— Нас вызывают, — сказал Гэллоуэй.
— Что?
— Попроси ее повторить.
— Четыре-А-Сорок три, повторите, пожалуйста, — сказал Серж. Карандаш его завис над блокнотом с отрывными листами, закрепленными на металлической панели перед «горячей простыней» — экраном для срочных записей.
— Четыре-А-Сорок три, — заскрипела глоткой «старая дева-учительница», — Южная Чикагская, один-два-семь, ищите женщину, рапорт четыре-пять-девять.
— Четыре-А-Сорок три, вас понял, — ответил Серж и повернулся к Гэллоуэю:
— Прости, я пока не умею различать в этом бедламе наши позывные.
— Ничего, скоро научишься — и сам не заметишь, — сказал тот, разворачивая машину на стоянке перед автозаправкой и направляясь на восток, к Чикагской улице. — Где живешь? — спросил он, пока Серж делал глубокую затяжку, пытаясь прикончить сигарету до того, как они прибудут на место.
— В Альхамбре. Снимаю там квартирку.
— Далековато добираться на службу из Китайского квартала, а? Потому и переехал?
— Точно.
— Женат?
— Нет, — ответил Серж.
— А родители где? В Китайском квартале?
— Нет, умерли. Оба. Там у меня старший брат. Есть еще сестра в Помоне.
— Вот как, — сказал Гэллоуэй и поглядел на него так, словно тот был круглый сирота.
— Квартирка у меня хоть и маленькая, да славная, к тому же в доме полно бабья, — сказал Серж, чтобы с детского лица напарника исчезло наконец смущение и он не переживал, будто лезет не в свое дело.
— Да ну? — усмехнулся Гэллоуэй. — Должно быть, приятно вести холостяцкую жизнь. Сам-то я попался на крючок еще в девятнадцать, так что судить не могу.
Свернув на север и выбравшись на Чикагскую улицу, он заметил, что Серж тянет шею, пытаясь рассмотреть номера домов с восточной стороны. Гэллоуэй бросил на него озадаченный взгляд.
— Сто двадцать седьмой будет на западной, — сказал он. — А четные номера всегда на восточной и южной стороне.
— И что, так по всему городу?
— По всему, — рассмеялся Гэллоуэй. — Разве тебе никто о том не говорил?
— Нет. А я всякий раз искал номера по обе стороны. Ну и тупица!
— Иногда начальство забывает упомянуть об очевидном. Но коли у тебя хватает духу признать, что ты ничего не знаешь, — учиться будешь быстро.
Кое для кого хуже нету, чем выказать, что им что-то невдомек.
Гэллоуэй не снял еще ноги с тормоза, а Серж уже выскочил из машины. Он взял с заднего сиденья свою дубинку и просунул ее в специальную петлю слева на поясе. Он обратил внимание, что напарник оставил дубинку в машине, но интуиция подсказывала Сержу, что лучше уж ему пока строго придерживаться инструкций, а инструкция гласила: дубинку носи с собой.
Дом представлял собой одноэтажное поблекшее розовое строение.
Создавалось впечатление, будто в восточной, и старой, части Лос-Анджелеса поблекнуть успели чуть ли не все дома. На узких улочках Серж заметил много пожилых людей.
— Входите, входите, джентльмены, — сказала, гнусавя, морщинистая старушенция с перевязанными ногами и в платье тусклого оливкового цвета.
Они взошли один за другим на крошечное крылечко и продрались сквозь заросли из комнатных папоротников и цветов. — Сюда, сюда, — улыбнулась она, и Серж с удивлением обнаружил, что у нее полон рот зубов. В том, что они у нее свои, не возникало сомнения. В ее возрасте совсем не грех остаться и вовсе без зубов. Шея ее обвисла под тяжестью толстого зоба. — Не так уж и часто по нынешним временам приходится нам встречаться с полицией. — Она опять улыбнулась. — Раньше мы знали любого полицейского из участка, что на Бойл-хайтс. Когда-то я даже помнила кое-кого из них по именам, только они, пожалуй, уже свое отслужили.
Акцент ее напомнил Сержу Молли Гольдберг, и он осклабился, но тут же заметил, что Гэллоуэй, усевшись в дряхлое кресло-качалку перед аляповатым и давно потухшим камином, кивает старушке с серьезным и рассудительным видом. Серж учуял запах рыбы и цветов, духов и плесени, к ним примешался запах печеного хлеба. Он снял фуражку и присел на бугорчатый потертый диван, поверх которого накинут был дешевый «восточный» гобелен. Чтобы меньше кололи сломанные пружины, догадался Серж, ощутив их собственной спиной.
— Меня зовут миссис Уоксман, — сказала старушка. — В этом доме я уже тридцать восемь лет.
— В самом деле? — сказал Гэллоуэй.
