сделали вдох.
Патти закашлялась.
– Обожаю.
Рот Агнес наполнился слюной. Ей захотелось выпить эту переливчатую розовость. Ощутить, как она окрашивает горло.
Селеста подставила ладонь, Патти положила на нее свою.
По каждому ногтю Селеста медленно проводила кисточкой один, два, три раза – аккуратно, бережно. Патти передернулась. Она крепко жмурилась, предвкушая сюрприз.
– Ни до чего не дотрагивайся, – наконец сказала Селеста. Патти открыла глаза.
Девочки склонились над ее рукой. Патти пошевелила пальцами. Агнес не могла припомнить, когда видела настолько насыщенный оттенок. У цветов – да. Но живые цветы покрыты пылью или выглядят тусклыми при ярком свете солнца. Разве что, размышляла она, как-то раз после весеннего дождя, когда солнце выглянуло из-за туч, попавшиеся им фиалки стали блестящими, сочно-фиолетовыми и потрясли ее воображение так же, как ногти Патти. Порой закат бывал неистово красочным. Поражал и цвет только что пролитой крови. Или когда они разделывали мясо, извлекали желудок целиком, и рисунок красных и синих прожилок казался анатомической схемой из старых бабиных учебников. Тот синий цвет был ярким и чистым. Но этот, розовый, – от него становилось больно глазам. Он вызывал у Агнес желание ни с кем не делиться. Ей вспомнился журнал матери и яркие цвета, которые она использовала в отделке интерьера. Но несмотря на то что журнальная бумага была глянцевой, картинки в нем оставались далекими, отстраненными. Изображениями места, которое она никогда не увидит в реальной жизни. Недосягаемого. Агнес протянула руку.
– Не тронь! Не высох! – взвизгнула Селеста.
Агнес отдернула руку. Кровь прилила к ее щекам, она прикрыла их ладонями. Зная, что розовый цвет на ее щеках далеко не так красив, как розовый на пальцах Патти.
Патти подула на ногти, как на свечи в день рождения.
– Накрась мне, – сказала Агнес.
– Не уверена, что лак будет держаться на твоих ногтях. – Селеста многозначительно посмотрела на них. – Они такие грязные.
Агнес поплевала на руку и вытерла ногти.
Селеста изобразила приступ рвоты.
– Какая ты позорная, – сказала она и подставила ладонь.
Агнес положила на нее свою.
– Накрашу только один ноготь. На пробу. Не хочу попусту тратить хороший лак, если он не будет держаться.
– Ну пожалуйста, – заныла Агнес.
– Так красить или нет?
– Красить.
– Ну и который?
Агнес посмотрела на свои исцарапанные кисти, неровно обломанные ногти, грязь под ними. И пошевелила мизинцем левой руки.
– Вот этот.
«Это должен быть палец, которым она пользуется реже всех. Тогда лак продержится дольше, – рассудила она. – Не облупится. Может, вообще никогда». Она сунула мизинец в рот, попыталась вычистить ноготь языком. Потом вытерла об одежду.
И закрыла глаза.
Кисточка была мягкой. Щекочущей. А лак – движущимся холодком. Будто она окунула мизинец в ледяную кашицу зимней реки. По шее пробежали мурашки. А потом весь ноготь закрылся, запечатался, перестал дышать. Ей стало душно. Чуть не вскрикнув, она вскочила, чтобы убежать. Это было невыносимо.
– Ладно, – сказала Селеста. – Сделай вот так.
Агнес открыла глаза, увидела, как Селеста дует на свои руки, и опустила взгляд.
Розовый цвет бликовал, а она и не подозревала, что в темном лесу есть свет. Казалось, блик движется по ногтю, вбирая в себя все больше и больше света. Стали видны мелкие блестки. Не слишком много. В самый раз. Живые и безупречные.
Селеста завинтила крышку флакончика.
– А свои красить не будешь?
– Подожду особого случая.
– Какой здесь может быть особый случай? – спросила Патти.
– Наверняка какой-нибудь да будет, – ответила Селеста. – Люди что, не женятся? Или не устраивают вечеринки? Моя мама обожает устраивать вечеринки.
– Почему ты здесь? – спросила Агнес.
– А ты почему? – парировала Селеста и прищурила глаза, которые снова стали подозрительными.
– Я болела.
– Это я уже слышала.
Словно наяву, Агнес снова увидела пятна крови на наволочках, брызги, которые так и не отстирывались как следует.
– Нет, я правда помню. Болела. Я болела.
– И твоя мама привезла тебя сюда, чтобы спасти?
У Агнес перехватило дыхание. Раньше она об этом не думала. Ее лицо вспыхнуло, но она не могла понять почему.
– Наверное, – сказала она. Но такой поворот ей не нравился. – И Глен, – добавила она.
– Кто такой Глен?
– Мой папа.
– Почему же ты зовешь его Гленом?
– Он мне не настоящий папа.
– Да уж, с виду вы нисколько не похожи, – кивнула Патти.
– И ведете себя по-разному, – сказала Селеста.
– Он отличный лидер, – сказала Агнес и выпятила грудь при мысли, что такой человек приходится ей отцом.