– Кем? Кем? – твердили все. Не очень-то вежливо так задавать вопрос.
– Ну его взыскательной публикой.
И всё равно другие не видели того, что было так ясно проницательному и сообразительному Освальду.
– Это будет намного полезнее, чем убивать драконов, – сказал Освальд. – Тем более что драконов не существует. И это будет настоящим, нашим собственным свадебным подарком… Как раз таким, какой мы и хотели подарить.
Остальные кинулись на Освальда, запихали его под стол, а кое-кто уселся ему на голову, так что ему пришлось говорить очень громко:
– Хорошо! Я расскажу вам коротко, если хотите! Отпустите, кому говорят!
Когда Освальд выкатился из-под стола вместе со своими противниками, скатертью, зацепившейся за ботинки Эйч-Оу, книгами, рабочей корзинкой Доры и стаканом воды для акварельной краски, он сказал:
– Мы будем публикой. Каждый из нас напишет редактору «Пиплс Педжент» своё мнение о главе с Джеральдиной. Вытри воду, Дора, она течет прямо туда, где я сижу.
– Тебе не кажется, – начала Дора, необычайно послушно пуская в дело свой носовой платок и платок Элис, – что шесть писем, все подписанные «Бэстейбл» и с одинаковым обратным адресом будут… будут…
– Чересчур подозрительными? – подхватила Элис. – Но ведь мы подписались бы по-разному и указали бы разные обратные адреса.
– Можно подойти к делу основательно: пусть каждый из нас отправит по три или четыре письма, – заметил Дикки.
– И мы пошлем их из разных частей Лондона. Правильно! – согласился Освальд.
– Свое письмо я напишу стихами, – сказал Ноэль.
– Все письма надо написать на разной бумаге, – распорядился Освальд. – Давайте сразу после чая пойдем и купим ее.
Мы так и сделали, но смогли найти только пятнадцать разных видов бумаги и конвертов, хотя обошли все магазины в деревне.
В первом магазине, когда мы сказали:
– Будьте так добры, нам нужна бумага и конверты всех видов, какие у вас есть, на пенни, – хозяйка магазина остро посмотрела на нас поверх очков в голубой оправе и спросила:
– Зачем?
– Чтобы писать анонимные письма, – тут же брякнул Эйч-Оу.
– Писать анонимные письма очень нехорошо, – сказала дама и вообще отказалась продавать нам бумагу.
Но в других магазинах мы не сказали, для чего покупаем бумагу и конверты, и нам их продали. Там были голубые, желтые, серые и белые листы, и даже фиолетовые, с фиалками, а еще розовые с розами. Девочки взяли бумагу с цветочками; Освальд считает, что на такой только девчонкам и писать, но извиняет сестер за их выбор. Им такая бумага как раз и подходит.
Мы написали пятнадцать писем, стараясь каждый раз как можно больше менять почерк. Это было нелегко. Освальд попытался написать одно письмо левой рукой, но его оказалось почти невозможно прочесть, а если бы кто-нибудь попытался, из-за безумного почерка решил бы, что письмо писали в сумасшедшем доме. Поэтому Освальд его порвал.
Мы разрешили Ноэлю сочинить всего одно стихотворение. Оно начиналось так:
– О, Джеральдина моя, Джеральдина!
Ты самая прекрасная героиня!
Такого раньше я не читал,
В восторге о книге стихов не писал.
Огромны твои голубые глаза,
И просто не в силах я, бедный, сказать,
Как волосы ты распустила красиво,
Они ниспадают струящейся гривой…
И так далее – без конца.
Во всех других письмах говорилось о том, как прекрасна глава «У виллы дожа», и что она понравилась нам больше предыдущих глав, и что мы надеемся: следующая будет такой же.
Слишком поздно мы узнали, что Эйч-Оу назвал главу не «У виллы дожа», а «Убил бы рожу», но надеялись, что этот пассаж затеряется среди похвал. Мы прочитали рецензии на книги в старых номерах «Обозрения» и «Атенеума» и вставили в письма то, что там говорилось о книгах других людей. Мы написали, что, по нашему мнению, глава о Джеральдине и подвязках «тонкая», «виртуозная» и «логичная», что в ней чувствуется «очарование старого света» и «веет духом страны». Еще мы написали, что «прочитали главу с нарастающим интересом от начала до конца» и что в ней есть «острый пафос и убедительный реализм», а еще «прекрасный цветок нежного чувства»… Автор уже не может вспомнить, что еще мы там понаписали.
Когда письма были готовы, мы надписали конверты, облизали и наклеили марки, а потом попросили других людей их отправить. Наш младший садовник, живущий в Гринвиче, и другой младший садовник, живущий в Люишеме, и все служанки, которые проводят выходные в отдаленных местах вроде Плейстоу и Гроув-парка – все они получили по письму. Нашей самой большой удачей стал настройщик пианино – он жил в Хайгейте, а человек, пришедший чинить электрический звонок, – в Лэмбете. Так мы избавились от всех писем и начали проверять почту в ожидании ответа. Мы проверяли неделю, но ответа все не было.
