– А вы не хотели, значит, детей? – ахнула журналистка.
– Почему не хотел? Хотел. Куда деваться-то? Не чужие ведь. Дочка только в мать пошла – своему мужу теперь плешь проедает. Жалко парня. Боюсь, раньше срока помрет, – покачал головой дядя Вася.
Остаток дня тетя Шура учила журналистку лепить пельмени, а дядя Вася показывал фотографии молодости, где он – мастер спорта.
И только когда пришло время уезжать, журналистка вдруг поняла, что за все время эти двое не сказали друг другу ни единого слова. Или ей показалось? Да нет, точно, ни словом не перемолвились.
– А вы что, друг с другом не разговариваете? – спросила дотошная журналистка тетю Шуру.
– Нет, уже двадцать лет, – ответила тетя Шура с неожиданной гордостью.
– А почему? – Журналистка аж рот раскрыла от удивления.
– Поругались. Он говорит, что я виновата, а я считаю, что он, – пожала плечами тетя Шура.
– Из-за чего поругались-то? – не отставала журналистка.
– Так я уж и не помню. Давно это было, – призналась Шура.
– И что, живете под одной крышей и не разговариваете? – на всякий случай уточнила журналистка.
– Ну да. А зачем? Что он мне может сказать, чего я не знаю? – обиделась тетя Шура.
– А еще кто-нибудь об этом знает?
– Конечно, все знают. Чего скрывать-то? У него своя жизнь, у меня – своя.
Журналистка, приехавшая искать секреты семейного счастья, чуть не заплакала. Но глядя на тетю Шуру и дядю Васю, которые стояли рядом и махали вслед машине, поняла, что слова им были и не нужны. За столько-то лет…
Возвращаясь к собакам. У меня есть близкая подруга, мама чудесной девочки Маши и хозяйка не менее чудесного лабрадора Эрни, названного в честь писателя Хемингуэя. Приехала к ним в гости. Эрни, совсем не маленький пес, очень любит проситься на ручки. Кладет передние лапы на колени гостям и подпрыгивает на задних. Я передние-то с трудом выдерживаю.
– Эрни, нельзя на ручки! – говорит строго подруга.
Эрни разочарованно ложится под стол, засыпает и начинает храпеть.
– Обычно он еще пукает, – сообщает мне Маша. – Мама не пукает, но тоже храпит.
Маша рассказала, что однажды в ее комнате было холодно, и она решила пойти спать к маме. Место рядом с мамой было занято Эрни, который, видимо, тоже замерз. Маша пристроилась посередине.
– Я лежу, пытаюсь уснуть и вдруг начинает храпеть Эрни. Только он перестает, как начинает храпеть мама. И они так по очереди храпят, а иногда дружно. Ну вот как с ними спать?
Встретила соседку по подъезду, хозяйку корги Дори. Всегда благодушная и доброжелательная Дори выглядела не очень. Как и ее хозяйка.
– Не выспались? – спросила я.
– Да какой там… – махнула рукой соседка.
Вчера к ним приходили гости – друзья с маленькой дочкой. Малышке чуть больше годика. Ходит еще неуверенно. Девочка дотопала из комнаты до коридора, где обнаружила мягкую и красивую лежанку, да еще и с игрушками. Девчушка туда забралась и уснула, обняв плюшевого зайца. Родители наконец хватились ребенка, искали по всем комнатам и шкафам. Хозяйка в это время звала Дори – покормить. Ни малышка, ни собака на зов не откликались. Наконец хозяева и гости догадались выбежать в коридор, где застали сцену – спящий в собачьей лежанке ребенок и собака в ступоре и чуть ли не с сердечным приступом. Мало того что заняли ее законное место, так еще и любимую игрушку забрали. Но корги – очень вежливые и добрые собаки, поэтому Дори не могла вытащить ребенка, отобрать игрушку и показать, кто здесь хозяин. Она сидела и смотрела на спящую захватчицу. Малышку разбудили, зайца отобрали, Дори дали вкусняшек вне графика питания. Разбуженная девочка рыдала, требуя зайца назад. Дори не реагировала на вкусняшки. Да еще и описалась, чего с ней с щенячьего возраста не случалось. Гости спешно ушли. Дори не могла занять свою лежанку, поскольку та пахла ребенком, и ходила вокруг, пока сердобольная хозяйка не забрала ее в постель. Утром лежанку отпарили пылесосом-парогенератором. И зайца заодно. Но Дори все еще страдала. Соседка предлагала купить новую лежанку, муж был против. Он в общаге жил, и ничего, как-то выжил, учитывая, сколько людей лежало на кровати до него.
Недельный отпуск стирается за три дня работы. Но есть что вспомнить. На встрече с читателями, организованной во время отпуска, подошел мужчина – чуть за тридцать, привлекательный, вежливый, тактичный.
– А можно любой автограф? – уточнил он.
– Да, конечно.
Автографы я умею любые. Кто-то просит что-нибудь нарисовать – тогда я рисую сердечко со стрелой – это мне особенно удается. Однажды попыталась нарисовать человечка – читательница обиделась. Как-то подошла подписывать книгу учительница русского языка, и я писала диктант: «Виолетте Геннадьевне» – и для ее коллеги: «Нонне Филипповне». Учительница говорила, что еще никто не написал правильно. Я справилась.
– Точно любой автограф? – уточнил мужчина.
– Конечно.
– Напишите: «Владимиру и коту».
– Коту – имя собственное? – уточнила я.
