Этот день недавно стал и Днём пожарной охраны, и его сослуживцы торопились по домам и гостям — чтобы в пожарном порядке опрокинуть в себя огненную воду.
Но это был ещё и день Колдуна — и место встречи было невозможно изменить. Это был вечер чужого праздника, ночь волшебного огня и спектакля на древних холмах, что расположились на юге города.
Как только стемнело, лейтенант стал готовиться к выезду.
Он сидел в своём углу под линялым рукописным плакатом «Войны и нашествия бывают редки, пожары неумолимо постоянны, и перемирия с ними невозможны» и пытался представить себе подъезды к ночному празднику Колдуна.
Из шести человек расчёта он оставил троих, считая себя. Собственно, шести и не набралось бы — в пожарной части давно не хватало людей в экипажах.
Сейчас с ним были бурят и молодой татарин — потомственный москвич в пятом или шестом поколении. Все предки татарина мели московский булыжник в одном и том же месте, но новое время взметнуло там небоскрёб, и молодой татарин надел пожарную каску.
Бурят понравился лейтенанту давно — ещё тогда, когда он увидел, что бурят обкуривает тлеющей щепочкой колёса пожарной машины. Они были одной крови — Запад и Восток.
И машина, когда бурят сидел за рулём, шла верно, скоро, никогда не застревая в городских улицах. «Одной крови, точно», — подумал тогда лейтенант.
Колдун сидел на холме на бутафорском троне. Он презирал всех тех, кто собрался перед ним. Это были пустые люди, полые люди. Люди с дыркой в голове, с дырками в сердце, люди, похожие на половину лошади из немецких врак, у которой выливалось сзади всё, что она успевала выпить спереди. Эти люди до конца не верили, что их деньги — это их деньги, и стремились их тратить. Их детство было скучным, а теперь они, как безумные дети, попавшие в кондитерскую, жрали всё без разбора.
Им не нужно было даже колдовства, их желания были суетливы и приземленны. Лигатуры они боялись больше, чем смерти, а смерти — больше, чем неприятностей с душой. Половину из них привела на холм похоть, вторую — любопытство.
Долго эти люди были для Колдуна дойными коровами, но сейчас ему хотелось забить стадо на мясо. Нет, ему не нужно было свежей крови, Колдуна просто раздражали эти существа.
Он насквозь видел их желеобразные тела, жирные и худые, и эти тела казались ему призрачными: подуй он через сцепленные пальцы — ветер снесёт их туши, как капли воды с ветки. Он видел лаковые машины, похожие на обмылки. Эти автомобили сгрудились у подножия холма, и Колдун думал, что они вряд ли сегодня дождутся хозяев.
В эту ночь жирное, но вечно голодное стадо приехало к нему на священные холмы, где городские археологи раз в год находили две гребёнки и десять черепков. Но слава холмов была сильнее рассказов археологов, всякий в городе знал, что там издревле жили непростые люди.
На холмы приходили разные люди: бритоголовые крепыши в чёрной форме — прежде чем драться на рынках с торговцами, бледные искуренные сектанты, тонкие как бумага, похожие на раковых больных, и любители острых ощущений.
Сейчас любителей острых ощущений собралось много — они смотрели на обряд инициации так же, как смотрели бы на смертельные бои в других тайных местах, где в свете автомобильных фар дрались новые гладиаторы. Даже этот шабаш был вычитан ими из книг — Колдун просто следовал их ожиданиям.
Сейчас он думал о своём — о том, как легко этот мир управляется деньгами. Деньгами разными — лёгкими бумажками, стёртыми кружками, а теперь вот просто намагниченными кусками металла. Даже не брусками магнитного железняка (такое тоже бывало), а тонким слоем магнитной пыли. Крохотные магнитные домены, тайное движение электричества — и миллионы судеб оказываются в кулаке.
Колдовство почти не нужно — только короткий всплеск напряжения; муха, попавшая в аппарат, намагничивающий плёнку или диск. Дефект, ворсинка на оптике, производящей деньги выжиганием, — всё что угодно…
А ком снега уже начал движение с вершины, вызывая лавину, которая задавит всё живое внизу. Шерстинка, пылинка, мошка — вот что занимало Колдуна.
А пока у костра дети Колдуна раздели худого мальчика, с виду банковского клерка.
Мальчик, пошатнувшись, положил снятый с шеи крестик под пятку правой ноги, стал лицом к неразличимому в ночи западу и начал говорить по-заученному:
— Отрекаюсь я, раб Василий, от распятия Христова, и от тридневного Воскресения, и от всех дел Его и заповедей, и не верую в Него, дую и плюю…
Колдун со смехом повторил про себя «Дую и плюю», а в этот момент пожарная машина шла ночным городом на юг без включённых огней и сирены.
— Дую и плюю, — пел мальчик, — на все дела Божии, только прирекаюся к тебе, сатане, и ко всем делам твоим и заповедям твоим, верую в тебя, творца и царя сатану, и во все дела и заповеди твои, и хочу быть сообщником твоим и собеседником…
А бурят уже вёл красную машину на холм, три тонны воды бились в цистерне, как кистень, готовый к драке. Те, что стояли поодаль от костра, рядом со своими машинами, уже слышали рёв мотора, как предчувствие беды, и крутили головами.
Мальчик торопливо отрекался от Богородицы, Церкви, апостолов и храмовых праздников вместе со святыми угодниками.
