— А зачем облегчение?
— Чтоб скорее бежать.
— Я же и спрашиваю: зачем скорее бежать?
— Осмелюсь доложить, чтобы скорее выполнить приказ фюрера насчет новых зимних квартир.
— А где они будут?
— Это, наверно, военная тайна;
— Это мысль! — радостно воскликнул Зуммель. — Знаешь, что? Ты напиши мне передовую на эту тему. Ты будешь мне помогать, а то я что-то совсем ослаб. Если б ты знал, как трудно работать… — Зуммель вдруг начал всхлипывать. — Я самый несчастный человек. Никто меня не любит, никто меня не читает…
— Осмелюсь доложить, — сказал Швейк, — вы зря убиваетесь. Если вы хотите, чтобы вашу газету все покупали, вы печатайте половину тиража на белой папиросной бумаге, а вторую — на розовой, подтирочной. У нас в Градчанах был такой случай. Один полотер, некий Рейманек, страдал гемороем и поэтому очень следил за своей гигиеной. А в это время все воззвания к населению и листовки магистрата печатались на тонкой и мягкой бумаге, которая ему очень подходила. Особенно он любил приказы фюрера, потому что они были большого формата и хорошо делились на четыре части. Так вот этот Рейманек скопил целую кипу таких листовок и держал их в шкафу, чтобы дети не наделали из них голубей. Когда к нему пришли отбирать теплые вещи и стали делать обыск, то нашли триста приказов фюрера и две тысячи разных листовок. Агенты очень перепугались. Они решили, что пришли к какому-то тайному представителю управления пропаганды. Они извинились, ничего не взяли и ушли. Через неделю Рейманеку, на всякий случай, дали железный крест. Он был очень доволен, но те знал, на каком месте его носить, потому что получил его за свой геморой.
— Ты знаешь, это великолепная идея! — восхитился Зуммель. — Политические сигареты! Идеологический пипифакс! Швейк, ты гений!
И обер-лейтенант опять полез целоваться. Швейк стоически перенес этот прилив нежности, который вскоре сменился новым стремлением. Обер-лейтенант потребовал песен.
— Осмелюсь доложить, — сказал Швейк, — я случайно знаю одну песню, но она не для господ офицеров. Это мы сочинили у нас в двести семнадцатом полку, потому что оказалось, что вшей веселее давить под музыку.
— Очень интересно, — промычал Зуммель. — Очень! Споем!
— Приказано спеть! — повторил Швейк и, вытянувшись по уставу, запел;
Давно забыто мыло,
И волосы у нас
Длинней, чем хвост кобылы,
Грязней во много раз.
В бельишке темносером
Стадами ловим вшей
И, если нужно, серы
Достанем из ушей.
— Это м-мысль, — глубокомысленно заметил Зуммель. — Надо написать статью о новых военных ресурсах серы. А дальше что?
— Дальше, осмелюсь доложить, будет такой припев:
Нам в России удовольствий очень много,
Есть тут все, о чем тревожится душа:
И простая и воздушная тревога.
До чего ты, наша служба, хороша!
А дальше так:
Для сердца не находим
Зовущих женских лиц.
В кино теперь не ходим,
Не тискаем девиц.
А музыка бывает —
Земля гудит сама.
Когда нам так сыграют,
В момент сойдешь с ума.
А теперь опять припев, — сказал Швейк, и они грянули хором: «Нам в России удовольствий очень много…»
Запыхавшийся капитан Краузе вбежал в комнату, когда Зуммель уже вполне освоил мотив и энергично вторил Швейку. В первую секунду комендант обрадовался, видя, что его таинственный денщик веселится. Ему показалось, что это хороший признак, и он тихо остановился в дверях, чтобы не перебивать:
Певцы его не замечали — ими овладел художественный энтузиазм.
Швейк изображал хор. Он прямо сидел на стуле и добросовестно орал, разевая рот гак, будто хотел проглотить дирижера. А Зуммель стоял на столе и, равномерно покачиваясь, дирижировал бутылкой. Третий куплет был исполнен с большим блеском:
В ботинках ноги вязнут,
Не вытащишь ступни,
Давно дерьмом и грязью
Наполнены они.
Нас при любой походке
Забрызжет до бровей,
И нечем только глотки
Нам промочить, ей-ей!
Только теперь до капитана дошел издевательский смысл песенки. Краузе похолодел. «Ловит, — подумал он. — Этот хитрюга Швейк его проверяет. Прикинулся дурачком, споил и заставил петь: Ну, теперь пропал бедняга Зуммель!» И, движимый состраданием, он кинулся к редактору.
— Господин обер-лейтенант, — крикнул он, — прекратите сейчас же!
Зуммель, не слезая со стола, подмигнул капитану и пропел:
— Я перестать не в силах, я очень петь люблю! — И тут же изящным взмахом бутылки он пригласил Швейка продолжать.
Швейк тоже подмигнул капитану и грянул:
За то, что мы здесь тлеем,
За этот героизм
Пока мы шанс имеем
На грипп и ревматизм.
Проклятой мелкой дрожи
Не в силах мы унять,
И нас никто не может
Утешить и понять!
Нам в России удовольствий очень много,
Есть тут все, о чем тревожится душа:
И простая и воздушная тревога.
До чего ты, наша служба, хороша!