Возможно, вы решите, что глупо было ожидать ответа, раз мы подписали письма причудливыми именами вроде Дейзи Долман, Эверард Сент-Мор и сэр Чолмондели Марджорибанкс, и обратные адреса тоже написали из головы – всякие там Чатсворт-хаус, Лоампит-Вейл и Бунгало на Итон-сквер. Но мы, дорогой читатель, вовсе не были такими идиотами, а вы не так уж умны, как думаете. Одно письмо (с самыми величественными отзывами) мы написали на собственной почтовой бумаге и послали в конверте с адресом и гербом дяди. Это письмо Освальда подписал своим настоящим именем, на него мы как раз и ждали ответ. Понимаете?
Но ответа так и не последовало. Когда прошло три долгих дня, мы все ужасно устали ждать. Нам поднимало настроение только осознание того, какое великое доброе дело мы совершили ради дяди Альберта.
На четвертый день Освальд высказал то, что было на душе у каждого:
– Всё это полный провал. Голосую за то, чтобы мы написали и спросили редактора, почему он не отвечает на письма.
– На это письмо он тоже не ответит, – сказал Ноэль. – С какой стати ему отвечать? Он знает, что за молчание ему ничего не будет.
– Почему бы нам не поехать и не спросить его лично? – предложил Эйч-Оу. – Он не сможет промолчать, когда все мы уставимся ему в глаза.
– Вряд ли он захочет тебя впустить, – сказала Дора. – И надо говорить «посмотрим», а не «уставимся».
– Один редактор впустил нас и дал гинею за мои прекрасные стихи, – вспомнил Ноэль.
– Да, – сказал рассудительный Освальд. – Но если ты продаёшь стихи, неважно, сколько тебе лет. А если мы будем взыскательной публикой, редактор подумает, что не мешало бы нам быть постарше. Дора, предположим, ты натянешь одежду старой Блейк. Тогда ты будешь выглядеть лет на двадцать-тридцать.
У Доры сделался испуганный вид, и она сказала, что, по её мнению, лучше этого не делать.
– Ну тогда я сделаю, – вступила Элис. – Плевать. Я ростом с Дору. Но одна я не пойду. Освальд, тебе тоже придется одеться по-взрослому и поехать со мной. Ради дяди Альберта это не такая уж большая жертва.
– Ты же знаешь, что переодевание тебе будет в радость, – сказала Дора, и, возможно, пожалела, что так часто протестует против того, чтобы мы развлекались.
Как бы то ни было, мы уже развели краску, и остальной части приключения суждено было быть окрашенной ею. (Это аллегория, означающая, что мы сожгли мосты и назад пути не было. Про мосты – еще одна аллегория).
Мы решили проделать всё на следующий день, и вечером Дикки с Освальдом купили седую бороду и усы – мы не смогли придумать ничего другого, чтобы замаскировать мужественный и юный облик смелого Освальда, превратив его во взрослого представителя взыскательной публики.
Тем временем девочки на цыпочках, как разбойники, пробрались в комнату мисс Блейк (это наша экономка) и взяли несколько предметов её одежды. А еще какую-то непонятную штуку, похожую на часть парика; мисс Блейк надевает её по воскресеньям. Джейн, наша горничная, говорит, что штуковина называется «шиньон» и что его носят герцогини.
Тем вечером нам пришлось переодеваться в глубокой тайне и вернуть все вещи Блейки на место сразу после примерки.
Причёской Элис занялась Дора. Она завила те волосы, которые и так от природы вились, и вплела их в длинный хвост, тоже взятый у мисс Блейк. Затем всё это закрутила и закрепила множеством заколок, а «шиньон» прикрепила к передней части причёски. Поверх всего была водружена воскресная шляпка мисс Блейк (очень задорная, украшенная синей птичкой). Под коричневое платье Элис надела несколько нижних юбок, а в те места на груди, где платье оказалось слишком велико, засунула несколько скомканных чулок и носовых платков. Черный жакет и малиновый галстук завершили картину. Мы решили, что так вполне сойдет.
Затем пришел черед Освальда принять свой теневой облик. Но когда он вошел с бородой и в отцовской шляпе, остальные, против его ожидания, не застыли в почтительном восхищении, а стали кататься по полу, умирая от смеха. Прокравшись в комнату мисс Блейк, он прибавил там света, посмотрел в высокое зеркало и признал, что братья и сестры правы: это был провал. Для своего возраста Освальд высокий, но борода сделала его похожим на какого-то ужасного карлика, а короткая стрижка ещё больше портила дело. Любой идиот мог заметить, что борода изначально росла не там, где находилась сейчас, а перекочевала на подбородок из какого-то другого места. Освальд засмеялся (просто не смог удержаться), и стал выглядеть по-настоящему ужасно. Он читал о развевающихся бородах, но никогда раньше не видел, как они развеваются.
Пока он себя разглядывал, девочкам в голову пришла новая мысль. Но у Освальда было нехорошее предчувствие, из-за которого он не скоро согласился хотя бы выслушать, что они там придумали. Наконец, когда остальные напомнили ему, что готовится благородное деяние на благо дяди Альберта, он позволил объяснить жуткие части отвратительного плана. План состоял в том, что Освальд должен переодеться в женское платье, чтобы пойти с Элис к редактору.
Ни один мужчина не хочет быть женщиной, и это ранило гордость Освальда, но в конце концов он согласился.