– Конечно, собственное, – обиделся мужчина. – Это мой кот. Свой собственный.
Тут я едва сдержалась. Мое поколение знает цитаты из советских мультфильмов. Кот Матроскин, а хвост его, свой собственный.
Автографы – отдельный литературный жанр. Юмористический или трагикомичный.
Однажды на встрече подписала, кстати тоже мужчине, книгу. Он посмотрел и остался разочарованным.
– А вот… такой-то… он ведь что-нибудь рисует…
Я изобразила нечто похожее на сердечко, хотя получилась скорее ж…а.
– Простите, совсем не умею рисовать, – призналась я.
– Ну не до такой же степени. Больше не буду брать у вас автограф! – еще больше обиделся мужчина.
На другой встрече подошла строгая женщина.
– Вы под диктовку писать умеете?
– Ну я попытаюсь.
– Пишите! – Женщина начала диктовать по слогам: – Олесе, через «о»… Артемьевне, через мягкий знак, не Артемовне, как пишут некоторые… Ермаковой, не Ярмаковой…
И еще одно, тронувшее до слез.
Подошла женщина.
– Вас очень любила читать моя мама. Она умерла. Теперь я читаю вас и вспоминаю маму.
На встречах с читателями спрашивают, как поживает моя мама. Отвечаю – мама поживает прекрасно. Держит меня в тонусе.
Позвонила ей как-то. Она ответила сразу же, хотя обычно любит держать театральную паузу – то телефон отключен, то гудки есть, а ответа нет.
– Так хорошо. Сижу на улице, пью кофе, птицы поют, день прекрасный, – воскликнула родительница.
Мама в тот момент находилась в московской квартире, в стандартной девятиэтажке, на восьмом этаже. Во всяком случае, накануне вечером именно так все и было. В округе – ни одной кофейни. Перед подъездом – ни одной лавочки. Птицы давно улетели на юг. Где она могла пить кофе?
Я внутренне собралась и решила ехать спасать маму от принудительного лечения в психиатрической клинике, куда ее регулярно собирались отправить соседи или прохожие.
Выяснилось, что мама сидит не под окнами собственного дома, а в подмосковном пансионате. И собирается сидеть там ближайшие две недели. Только мне об этом она сообщить забыла или не посчитала нужным.
– Ну зачем тебе лишние знания? – удивилась она.
– Затем, чтобы знать, где тебя искать!
– Не надо меня искать! Может, я хочу глотка свободы! – воскликнула мама излишне театрально.
– Последний раз твой глоток свободы дорого мне обошелся.
Мамино последнее скоропалительное замужество закончилось безвременной смертью ее супруга, который был, кстати, моложе и точно здоровее до брака. И на меня легли расходы на похороны, не говоря уже о моральных страданиях. Не моих. Мама обиделась на то, что родственники супруга предложили оплатить семейный участок, чтобы и «моей матушке», как они выражались, было где упокоиться.
– Не собираюсь я там лежать. Мне вообще это кладбище не нравится, – кричала мама. – Зачем семейный участок? Я вообще-то хочу кремацию и чтобы ты мой прах развеяла!
– Семейный участок чуть больше обычного, – ответила устало я. – Можно поставить ограду и цветы посадить.
– Все это кладбище – будто коммуналка. Оградка на оградке, а пройти невозможно, хотя коридор вроде как общий. Увядшие цветы не выносят в мусорку, а на соседний участок перебрасывают. Там нет жизни.
– Мам, это кладбище, там по определению жизни нет.
– Вот поэтому я хочу, чтобы ты развеяла мой прах.
– Мам, пожалуйста, скажи название пансионата. Просто на всякий случай, – попросила я.
– Сколько можно меня попрекать тем замужеством? Я же не знала, что все так плохо! – возмутилась мама.
– Постарайся вести себя прилично, очень тебя прошу.
– Какая же ты скучная! Я в твои годы такой не была! – заметила родительница.
– Да, мама, я помню, какой ты была в мои годы. Только не помню, как звали твоего очередного мужа. Слава богу, что он не скончался и выбрался из брака с тобой живым, – ответила я.
– Он умер через два года, – сказала мама. – Но я тут совершенно ни при чем! Мы с ним просто сохранили дружеские отношения, и он пришел на ужин. Клянусь, ничего не было!
– Мам, я даже знать ничего не хочу. Пожалуйста. Избавь меня от подробностей. Хотя бы этого твоего мужа я не хоронила, – взмолилась я.
Ну и из последнего. Мама считает себя дерзкой и юной. Наплевать, что ей уже сильно за семьдесят. Она позвонила сама, что делает лишь в крайних случаях. Обычно ждет моего звонка, поскольку дочь обязана первой звонить матери.
Мама истошно и натужно кашляла в трубку. Потом долго сморкалась. После чего слабым голосом сообщила, что ей совсем плохо и врач посоветовал отправиться на воды. Прямо так и сказала: «на воды» – прекрасное определение, но не в стилистике мамы. Из-за чего я начала нервничать. Если учесть, что к врачам моя родительница добровольно не ходит, а попадает исключительно по скорой, то глаз у меня начал дергаться. Пока я пыталась подобрать нужные слова, мама поставила перед фактом. Воды – это Адлер, ну или Сочи, и улетает она завтра. Иначе все. Жизнь ее закончится, так и не начавшись. Я подумала, какое это счастье – думать, что твоя жизнь в семьдесят с лишним лет не началась по-настоящему. И все еще впереди.