Краузе забыл об осторожности и бросился к обер-лейтенанту.
14. Редактор газеты „Верноподданный“
— Молчать! — рявкнул Краузе. — Молчать, идиот! — И, схватив Зуммеля за ногу, он стащил его со стола. — Вы знаете, с кем вы поете? Это же полномочный…
И он лихорадочно зашептал что-то на ухо обер-лейтенанту. Сизоносый побледнел и от страха весь обмяк. Он растекся по полу, как тесто из опрокинутой кадки. Краузе пнул Зуммеля ногой и брезгливо приказал Швейку:
— Уберите это…
Сизоносый итти уже не мог, и Швейку пришлось подхватить его под руки. Это стоило ему большого труда, так как сам он стоял на ногах весьма нетвердо. Едва он вернулся, за окном сухо щелкнул пистолетный выстрел.
— Что это? — вздрогнул капитан. — Посмотрите, кто там балуется?
Швейк проследовал во двор и тут же вернулся.
— Осмелюсь доложить, господин капитан, вышло маленькое недоразумение, — доложил он. — Господин обер-лейтенант Зуммель прострелил себе башку.
— А-а-а… — небрежно протянул Краузе. — Только и всего? Туда ему, дураку, и дорога. В следующий раз будет лучше разбираться в людях.
— Осмелюсь доложить, — сказал Швейк, — по-моему, следующего раза ему уже не представится. Вот только интересно, кто теперь будет редактировать газету «Верноподданный».
— Найдем, — лукаво сказал Краузе. — У меня есть на примете одна кандидатура. — Он выразительно посмотрел на Швейка.
Но пьяный Швейк не заметил этого взгляда, сулившего ему большие жизненные перемены. Он меланхолично икнул и полез под рояль.
— Осмелюсь доложить… то есть осмелюсь доложить, что я осмелюсь доложить… В общем отбой, — пробормотал он оттуда и попытался откозырнуть лежа. Это ему не удалось. Рука поднялась только до рта, и Швейк немедленно заснул как ребенок, закусив круглый кулачок.
Капитан Краузе стал писать какой-то приказ. Когда через два часа Швейк, полупроснувшись, приоткрыл один глаз, капитан приветствовал своего денщика следующим странным образом:
— Приятного пробуждения, господин редактор. Будьте любезны, побыстрее собирайтесь. А то ваши сотрудники, наверное, совсем заждались.
— Осмелюсь доложить, господин капитан, — пробурчал Швейк, — я так и знал, что увижу вас во сне. Мне всегда после коньяку какая-нибудь дрянь мерещится.
И, снова закрыв глаза, он повернулся на другой бок. Краузе потряс его за плечо. Швейк спал. Краузе подул ему в ноздри — никакого результата. Швейк чихнул и продолжал спать. Тогда капитан решил попробовать команды:
— В ружье! Боевая тревога!
Швейк спал.
— Смирно! Стройся! Шагом арш!
Швейк слегка поежился и продолжал храпеть.
— С котелками — на обед!
Швейк вскочил так быстро, что ударился затылком о рояль. Это окончательно выбило из его головы остатки сна.
— Так что разрешите доложить, — отрапортовал он, — я готов. Между прочим, я сейчас видел очень странный сон, как будто меня назначили редактором. Хотя, осмелюсь доложить, во сне все возможно. Когда я служил в двести семнадцатом полку, один рядовой из запасников, некий Генрих Винтер, говорил, что в течение целой недели он каждую ночь видит один и тот же сон. Он рассказывал так, будто идет он по Берлину и читает новый приказ. А в приказе этом написано: «В связи с тем, что все теплые шерстяные вещи уже сданы, теперь населению предписывается сдать личную растительность, как-то: волосы, бороды, усы и так далее. Все уклоняющиеся, а также злостно лысые и безволосые подлежат повешению». Он точно запомнил этот приказ. «Тут, — говорил этот Винтер, — я вспоминаю, что на мне остались все волосы, и хочу спрятаться в подворотню, но меня хватают двое наголо обритых штурмовиков и хотят вешать на фонаре. И как раз в тот момент, когда меня вздергивают, я вспоминаю, что у господина рейхсканцлера тоже есть усы и чуб. Я хочу спросить, повесили его уже или нет, но не успеваю, и каждый раз просыпаюсь на этом самом интересном месте». Ну, мы, конечно, всегда говорили этому самому Вингеру, что это самый невероятный сон, потому что, посудите сами, как он может оказаться в Берлине, когда все отпуска отменены.
— Господин Иосиф Швейк, — официально сказал Краузе, — то, что вы считали сном, — правда.
— Это насчет усов? — оживился Швейк. — Неужели фюрера уже повесили? Ах, какая жалость! Я так и знал, что когда-нибудь просплю самое интересное.
— Я не об этом. Я относительно вас. Слушайте приказ. Смирно!
Швейк вытянулся.
— «Приказ, — начал читать Краузе. — Учитывая то, что обер-лейтенант Зуммель, бывший редактор русской газеты «Верноподданный», издаваемой немецким магистратом, освобожден от работы по собственному желанию в связи с переходом в лучший мир, на его место назначается рядовой Иосиф Швейк». Все. Поздравляю вас. Отправляйтесь принимать дела. Вам все понятно?