— Безобразие! Как они смеют швыряться германскими офицерами! Я обер-лейтенант фон-Райнбах, мадам! Со мной шутки плохи, мадам! Вы знаете, откуда я?
— Так точно, знаю, — ответил Швейк, уже успевший подняться. — Вы изволили вывалиться из окна второго этажа трактира «Золотой бык».
И он был прав. Бравый обер-лейтенант вывалился именно оттуда.
5. Господин обер-лейтенант фон-Райнбах
После того как господин обер-лейтенант: фон-Райнбах столь необычайным образом встал, вернее, сел на его пути, Швейку не оставалось ничего другого, как вытянуться перед старшим начальником и ждать распоряжений. Фон-Райнбах игриво подмигнул и предложил:
— Станцуем, кошечка, танго?
— Так что, дозвольте доложить, я бы с удовольствием развлекся, — невозмутимо ответил Швейк, — но как бы нам не пришлось платить штраф за нарушение правил уличного движения. А кроме того, осмелюсь доложить, я очень спешу в парашютисты. Мне дозарезу нужно завтра же подохнуть за фюрера, потому что иначе и для него и для меня могут выйти крупные неприятности.
Но фон-Райнбах уже забыл о своем легкомысленном предложении. Он всплеснул руками и воскликнул:
— Ах, простите, ради бога, дорогая! Я, кажется, ошибся дверью, мадам?
— Осмелюсь доложить, мне тоже так кажется, — подтвердил Швейк. — Между прочим, с неким Ворличеком из Коширша произошла однажды такая же роковая ошибка. Он тоже нализался, как свинья, и вместо двери шагнул в окно и угодил как раз на проходившего мимо начальника гарнизона полковника Краузе. И хотя потом на суде он уверял, что хотел только подышать свежим воздухом, его обвинили в террористическом акте и повесили. В приговоре так и было написано: «Приговаривается к повешению за предумышленную попытку убития должностного лица через посредство выбрасывания себя из окна на таковое».
Фон-Райнбах, все время слушавший Швейка с блаженной и удивительно идиотской улыбкой, реагировал на эту историю довольно неожиданно.
— Теперь, — сказал он, — я вижу, что ты меня любишь, деточка! Поедем ко мне?
И он попытался встать. Но то ли вследствие чрезмерного подпития, то ли в результате падения, левая нога его вихлялась, как собачий хвост, и Швейк вынужден был подхватить его подмышки, причем обер-лейтенант, кокетливо хихикая и слабо отбиваясь, приговаривал:
— Фи, что вы, что вы! Разве можно обниматься на улице! Вы меня компроме… компроме…
Но ему так и не удалось выговорит это трудное слово, так как Швейк, плюнувши на чины и ранги, грубо сгреб его в охапку и запихнул в предупредительно подкатившее такси. Однако обер-лейтенант немедленно сполз с сиденья и категорически отказался назвать адрес.
— Только вместе, сударыня, только вместе, — заявил он. — Садитесь и вы.
— Ты понимаешь, чорт паршивый, что я спешу? Или в твою пьяную башку это не лезет? — разозлившись, заорал Швейк. — Меня ж расстреляют!
Но фон-Райнбах, совершенно очевидно, ничего не понимал и продолжал долдонить:
— Только с вами, детка! Ну, я вас прошу! Я вам, наконец, приказываю!
— Вот это другое дело, — облегченно сказал Швейк, залезая в машину. — Приказ старшего начальника я обязан выполнять. Газуй! — скомандовал он шоферу. — Я из него выдавлю адрес.
И действительно, в конце концов Швейк вместе с фон-Райнбахом добрался до роскошного номера в лучшей пражской гостинице. Там после сложных дипломатических ходов, во время которых Швейку пришлось прикидываться женщиной, ему удалось добиться следующих реальных результатов: во-первых, обер-лейтенант фон-Райнбах взял его к себе в ординарцы и сообщил об этом в распределительный пункт и, во вторых, после третьей бутылки коньяку господин фон-Райнбах все-таки лег спать. Швейк прикорнул в кресле.
Теперь нужно сказать несколько слов о господине фон-Райнбахе, так как ведь не каждый день из окон вываливаются обер-лейтенанты германской армии.
До войны это был незаметный штабной адъютант, лишенный возможности выдвинуться по причине скудного ума и крайней прыщеватости. Эта же причина была непреодолимой помехой для удовлетворения основной страсти фон-Райнбаха. Дело в том, что обер-лейтенант в душе был заядлый дон-жуан, или, проще говоря, бабник. Но, повторяем, лишь в душе, так как ни одна женщина не хотела на него смотреть. Единственной утехой его была лучшая в Берлине коллекция порнографических открыток. Зато война открыла ему широкие перспективы. От фотографий он перешел к практике. Пропутешествовав с германской армией по Дании, Норвегии, Франции, Бельгии, Чехословакии, Греции и опять попав в Чехословакию, господин фон-Райнбах добивался силой того, к чему стремился всю жизнь.
Правда, в Париже девочка-гимназистка откусила ему мизинец, а прекрасная гречанка из Афин попала к нему в объятия, предварительно переколошматив о него всю посуду. Но ведь за любовь надо платить. Он говорил только о женщинах, думал только о женщинах и воевал только для того, чтобы дорвался до женщин. На этой почве он и был выброшен из окна трактира «Золотой бык».
