Я думала о том, каким преступлением было бы выбросить все это, независимо от того, представляют эти работы какую-либо художественную ценность или нет. Имело значение их качество, и хотя я часто сомневалась в нормальности Бек, я никогда не сомневалась в ее таланте.
Думаю, именно тогда – мы просматривали с Беном альбомы для набросков – я впервые призналась себе, что хочу написать о Бек серьезное исследование, что мое личное горе затмевается чем-то более значительным.
– Смотри, – сказала я. – Это можно разложить по коробкам и хранить у меня, если хочешь. У меня в гараже места много. Он не используется.
– Ты не передумаешь? – спросил он необычайно тонким голосом. – У меня бы такой камень с души свалился, ты себе даже представить не можешь. Роуз… ну, она не очень хочет хранить вещи Бек у нас. Говорит, нет места, что она на самом деле…
– Отлично. Честно.
Примерно в половине седьмого мы снова пошли в бар. Сидели за тем же столиком, заказали то же самое, хотя в остальных отношениях этот второй вечер, проведенный вместе, от первого отличался сильно. Как будто разбор вещей Бек отпер в нас обоих какие-то замки, позволив наконец как следует говорить друг с другом – обмениваться воспоминаниями, признаваться в сокровенном – так, как до сих пор казалось невозможным. По мере того как время шло, а мы все сильнее сближались, я не могла не думать о близости – дружеской, товарищеской, – которая могла бы возникнуть между мной и Беном, если бы Бек была уравновешенной и здоровой, если бы была таким человеком, который проводит время со своей семьей, как все нормальные люди.
Сразу после закрытия бара мы вернулись в дом. Я понимала, что дело идет к сексу, я знала это всю дорогу от бара, потому что к тому времени мы почти совсем перестали разговаривать, хотя каждый чувствовал прочную связь с другим. Вовсе не намереваясь, мы совершенно зациклились друг на друге, по крайней мере временно. Бывает.
Мы сразу пошли наверх.
– Не там, – сказала я, имея в виду комнату Бек. Как я ни была возбуждена, такая идея приводила меня в ужас. Легли в моей комнате, предназначавшейся для гостей. Шторы оставались открытыми, но это не имело значения: свет не включали. Я смотрела, как Бен раздевается в свете уличного фонаря, и думала, что ситуация должна казаться незаконченной, только она такой не казалась. Я не думала о Бене в этом плане годами – десятилетиями. Сама идея, что я все это время связывала с ним какие-то фантазии, была настолько далека от истины, что просто смешна.
Просто мы оказались людьми, которые захотели одного и того же в одно и то же время и решили как можно лучше воспользоваться представившейся возможностью. У меня не было секса полтора года, со времени кратковременной и неблагоразумной интрижки с одним аспирантом. Судя по тому, как Бен вцепился в руль и повел, с Роуз у него по этой части в последнее время тоже было негусто – вернее, у нее с ним.
Потом осложнений не было. Мы не только оба знали расклад, но оба оказались достаточно взрослыми и благоразумными, чтобы обсуждение нам не требовалось. Говорили о Бек, то есть говорили без обиняков. О безумных вещах, которые она творила в детстве. О том, какой чудаковатой она была в университете. О том, что Бен никогда не ладил с Марко, о том, как угнетала меня моя неспособность примириться с ее болезнью и к чему это привело.
Чем больше мы говорили, тем яснее я понимала, что мы оба обходим тему Дженни.
«Если не спросить его сейчас, значит, не спросить никогда», – подумала я и рассказала Бену историю, услышанную от Бек вскоре после нашего знакомства, о том, что все женщины в их семье – отчасти пауки.
– Что это за история о Бек и пауках? – спросила я. – Неужели ваша мать действительно что-то такое говорила десятилетней девочке?
Бен вздохнул.
– Ты ведь не настолько хорошо знала маму, верно?
– Мы познакомились на твоей свадьбе. Потом я видела ее на дне рождения Бек, ей тогда исполнился двадцать один год.
– Боже мой. – Он откинулся на подушки. – Это как будто другой мир, как в старых многосерийных фильмах. Понимаешь, что я имею в виду?
– Конечно. Для меня это то же самое.
Когда прошлое должным образом превращается в прошлое и делается для нас недоступным, но уступает лишь настойчивым усилиям памяти? Это, я полагаю, зависит от того, насколько сильно оно нас изменило.
– Знаешь, кажется, я был у мамы любимчиком. Мне это не нравилось. Во многих отношениях она была очень сурова с Бек. Они были так похожи, хотя, наверно, ни одна бы это не признала.
– Думаешь, ты больше похож на отца?
Он кивнул.
– Мы с ним тоже не настолько близки, по крайней мере сейчас. Вероятно, мы оба чувствуем свою вину.
– Вину за что?
– За то, что у нас все, в общем, в порядке. Мама была… Знаешь, я просто не могу вспомнить, когда бы она была здорова. А Бек жила в каком-то своем мирке. Я говорил себе, что просто она такая, что так она счастлива. Витает с феями, говаривал отец. Теперь мне кажется, что ей было одиноко. И страшно. Боялась закончить, как мама. Или хуже.
