Он усмехнулся и протянул руку к ее щиколотке. Схватился за нее, потирая за косточкой большим пальцем.
– Ну вот, злишься на то, что совершенно логично. Моя злюка Беа.
– Нет! – выпалила она.
– Всегда такая злая, – продолжал он, гладя ее по икре. – Это первое, что мне в тебе понравилось. Ты добивалась своего. И добилась. Ты только посмотри на нее. – Он кивнул на Агнес. – А теперь езжай домой.
– Нет никакого дома. – Ее голос снова сорвался.
– Вот видишь, опять ты за свое. Конечно же, дом есть.
Она пнула его уже не в шутку, и он поморщился.
– У меня есть для нас планы, и над ними уже ведется работа.
Агнес подступила ближе, инстинктивно желая защитить Глена, но он, кажется, не оскорбился.
– Прости, что расстроил их, – сказал он, проводя ладонью вверх по ее икре, твердой и рельефной, как канат, мышце, запыленной и грязной. – Я люблю тебя, Злюка Беа. Пожалуйста, увези Агнес домой.
– Не командуй мной, – огрызнулась Беа.
– Все кончено.
– Ты не знаешь, каково теперь в Городе.
– Знаю, что скверно. И всегда было скверно, и мы все сделали правильно. Поезжай домой. Подумай, как быть дальше. Ты верно говорила, эта затея с самого начала была дурацкой.
– Никогда я такого не говорила.
– Еще как говорила. Твердила постоянно. И была права.
– Не надо так.
– Сделай это ради Агнес. Теперь она сильная. Больше она не нуждается в твоей защите так, как прежде.
– Не решай за меня, как мне быть с дочерью.
Углы его растянутых в улыбке губ опустились. Он стряхнул пыль с ее ноги и оставил ее в покое. Мышца дрогнула. Глен со стоном перекатился на бок, свернулся клубком, как мог. Пропащая нога волочилась за ним.
Агнес смотрела, как мать стоит над Гленом, вперив взгляд в его спину, в оленью шкуру на ней, вытертую местами до кожи, потому что никто ни разу не дал ему новой шкуры для одежды, даже необработанной, чтобы смастерить из нее что-нибудь. Охотником он был никудышным, а если ему удавалось добыть что-нибудь, он никогда не приберегал хорошие шкуры для себя. Агнес вспомнила, сколько штанов он сшил для нее из шкур оленей, которые сам принес с охоты. Все остальные давали ей какие-нибудь мелочи для одежды или лоскуты на заплатки. Как всем детям. А она никогда не замечала, чем жертвовал Глен с его скудными возможностями, и при этом сам был вынужден обходиться малым.
– Тебе самому следовало делать больше, – обвинила его Беа, глотая слова от гнева и отчаяния. Она поставила ногу на потертую шкуру и толкнула его безвольное тело.
– Пожалуйста, не пинай меня больше. – Он сжался сильнее, прикрывая голову ладонями, словно в ожидании побоев. – Если ты не заметила, мне и без того несладко.
Беа снова толкнула его ногой.
Размахнувшись, Агнес пнула мать в ногу.
– Эй! – воскликнули в один голос Глен и Беа.
Неожиданно строго Глен сказал ей:
– Не смей пинать свою мать.
У Агнес брызнули слезы.
– Но она же тебя пинает.
– Ей меня можно. А тебе ее – нельзя. Ты меня слышишь?
Агнес не помнила, когда Глен повышал на нее голос. У нее путались мысли. Стало жарко и трудно дышать. Она крепко зажмурилась. «Посчитаю до десяти, – думала она. – И тогда все станет понятным». Она сосчитала до десяти и открыла глаза.
Рука Глена лежала на ступне Агнес, его улыбка была грустной, налитые слезами глаза смотрели на нее.
– Слушай, я тебя люблю.
Агнес знала, что и ее глаза увлажнились, но не чувствовала слез.
Всхлипывая, Беа стащила с себя куртку, сшитую незадолго до окончания последних снегопадов, – теплую, пушистую, еще пахнущую дымом и зверем, – и укрыла Глена.
– Спасибо, – сказал он, подтягивая к себе рукав куртки и засовывая край в рот. Он закусил край и застонал. Звук был зловещий и яростный.
Он взглянул на Агнес.
– Я тут подумал… – произнес он невнятно сквозь шерсть куртки. – Может, тебе стоило бы поучиться в школе?
Беа пощупала его лоб.
– У тебя бред?
– А вот и нет.
– У тебя рифма, – сказала Агнес и криво, как смогла, улыбнулась ему.
Глен закашлялся и содрогнулся. Поежился под курткой.
У Агнес перехватило горло, стало стыдно за глупые слова. На сердце словно лег валун.
Но тут Глен вдруг произнес «ха-ха-ха» своим новым, отстраненным, почти шутовским голосом, и – невероятное дело – все они рассмеялись. Мать и Глен хохотали раскатисто, до слез на глазах.
Смех оборвался, Агнес увидела, как улыбка медленно сходит с лица Глена. Следила за каждым подергиванием мышц, наблюдала, как она исчезает, потому что она могла быть для нее последней. Она чувствовала, что он уходит. Посмотрела на мать. Чувствует ли она?
– Ш-ш-ш, – сказала Беа, хотя никто не издавал ни звука. Словно заранее пресекая любые разговоры, а может, в попытке успокоить всех. Все еще прижимая ладонь к щеке Глена, она добавила: – Агнес, по-моему, тебе пора возвращаться.
– Почему? – Ее голос прозвучал пронзительно, не подчинился ей.
– Потому.