Изрядно налакавшись, он забрел в отдельный кабинет и стал приставать к даме, сидевшей в обществе какого-то старика. Только когда старик встали вытащил из-за воротника салфетку, а лакеи уже несли фон-Райнбаха к окну, выяснилось, что обер-лейтенант напоролся на самого генерала фон-Альтдорфера, мирно ужинавшего с супругой.
Можно себе представить состояние господина фон-Райнбаха, когда наутро он восстановил в памяти вчерашнее происшествие.
— Боже мой, что я наделал! — причитал обер-лейтенант. — Хватать жену самого господина генерала! Боже, что со мной будет! Как вы думаете, Швейк, меня повесят?
— Осмелюсь доложить, вешают только государственных преступников. А тут дело, я бы сказал, деликатного, уголовного свойства. Так что насчет этого вы напрасно волнуетесь. Вас тихо, благородно расстреляют, и все! — успокоил его Швейк.
Но, как ни странно, эти утешительные слова не произвели на фон-Райнбаха бодрящего впечатления. Напротив, он дошел до такой степени отчаяния, что на него было жалко смотреть.
— Я похотливая, прыщавая жаба, — стонал он, — я скотина, Швейк. Ведь верно, я скотина?
— Осмелюсь доложить, это вам виднее, господин обер-лейтенант, — ответил Швейк. И вдруг, вздрогнув, отскочил, так как совершенно очумевший фон-Райнбах неожиданно бухнулся перед ним на колени.
— Швейк, — крикнул он, — вы должны меня спасти! Вы — старый, опытный человек. Вы должны пойти к генералу и убедить его, что я не виноват!
— Осмелюсь доложить, он может мне не поверить, — заметил Швейк. — Он сам видел, как вы ее хватали.
— Нет, нет, поверит! Идите, говорите, делайте, что хотите, но спасите меня от гибели.
— Приказано пойти к господину генералу и спасти господина обер-лейтенанта от гибели! — бодро повторил приказание Швейк и направился выполнять свое первое боевое задание.
6. Швейк выполняет первое боевое задание
Чтобы уяснить себе всю сложность возложенной на Швейка задачи, нужно знать, что господин фон-Альтдорфер был отнюдь не простым генералом. Это был особо уполномоченный представитель «Управления по сохранению и размножению германской расы». В специальном циркуляре ему предписывалось: «В срочном порядке взять на учет всех лиц арийского происхождения, прежде всего мужчин-производителей (в коих вследствие больших военных потерь ощущается острый недостаток), во-вторых, женщин-самок (по той же причине лишенных возможности успешно выполнять свою детородящую функцию), и организовать оплодотворение вторых первыми, во славу фюрера».
Такие приказы появились в Германии в конце 1941 года, после того, как сотни тысяч немецких мужчин остались в горах Греции, на полях Франции и Бельгии, в холодных водах норвежских фиордов, а два миллиона полегли в первые же месяцы войны с Россией. Эти циркуляры отменили семью, верность, любовь и узаконили превращение Третьей империи в грандиозный всеарийский бордель. Одним из заправил этого заведения и был заслуженный генерал фон-Альтдорфер.
Немудрено, что Швейк дрожал, подходя к двери этого высокопоставленного деятеля. Но все же, зажмурившись, он нажал кнопку звонка, шагнул вперед и с испугу, не открывая глаз, выпалил:
— Осмелюсь доложить, рядовой Швейк прибыл к господину генералу по крайне важному делу хватания его супруги!
— Ч-ш-ш! Зачем же об этом кричать на весь дом? — ответил ему игривый голос, настолько не похожий на генеральский или денщицкий, что Швейк от удивления даже открыл глаза и увидел перед собой женщину средних лет в домашнем халате, довольно крупную, но все же миловидную.
— Ну что же, заходите! — сказала она, оглядев Швейка и, видимо, оставшись довольной результатами осмотра. — В конце концов могло быть и хуже… Будем знакомы. Я Анна фон-Альтдорфер. Проходите сюда, пожалуйста, сейчас я согрею кофе.
Швейк, рассчитывавший на все, что угодно, кроме такого радушного приема, совершенно оторопел. Он неуклюже протянул генеральше руку лопаточкой и от полного обалдения вместо приветствия произнес:
— Осмелюсь доложить, не забудьте коньяк.
— О, да вы, я вижу, шутник, — улыбнулась генеральша и, потрепав Швейка по щеке, упорхнула в соседнюю комнату.
Чтобы разобраться в странном поведении генеральши, нужно было знать некоторые обстоятельства из жизни семейства генерала фон-Альтдорфера, которые, как нетрудно догадаться, были неизвестны Швейку.
Дело в том, что супружеские возможности старого генерала фон-Альтдорфера были не больше, чем у дохлой сороконожки. Госпожа генеральша, в прошлом берлинская кафешантанная певичка, никогда не любившая киселя, быстро нашла утешение в компании офицеров гарнизона. Но гарнизон отправили на фронт и прислали каких-то стариков-инвалидов, так что «веселая Анни», как ее называли когда-то, оказалась вынужденной испытывать невыносимые муки супружеской верности. Наконец она взбунтовалась и потребовала, чтобы генерал включил ее в списки женщин, подлежащих действию инструкции. И хотя это был единственный случай в практике фоц-Альтдорфера, когда женщина сама шла на случку без угроз и принуждений, господин генерал почему-то не испытал особенного восторга по этому поводу. Но генеральша отличалась настойчивостью и еще сегодня утром закатила генералу оглушительную сцену.