Дальше Катя рассказывала, какой Ева тиран.
– Проходит полдороги до садика и говорит: «Все, не могу больше. Неси на руках». Я ей отвечаю, что не могу ее нести, потому что она уже тяжелая, а еще ее рюкзак и мой рюкзак. Ева канючит. Наконец беру ее на руки, несу. «Ну вот, мама, все ты можешь, а говорила, что не можешь», – объявляет торжественно девочка.
Ева, оставшись без присмотра, вытащила из обувного шкафа всю обувь и расставила паровозиком. Кроссовки, кеды, сандалии старших сестер, ботинки, кроссовки отца, сапоги, кроссовки и мамины туфли на каблуках. Следом пошли домашние тапочки, летние шлепки. Получилась змейка метра в три длиной – семья-то большая.
– Ну вот, мама, мне тут совершенно ничего не подходит, – объявила тоном обиженной женщины Ева.
Утром Катя предлагает Еве сходить на горшок. Ева отказывается. Идет одеваться. Уже на выходе сообщает, что хочет писать. А для этого нужно снять платье. Писать в платье Ева отказывается. Считает это дурным тоном. В платье красиво ходят, а не сидят на горшке.
Как настоящая женщина, Ева ходит в обуви, которая ей нравится. И не важно, что туфли велики на размер – Катя купила на размер больше. Или на размер малы, но любимые. Ева готова страдать ради красоты.
– Папа, мне очень, очень нужны туфли! Никаких нет! – объявила Ева отцу.
– Как нет? У тебя же в детском саду две пары!
Катин муж – очень ответственный отец, регулярно забирает младшую дочь из садика и две пары обуви в шкафчике видел собственными глазами.
– Папа, ну как ты не понимаешь? – воскликнула Ева. – Их же всего две!
И у Евы наступил этап, когда нужно срочно отстричь мешающую челку. Что она и сделала маникюрными ножницами. Выстригла «изнутри».
– Знаешь, у нее теперь прическа, как у мужиков, которые отрастили длинные волосы, чтобы прикрыть лысину, – объяснила спокойно Катя.
– Какой ужас! – воскликнула я.
– Ну по третьему кругу это уже не ужас, – пожала плечами Катя. – Зато теперь она знает, что волосы – не зубы, отрастут, конечно, но не так быстро, как ей бы хотелось.
– У меня ни Вася, ни Сима ничего себе не отстригали, – призналась я. – Только наша бабушка однажды обрила внука налысо, оставив чубчик, думая, что я не замечу остальное. А внучке откромсала челку. Криво и коротко. Я с ней неделю не разговаривала и столько же плакала. Еще был парикмахер Карен, который тоже любил стричь мальчиков почти под ноль. Но Вася соглашался стричься только у него. Карен, когда я заламывала руки, разглядывая результат, говорил: «Немножко летний вариант».
Успокоившись по поводу прически, Ева продолжила эксперименты с внешностью. Правда, предпочитала это делать в отсутствие матери.
– Папа, можно я бровки нарисую? – подошла она к отцу.
– Конечно, можно, – ответил тот, думая, что Ева рисует человека в виде палка-палка-огуречик или портрет, когда не понятно, что это портрет, а кажется, что чудище болотное.
Ева же, получив благословение, нарисовала на себе. Одна бровь стала желтой, другая – синей. Хорошо хоть краски были акварельные.
Я в детстве ничего себе не выстригала, но точно помню, что хотела провести операцию по вскрытию. Моя мама тогда всерьез испугалась, но успокаивала себя тем, что я, возможно, стану в будущем патологоанатомом.
На день рождения – а мне исполнялось то ли четыре года, то ли пять лет – мама подарила настоящее чудо. Огромную куклу неведомого производства, называвшегося «гэдээр», ростом почти с меня. С шикарными волосами, глазами и губами. В платье, о котором живой девочке оставалось только мечтать, и в настоящих туфельках, о которых тоже можно было лишь грезить. Нет, ладно бы только туфли, но на голове у куклы, помимо невероятно красивого банта, была сеточка.
– А это зачем? – спросила я у мамы.
– Чтобы она, когда спит, не портила себе прическу, – ответила мама.
Тут я онемела. Почему мне не приходило в голову, что я могу испортить прическу во время сна? Почему у какой-то куклы есть специальная сеточка для волос, а у меня нет? И даже у моей мамы нет! И ни у кого из подружек тоже! У нас даже причесок не было, которые можно было бы испортить!