Он с трудом выучил слова, взятые напрокат из церковной службы, только с отрицанием перед каждым глаголом. К его пальцу приклеилась ватка, будто после визита в поликлинику. Кровь, которой он только что подписал отречение, впрочем, не унималась. «Аз, раб, — написал он, — отрицаюся Бога и неба, и земли и святые Божия веры, и соборныя Божия Церкви, и не хощу нарицатися христианином, и предаюся в услужение дьяволу, и должен его волю тварить, в том и письмо свёрнутое дал ему». Колдун принял письмо-отречение, и бумага, распечатанная на цветном принтере, исчезла в складках его плаща.
И в этот момент на лысину, что завершала холм, вылетела пожарная машина. Сдирая травы, она криво встала, и лейтенант не спрыгнул, а сошёл на землю.
Гигантский костёр полыхал, и это было пламя, отбившееся от рук. Заблудшее, сварливое пламя, но с ним ещё можно было договориться. Люди вокруг костра были стадом — трусливым и любопытным. Его лейтенант в расчёт не брал. Но справа и слева стояли дети колуна, поодаль — его внучка, в которой он сразу узнал девушку с набережной. Ну и наконец, сам Колдун, который, казалось, ещё ничего не понял, но по лицу лейтенанта уже ударил первый порыв колдовского ветра. Дети колдуна подняли руки и направили сведённые ладони к лейтенанту.
Язык огня сорвало следующим порывом ветра, и, оторвавшись от костра, он упал пожарным под ноги.
Не обращая внимания ни на что, татарин отматывал шланг брандспойта, а бурят готовил цистерну к бою.
Ветер снова плюнул огнём в лицо лейтенанта, и предупредительно запульсировал в нагрудном кармане камень яхонт, иначе называемый уакинф. Но теперь лейтенант поймал сгусток огня, как вратарь ловит мяч в углу ворот, и начал вращать в ладонях колобок — огонь-огонь, иди со мной, иди от меня, от моего плетня… Лейтенант принялся лепить и катать огонь, как катают и мнут тесто. И вот наконец швырнул его обратно.
Огненный шар полетел между настоящих и фальшивых колдунов, зажигая мантии и пиджаки.
Он попал прямо в лоб сыну Колдуна, а второй его наследник уже бежал в огне, пятная траву пламенем.
Костёр гас под струёй воды, а человечье стадо, визжа и теряя людской облик, неслось в ночь, падало, валилось со склона, подпрыгивая, как картофелины, сыплющиеся из мешка. Каждый спасался как мог.
Колдун понял, что произошло непоправимое. Его внуки, вступившие в давнюю схватку, были убиты, а враг соединился со своим потомком. Внучка бежала, струясь, как ручей по склону, — свойства воды передались ей в час опасности.
Он не стал драться, а взлетел вверх, прямо к равнодушной полной луне, и исчез.
Прошли майские беспокойные праздники, миновал летний Купала, а в воздухе большого города набухало смутное беспокойство. Что-то в равновесии сил было нарушено, и напряжение копилось, как вода в запруде.
Не отвлекаясь на всё это, Знахарь пока шёл по следу своего дома. Внук шелестел архивами, и наконец они нашли одну зацепку, за ней потянулась другая, и вдруг всё стало ясно.
Знахарь залез в жестяную утробу электрического поезда, и электрический поезд повёз его к дому. Чем ближе Знахарь был к этому месту, тем крепче была внутри сила, но что важнее — тем больше было спокойствия.
Он нашёл свой дом вблизи монастыря, на низком берегу реки, что поросла соснами. Там его изба, перевезённая туда лет десять назад, крепко стояла на новом месте — в музее. Её облили какими-то химическими жидкостями для консервации, но Знахарь быстро удалил их из брёвен. Всё это время дом держался воспоминанием о нём, и никакая химия для этого не была нужна. Знахарь поселился в своей избе, и никого не удивляло, что вечерами, когда музей уже закрыт, там горит свет.
Посетители музея принимали его за смотрителя, а сотрудники отчего-то не задавались вопросами, кто живёт внутри экспоната, к кому ходят странные гости и почему среди гостей так частит молодой человек в форме пожарной охраны.
Но не один он навещал старика. Через месяц до него добрался и Колдун. Силы у Колдуна было мало, но для самоутверждения он по дороге, сощурившись на солнце, превратил длинный свадебный поезд в свору волков — оскалив зубы, волки бились за стёклами остановившихся машин, и горькая слюна заливала стёкла изнутри.
Теперь Знахарь и Колдун сидели друг напротив друга. Знахарь поставил чайник на огонь — для себя, он знал, что Колдун не выпьет ни капли в его доме и не съест в нём ни крошки.
— Зачем тебе это? Ты же не любишь людей. Помнишь, как они убивали тебя — глупо, навалившись кучей, содрогаясь от жадности и страха? А помнишь, как тебя хотели повесить ещё раньше, в Новгороде?
— Не люблю, — согласился Знахарь миролюбиво.
— Люди отвратительны. А теперь, когда отменили Бога, они отвратительны вдвойне. Они перестали соблюдать посты, но губы их лоснятся в праздники. На самом деле они отменили не Бога, а страх перед ним. Меня позвали камлать среди стекла и бетона, в денежном месте, и в дверях я столкнулся со священником. Он освящал этот дом, а я пришёл в него камлать — и нас позвали не по ошибке. Нас позвали обоих для верности, как рассовывают яйца в разные корзины. На всех убийцах, что я видел живыми и мёртвыми, были кресты, а вот на сыщиках — отнюдь не на всех. Кого ты будешь лечить?