– И ты тоже идешь?
– Нет, я задержусь ненадолго.
– Я не хочу уходить. – Агнес упала на колени рядом с Гленом. Он все еще улыбался – печально, через боль, но твердо. Она сжала кулаки на коленях.
– Агнес, – сказала мать, – я хочу, чтобы ты вернулась и сообщила остальным, что мы здесь. Хочу, чтобы ты побыла там, пока я не вернусь. Передай, пусть никуда не уходят. Скажи Карлу, чтобы не уходил.
– Нет. Ну пожалуйста.
– Агнес, иди в лагерь.
Глен коснулся ее ступни.
– Все хорошо, – сказал он. – Можно попрощаться прямо сейчас.
Агнес не сдвинулась с места. Она понимала, что больше не увидит Глена никогда, и уже это было плохо. Но ей не верилось, что она увидит еще когда-нибудь и мать.
– Агнес, – опять твердо сказала мать.
Агнес прижала пальцы к губам, погрызла кончики.
Глен мягко вынул изо рта ее пальцы и пожал ей руку.
– Она вернется, я обещаю.
От лица матери отхлынула кровь, а Агнес вспыхнула, жарко и явно. Понимающе.
Что они станут делать без Глена, когда больше некому будет им переводить?
Агнес склонилась и поцеловала Глена в лоб.
– Дорогая моя дочка, – сказал он. Его губы были сухими, улыбка таяла на коже, но глаза влажно блестели, глядя на нее. – Невозможно гордиться больше, чем я горжусь тобой, – признался он.
Мать взяла Агнес за плечо, поставила ее на ноги, развернула и движением вытянутой руки отправила в сторону лагеря.
Агнес медленно зашагала прочь. Потом остановилась.
– Агнес, – предостерегающе произнесла мать.
Она снова сдвинулась с места и каждые несколько шагов останавливалась в ожидании, когда мать снова прикажет ей идти вперед. А когда перестала слышать приказы – наверное, только потому, что уже была далеко, или потому, что они просто отвлеклись от нее, – остановилась и прислушалась.
Их голоса звучали тихо, разобрать удавалось лишь некоторые слова. Пожалуйста. Никогда. Скоро. Точно так, как когда она, маленькая, лежала в своей маленькой комнате, в маленькой розовой кровати, и слушала, как говорят на кухне взрослые, готовя ужин, которым не поделятся с ней, – особенный ужин, каких ей не дают. Звон бокалов, стук бутылки с вином по столу. Легкая музыка, счастливый смех или озабоченные голоса, если у них серьезный разговор. Все это она восстанавливала по частицам, просто глядя в темноту своей комнаты, а снаружи темнел Город после наступления комендантского часа. И она всегда чувствовала себя защищенной.
Дело было не в том, что сейчас они говорили меньше. В сущности, как и тогда, она не могла разобрать смысл. Скорее, улавливала чувства, заключенные в звучании их голосов. Вроде уюта и расслабленности. Это звучание было таким же, как тогда. Знакомым. Отношение людей друг к другу всегда сквозит в голосе. В том, как они общаются, думая, что их никто не слышит.
Агнес вернулась в лагерь и, не дожидаясь темноты, юркнула в постель из шкур, на которой когда-то в прошлом спала вместе с родителями. Джейк подошел и нырнул под шкуры. Попытался обнять ее, но она его оттолкнула. Это постель ее семьи. Он предпринял еще попытку подползти поближе, как будто знал, что нужно Агнес, лучше, чем она сама, так что она пнула его. Он вскрикнул от неожиданности и удрал. Дрожа, Агнес пролежала в полусне, пока солнце заходило и вновь всходило. Утром Джейк принес ей еду, к которой она не притронулась. Смотрела, как захватывают миску муравьи, и думала обо всей еде, отданной ей Гленом. О еде, которую он не съел сам, в итоге ослабел и умер. И о том, как радостно принимала она эту еду, как бездумно, потому что была ребенком и знала, что именно так люди поступают в отношении детей. Она считала, что если будет нести больше груза во время переходов, то этого хватит, чтобы помочь ему, защитить его. А ему требовалось гораздо больше.
На следующий день, как только они выстроились в очередь за ужином, ее мать вышла из темноты, вернувшись в лагерь. Куртка снова была на ней. На левой руке виднелся мазок крови Глена.
В первую очередь она подошла не к Агнес, а к Карлу. Он положил руку ей на плечо, она ее стряхнула. Они перебросились несколькими словами – сначала серьезно, даже зло, приглушенными голосами. Потом уже мягче. И просто тише. И наконец засмеялись. Смеясь, Беа беззаботно запрокидывала голову. От ярости перед глазами Агнес вспыхнули звезды.
После ужина Беа наконец подошла к ней у костра. Обняла ее и поцеловала в лоб.
– Глен так любил тебя, – сказала она.
Агнес стояла неподвижно, закаменев, словно ее мать была хищником, а сама она – добычей. Ей хотелось удрать. Хотелось броситься к матери на шею и зарыдать. Она не шевельнула ни единым мускулом.
Беа сжала ее крепче.
– Агнес, если хочешь плакать, это нормально.
Агнес пробормотала:
– Ладно.
Мать взяла ее за плечи, всмотрелась в лицо, но Агнес отвела взгляд. Смотрела, как рыжие жучки выползают из дерева, спасаясь от огня, губящего их дом. А видела перед собой, как мать смеялась вместе с Карлом. Как мать бежала к тому грузовику. И вспоминала, как сама держала Карла за руку во всех переходах, которые они проделали, пока матери не было с ними.