Но настоящим чудом было то, что кукла умела ходить. Медленно, но все же топала по прямой. Я, конечно же, описалась от страха при первом проходе этой красотки по своей комнате. Для начала я подстригла куклу под горшок, чтобы не слишком завидовать, а заодно и ресницы, чтобы не больно-то задавалась. Потом разрезала ее прекрасное платье. Справедливости ради стоит заметить, что сначала я раздела куклу и попыталась втиснуться в это платье, но не удалось. Туфли мне тоже оказались малы. Но обнаружилось совсем страшное. Под платьем у куклы были комбинация и трусы! Настоящие! Такого удара я не ожидала. И когда срывала с бедной куклы, названной официально, а не мной, Гретой, что тоже было обидно и больно, потому что я – простая Маша, а она – невиданная Грета, увидела на ее спине еще что-то. Квадратик на крошечных гвоздиках, будто заплатка. Будь я постарше, поняла бы, что там находятся батарейки, которые позволяют Грете ходить. Но я, во-первых, никогда не видела ходящих кукол, во-вторых, не имела ни малейшего понятия о батарейках. Поэтому решила, что, возможно, и у меня есть такой квадратик на спине. Пусть я не была такой прекрасной, как Грета, но ходить-то умела! Сейчас я понимаю, какое счастье, что квадратик находился на спине куклы между лопатками, а не на животе, например. Иначе бы я точно сделала себе харакири кухонным ножом. Но до места между лопатками не так просто дотянуться. Весь вечер, вооруженная кухонным ножом, я провела перед зеркалом, вертясь то так, то эдак, чтобы обнаружить скрытый квадратик и выломать его.
Мама вошла в тот момент, когда я стояла спиной к зеркалу, вывернув шею, с ножом в руках.
– Манечка, ты чего? – ахнула она.
Манечкой меня называла бабушка, мама чаще всего – Марго. Так что услышать «Манечка» от мамы – это все равно как превратиться в прекрасную Грету.
– Где у меня то, что у нее? – спросила я, показывая ножом на обстриженную и голую куклу, лежащую рядом. Кажется, мне все же удалось натянуть ее сетку для волос на свою челку.
– Что? – Мама явно опешила, а это с ней случалось крайне редко.
– Вот та штука на спине, – пояснила я, тыкая ножом в спину кукле.
Вместо того чтобы сообщить мне, чтобы я не валяла дурака, а занялась делами, как было всегда, мама добрых полчаса – а для нее это, поверьте, много – объясняла, что кукла ходит благодаря механизму. И коробочка – тот самый механизм. Живые люди ходят сами по себе, поэтому они и живые, а не куклы.
– А почему у нее есть трусы, комбинация, платье и туфли, а у меня нет? – уточнила я.
– У тебя есть и трусы, и платье…
– Но не такие же! – расплакалась я.
Кажется, мама тоже была готова расплакаться. Она потратила всю премию, чтобы купить мне эту куклу, подключила все связи, чтобы достать такую красавицу, а я испортила ее в первый же вечер. Да еще и рыдаю от зависти.
Больше мне мама кукол не дарила. Никогда. Разве что Снегурочку, которая умела качаться на одном месте, будто танцуя. Но так и я могла качаться.
Наверху у соседей идет ремонт. Дрель не умолкает.
– Как же им не надоело дрелить, – заметила Сима.
– Сверлить. Дрелью сверлят, – поправила я.
– Нет. Они именно дрелят.
Ну что, снова на носу Первое сентября. Не хочу в школу. Но кого это волнует? Не хочешь идти в школу, школа придет к тебе.
Всегда линейки на Первое сентября проводились во дворе старшей школы. Опять же, традиционно из окон кабинетов на третьем этаже выпускали в небо разноцветные шарики. И в конце одиннадцатиклассники вели за руку первоклашек в младшую школу. Вдоль дороги выстраивались счастливые родители. Дорога красивая – цветы, деревья.
Но жизнь диктует новые правила.
Дочь позвонила из школы и сообщила с ужасом в голосе:
– Актовый зал исчез.
– Как это – исчез? – не поняла я.
В этом актовом зале, маленьком, всегда душном, прошли самые счастливые минуты моей жизни. Здесь дочь выступала на концертах, сыну, как лучшему выпускнику, пожимала руку и вручала аттестат бессменный директор. Ушла на пенсию. Или ушли. Пришло новое руководство. Актовый зал, ставший временно бесполезным из-за запрета на проведение массовых мероприятий в закрытых помещениях, решили переоборудовать. Сцену разобрали, стены покрасили и сделали из него класс. Как там будут сидеть дети, не знаю. Окон нет, душно до обморока. В самой школе поменяли двери. Сделали наполовину прозрачными, чтобы все проходящие по коридору могли видеть, что творится в классе. Многие со мной не согласятся, но дети и здесь потеряли право на личную жизнь. Они уже не могут закрыть дверь и сплетничать, затевать проказы. А сколько школьных историй происходило за закрытыми дверями кабинетов. Теперь их не будет. Стены расписали в модной современной технике граффити. В коридорах поставили диваны задорного желтого цвета. Какого цвета станут эти диваны через месяц, я даже представить боюсь. Цветы в горшках с подоконников исчезли. А ведь именно эти цветы – большие в кадках, маленькие росточки в пластиковых контейнерах – служили и поощрением, и наказанием. Трепетным девочкам, которые плакали на ровном месте, учителя выдавали лейку и отправляли «успокоиться и полить цветочки». Степа из Симиного класса, обожавший биологию, ботанику, от этих цветов не отходил – нашел себя человек. Что-то без конца поливал, прореживал, пересаживал. Расшалившимся пятиклашкам учителя тоже выдавали лейки и отправляли поливать цветы. Степа контролировал, чтобы те не вылили воду в один горшок, а поливали по всем правилам. Особо провинившихся отправляли к учительнице музыки Надежде Петровне на хозработы – именно она считалась главной по цветам. И под ее присмотром хулиганы возились с землей, пересаживая цветы. Надежда Петровна ушла на пенсию.