Он вдруг повернулся ко мне, часть лица странно осветилась лившимся в окно розоватым светом уличного фонаря.
– Эта история о пауках – одна из маминых странностей. Она всегда ужасно боялась заболеть – не душевно, а телесно. В такой болезни она видела крайнее унижение, крайнюю беспомощность. Когда она болела, ей иногда казалось, что у нее отваливаются сгнившие руки, что выпадают волосы. Это было ужасно. Особенно под конец, она тогда действительно стала таять на глазах, именно так, как всегда предсказывала.
– Бек мне говорила, что эта история о пауках – просто способ, к которому прибегла Дженни, чтобы рассказать ей о половозрелости.
Бен засмеялся.
– Знаешь, возможно, так и было. Это вполне в мамином духе.
Не могла ли история о дзёро-гумо быть попыткой Бек разрешить конфликты и покончить с напряжением, существовавшим между нею и ее матерью-пауком?
Такая теория казалась вполне правдоподобной. Я лежала в темноте, думая о том, как исхудала Бек ко времени смерти. Не погубила ли ее та же болезнь, которая погубила ее мать? Габи говорила мне, что потеря веса нормальна, что страдающие от болезни Альцгеймера, которую диагностировали у Бек, в конце концов перестают есть вообще.
– Так тело отпускает жизнь, – сказала мне Габи.
Как и моя теория о дзёро-гумо, это показалось мне вполне правдоподобным.
Но что, если страхи Дженни по поводу дочери имели основания? Что, если это наследственное заболевание, передающееся по женской линии?
Я подумала, что после смерти паука его тело усыхает, делается крошечным. Всякий найденный мертвый паук выглядит как комочек, узелок на нитке.
Иссохшим.
Свернулась, лежа на боку, как ребенок или древняя старуха.
Дыхание Бена стало ровным, затем более глубоким, в горле у него время от времени зарождался храп. Я засомневалась, что правильно поступила, переспав с ним.
«К чертям, – подумала я. – Теперь поздно убиваться». И вскоре после этого тоже заснула.
Ко времени нашего последнего разговора с Бек по телефону ее болезнь уже вступила в заключительную стадию, хотя даже и тогда трудно было определить, что есть проявление болезни, а что – самой Бек.
Она заговорила со мной, начала предложение, как бы возвращаясь к только что прерванному разговору, хотя последний раз мы говорили с нею, по крайней мере, неделю назад.
– Помнишь Миту Исси[15], Миту Бомберг? Ты ее спросишь об этом, ведь верно? Я послала ей рисунки.
Было у меня подозрение, что Мита Бомберг – племянница, кузина или какая-то еще родственница Марко, хотя почему Бек так настаивала на том, чтобы я с нею связалась, понятия не имею.
– Да, обязательно, разумеется, свяжусь, – сказала я. – Ты не волнуйся.
– Это бывает, – сказала после этого Бек очень тихо. Голос как будто сжался, как будто это говорил ребенок, ребенок-Бек, которого я никогда не знала, но который все это время присутствовал в ней. – Я не боюсь, больше не боюсь, потому что это значит, что я буду свободна.
Что скажешь в ответ на такую реплику? Оказалось, что я не могу сказать ничего. Я подумала, что она говорит о смерти, на пути к которой находилась, но на самом деле еще не совсем.
Когда человек заболевает и нет надежды на выздоровление, между вами разверзается пропасть. Вы – по одну сторону, больной – по другую, и перебраться с одной стороны на другую невозможно. Вы и не хотите, чтобы эта пропасть исчезла. Вы никогда не признаете этого, да вам и не придется, но все, что вы думаете и чувствуете, выключая свет вечером, – я жива, у меня есть возможность сделать все то, что я собираюсь сделать, и я этой возможностью воспользуюсь. Другой человек, тот, кого вы когда-то любили как равного, уже ушел или уже так изменился, что это все равно что ушел. Реальным и тайным образом вы уже, как говорится, умыли руки.
Если идти в Хартленде по Фор-стрит и выйти на Спрингфилд, окажетесь перед воротами, за которыми начинается тропинка. Если идти по ней довольно долго, она приведет вас к утесу, круто обрывающемуся вниз. Задолго до выхода к морю вы окажетесь в узкой, заросшей лесом лощине. Место настолько уединенное, что трудно поверить, что до центра деревни отсюда всего пятнадцать минут ходьбы.
Впервые я оказалась там вместе с Бек летом, в день изнуряющей жары и блаженной усталости, которую помнишь с детства. В лощине гудели насекомые, одуревшие от запаха клевера и дикого чеснока. Мы стояли рядом в траве по пояс, зачарованные, и мне удалось увидеть, что привело Бек в такое уединенное место. Представление о целительных силах природы – представление, с которым я жила настолько давно, что даже стала презирать его, – стало просачиваться мне в мозг, как дым марихуаны.
– Так, говоришь, здесь можно снять недорого, – услышала я собственный голос. Коттедж, например. Беленые стены, герань в ящике под окном. Основные продукты из захудалого и тем не менее очаровательного деревенского магазинчика. Приемник, настроенный на волну «Радио 4», не выключается целый день, и нет нужды запирать дверь, уходя на почту.