— Олух! — орал Краузе. — Вы не фельдфебель, а свинья собачья, раз у вас лошади ночуют где попало! Что? Некуда поставить? Да знаете ли вы, сучья лапа, что такое лошадь? Из нее можно варить суп, на ней, наконец, можно ездить, чорт побери! Это не корова какая-нибудь. А вы не знаете, куда поставить. Да в любую квартиру!
— Но, господин капитан, — оправдывала кавалерист фельдфебель, — оказывается, они не умеют спускаться по лестницам. Я вчера завел свою рыжую кобылу в одну квартиру на третьем этаже и теперь не знаю, что с ней делать. Вниз она не идет и все время лягается. Никакой мебели в квартире не осталось. Хозяйка уже выбросилась в окно…
— Молчать! — рявкнул Краузе. — Если вы родились идиотом, надо побольше слушать и поменьше разговаривать… Фогель, — обратился он к делопроизводителю, — скажите этому кретину, какие есть подходящие помещения…
Фогель нашел список и начал читать:
— Школа… здание одноэтажное, каменное. Отопление паровое…
— Осмелюсь доложить, — вмешался Швейк, — школу мы вчера осматривали, чтобы перевести туда бордель номер три, но вы сказали, что там чересчур холодно и девушки не смогут работать в таких условиях. Я думаю, что, если там слишком холодно для наших дам, лошади и подавно замерзнут.
— Можно подтопить, — сказал Краузе, — есть же в этой чортовой школе парты.
— Парты, осмелюсь доложить, сожгли еще на прошлой неделе[4]; — напомнил Швейк, — вчера как раз догорал последний шкаф из химического кабинета. Помните, взорвалась какая-то пробирка и вам пришлось тут же пристрелить директора за то, что он держит в топливе взрывчатые вещества. Там оставался еще один только учебный скелет, который никак не хотел гореть, но я его, согласно вашему приказанию, передал в роту пропаганды, чтобы они показывали его всем как жертву русских и чего-нибудь брехали по этому поводу. На всякий случай я надел на этот скелет каску и железный крест.
— Зачем? — спросил Краузе, холодея.
— Осмелюсь доложить — для ясности. Чтобы не вышло ошибки. А то ведь по скелету не видно, немец он или русский. Я даже не смог разобрать, мужчина он или женщина. Тем более, что он вообще искусственный…
— Хорошо, хорошо, — перебил Краузе, заминая разговор. — Читайте дальше, Фогель.
Делопроизводитель вернулся к списку.
— Краеведческий музей. Отличное здание. С топливом хорошо — масса горючих экспонат тов. Хотя, виноват, это помещение уже занято интендантским управлением под скотобойню[5]. Одну минуточку! В педагогическом техникуме у нас раненые, в клубе швейников — раненые, в музыкальном училище — морг номер шесть. Сейчас, сейчас… В детском саду первый бордель офицерский… Ага, вот… театр. Новое здание. Партер — четыреста мест. Значит, по военному расчету, сорок человек или восемь лошадей получается. — Фогель быстро застучал костяшками счетов. — Четыреста делим на сорок, получаем десять. Теперь умножаем на восемь… Так… Великолепно, господин капитан. Если вынести все кресла в партере, можно поставить восемьдесят лошадей, причем коноводы разместятся тут же, в ложах… Лучше не придумаешь[6].
— Осмелюсь доложить, — сказал Швейк, — есть еще одно удобство. Там, наверно, покатый пол, и конская моча будет сама стекать в оркестр. Конюхи будут очень довольны.
— А лошадям там будет удобно? — заботливо спросил Краузе. — Куда, например, класть сено?
— На сцену, господин капитан, — вмешался повеселевший фельдфебель. — Его не так много.
— Хорошо. Решено! Принимайте конюшню, — приказал капитан и, отпустив фельдфебеля, повернулся к Швейку. — По-моему, совсем не плохой вариант. Верно?
— Осмелюсь доложить, господин капитан, — сказал Швейк, — вы так хорошо понимаете и любите животных, как будто вы им родной брат. Я это заметил еще, когда вы изволили обнимать ногами ту корову.
— Ну, это вы преувеличиваете, — застеснялся польщенный Краузе. — Просто эти скоты не умеют обращаться с животными, и приходится их учить.
— Это, осмелюсь доложить, вы совершенно правильно заметили, — с животными надо обращаться умеючи. С неким лейтенантом Бренером произошел «а этой почве очень странный случай. Он был страстный любитель кошек и отовсюду присылал в Берлин отцу какие-нибудь редкие экземпляры. Постепенно у него собралась лучшая в Германии коллекция. Особенно он гордился серой ангорской кошечкой, которую он раздобыл в Греции. И, конечно, когда после ранения этот Бренер получил отпуск и приехал к папе в Берлин, первый вопрос его был насчет этой кошечки. «Спасибо тебе, сынок, — сказал ему папа Бренер, — она была самая вкусная из всех». Потом, когда лейтенанта приволокли в участок за избиение отца, он не оправдывался, а только плакал и просил отдать ему хотя бы шкурку. Но когда человеку не везет, то уж до конца. Оказалось, что шкурку отняли, когда папа Бренер добровольно отдавал теплые вещи. Он был связан и поэтому не мог отстоять кошечку.
Пока Швейк рассказывал, капитан одобрительно кивал головой и что-то быстро писал.
— Вот, — сказал он, закончив. — Это полный список переименованных улиц. Я хотел с вами посоветоваться. Все-таки вы… рядовой, — капитан многозначительно кашлянул, — и как представитель… Ну, словом, послушайте… Бывшая улица Свободы — теперь Германский проспект. Площадь какого-то Пушкина — теперь Хорст Вессель-плац. Дальше, улица Некрасова — Солдатская улица[7]. Задонская улица… Постойте, постойте… Знаете, она еще не названа. Хотите, мы назовем ее вашим именем? Улица имени Иосифа Швейка, а?
— Осмелюсь доложить, вы меня смущаете. Я понимаю, скажем, имени господина Гиммлера.
— Уже есть! Улица Гиммлера — это та, с садиком.
— Ах, где виселицы! Ну, это к нему очень подходит. Но насчет меня…
— Не скромничайте… — перебил капитан. — Пусть будет одна улица имени рядового… — И капитан опять многозначительно кашлянул. — Я знаю, вы этого достойны. Сейчас же я съезжу и заставлю переменить табличку.
И, не дав Швейку возразить, капитан выбежал из комендатуры.
13. Разговор по душам
Итак, капитан Краузе побежал срочно переименовывать Задонскую улицу в «улицу имени Иосифа Швейка».
Оставшись один, Швейк занялся уборкой. На глаза ему попался номер газеты «Верноподданный». Эту газету немецкое градоначальство выпускало на русском языке для населения. Швейк попробовал читать. Оказалось, что он еще помнит русский язык, которому научился в плену во время прошлой войны.
В этот момент, распахнув дверь животом, в комендатуру буквально ввалился посетитель, тучный, сизоносый обер-лейтенант.
— Простите, господин комендант… ик… Тысячу извинений! — пробормотал он, тщетно пытаясь встать: — Я сейчас встану. Вот увидите, сейчас найду точку опоры и встану.
Последнее обещание было беспочвенным хвастовством. Встать обер-лейтенант не мог и только делал плавательные движения на полу. Швейк подхватил его под руку, поднял и прислонил к стене, как это делал когда-то с фельдкуратом Кацем.
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, теперь вы приблизительно стоите, — сказал он, откозырнув. — Только постараетесь не сползать, а то в стене могут оказаться гвозди…
— Господин капитан, вы — душка, — ласково улыбнулся посетитель и послал Швейку воздушный поцелуй. — Позвольте офи… ик… официально представиться. Я — Зуммель. Редактор газеты «Верноподданный» обер-лейтенант Зум… зум-зум-зум, трата-та-зум-зум-зум…
Обер-лейтенант почему-то немедленно решил изобразить целый джаз и, подпевая себе, попытался притопнуть левой ногой. Непрочное равновесие было мгновенно потеряно. Швейк подхватил сизоносого уже на лету.
— Хорошо, что вас двое, — сочувственно заметил Зуммель, — а то ведь я тяжелый. Это что, ваш помощник?
— Осмелюсь доложить, я один. Тут больше никого нет.
— Странно. А я вижу двоих. Надо будет купить очки. Очень странно.
— Осмелюсь доложить, от этого очки не помогают. У нас в двести семнадцатом полку служил один обер-ефрейтор Брант. Так — он носил даже две пары очков и, несмотря на это, умер на почве алкоголизма.
— Вы считаете, что я не… не трезв? Вы думаете, я ничего не соображаю! — обиделся сизоносый. — Господин комендант, я не позволю!..
— Так что разрешите доложить, — мягко перебил его Швейк, — у вас опять обман зрения. Господина капитана здесь нет.
— Да ну? — искренне удивился Зуммель. — Очень странно. А вы не он?
— Осмелюсь доложить, я — я, а он — он! — отрапортовал Швейк.
— Тогда выпьем? — решительно сказал Зуммель и достал из кармана бутылку. — Садитесь оба, — пригласил он Швейка.
Через полчаса, когда из второго кармана была вынута еще одна бутылка, обер-лейтенант Зуммель уже смотрел на Швейка, как на родного брата.
— Я тебя обожаю, — говорил он, — безусловно обожаю. Категорически обожаю. Смирно, скотина! Стоять смирно, когда тебя обожает обер-лейтенант германской армии. Так, вольно. Можешь меня поцеловать. Ты знаешь, кто я? Я — пресса! Я никого не боюсь. Я все могу! Хочешь, завтра напишу, что никакого отступления нет? Вот вы все думаете, что мы удираем от русских. Ну, признайся, ты думаешь?
— Осмелюсь доложить, никак нет. Согласно приказа фюрера, я сначала думал, что мы совершаем стратегический отход на новые зимние квартиры, потом думал, что мы выравниваем линию фронта, потом нам приказали думать, что помешал мороз, потом велели думать, что мороз вовсе не мешает, а теперь я думаю, что лучше не думать, потому что еще не придумали приказа, что надо думать по этому поводу.
— Врешь! Мы просто смазываем пятки. Ну, киска, доверься мне. Мы же взрослые люди. Пушки бросили? Бросили. Машины сожгли? Сожгли. А почему? Как мне про это писать? Я, может быть, и пью на творческой почве. Может быть, я и мучаюсь, потому что не знаю, как писать. Ну, скажи, зачем всё бросают?
— Осмелюсь доложить, для облегчения.