— Могу я вас чем-нибудь угостить? Может, выпьете по чашечке кофе? Или отведаете кекса?
— Нет, благодарю, — ответил Гэллоуэй.
Серж покачал головой и улыбнулся.
— Когда-то летними вечерами я любила прогуляться до полицейского участка и поболтать с дежурным. Работал там один еврей, звали его сержант Мелстайн. Слыхали о таком?
— Не приходилось, — сказал Гэллоуэй.
— В то время Бруклин-авеню была великолепна. Посмотрели бы вы тогда на Бойл-хайтс! Здесь жили лучшие семьи Лос-Анджелеса. А потом сюда начали переезжать мексиканцы, и люди ударились в бегство и двинулись на запад. Ну а теперь здесь с мексиканцами остались лишь старые евреи вроде меня. Что вы думаете о той церкви, что вниз по улице?
— О церкви? — переспросил Гэллоуэй.
— Ах! Вы вовсе не обязаны отвечать. Я знаю, вы ведь на работе.
Старушка понимающе улыбнулась Гэллоуэю и подмигнула Сержу.
— Они осмеливаются называть это синагогой, — сказала она ворчливо. — Нет, как вам это понравится? Надо же!
Серж мельком взглянул через окно на залитую светом Звезду Давида над Первой еврейско-христианской синагогой на углу Чикагской улицы и Мичиган-авеню.
— А видите, что там вон, напротив? — спросила старушка.
— И что же там? — поинтересовался Серж.
— Объединенная мексиканско-баптистская церковь, — ответила та, победно кивнув белой как мел головой. — Я знала, что так случится. Я твердила им про это еще в сороковые годы, когда они кинулись переезжать.
— Кому говорили? — спросил Серж, весь внимание.
— Мы сумели бы жить вместе с мексиканцами. Иудей-ортодокс все равно что мексиканец-католик. Мы могли бы жить бок о бок. А теперь взгляните, что мы имеем. Крещеные евреи — это ужасно. Иудеи-христиане? Не смешите меня. Или мексиканцы-баптисты! Видите, как все перемешалось и перепуталось? Теперь нас осталась лишь жалкая горстка стариков. Я и за ограду уже не выхожу.
— Я было подумал, что вы вызвали нас по поводу миссис Хорвиц, — сказал Гэллоуэй, повергнув Сержа в еще большее замешательство.
— Да, все та же история. На свете нет человека, который поладил бы с этой особой, — сказала миссис Уоксман. — Она болтает всем подряд, что ее муж держал мастерскую лучше, чем была у моего Морриса. Ха! Мой Моррис — это же часовых дел мастер. Понимаете ли вы, что это значит? Часовщик — золотые руки! Творец, а не какой-то там жалкий халтурщик!
Старушка встала и принялась сердито жестикулировать посреди комнаты.
Тонкая струйка слюны незаметно для нее скатилась с угла изборожденных морщинами губ.
— Ну, ну, будет, будет вам, миссис Уоксман, — говорил Гэллоуэй, помогая ей вернуться на стул. — Я сейчас же отправлюсь к миссис Хорвиц и потребую от нее прекратить эти вздорные сплетни. А если она заупрямится, что ж, я пригрожу ей тюрьмой.
— Правда? Вы так и сделаете? — спросила старушка. — Только не арестовывайте ее, заклинаю вас. Просто хорошенько ее припугните.
— Мы займемся этим немедленно, — заверил Гэллоуэй, надевая фуражку и поднимаясь на ноги.
— Ну и поделом ей! Сама напросилась, — сказала миссис Уоксман, одарив их лучезарной улыбкой.
— До свидания, миссис Уоксман, — сказал Гэллоуэй.
— До свидания, — пробормотал Серж, надеясь, что напарник не обратил внимания на то, как долго он не мог понять, сколь дряхла оказалась хозяйка. Это и называется, должно быть, старческим маразмом.
— Наш постоянный клиент, — объяснил Гэллоуэй, трогая с места и зажигая сигарету. — Я здесь бывал уже раз двенадцать. Старички-евреи всегда говорят «Бойл-хайтс» и никогда — «Холленбек» или «Восточный Лос-Анджелес».
До наезда сюда чиканос тут была еврейская община.
— У нее есть родные? — спросил Серж, отмечая вызов в журнале.
— Ни души. Еще одна всеми покинутая, — ответил Гэллоуэй. — Уж лучше пусть меня сегодня же пристрелит на улице какая-нибудь задница, чем так вот заканчивать жизнь — убогим, дряхлым и одиноким, как перст.
— А где живет эта миссис Хорвиц?
— Почем я знаю! Где-нибудь в Вест-Сайде, куда перебрались все евреи с деньжатами. А может, давно померла.
Серж позаимствовал у напарника еще одну сигарету и позволил себе расслабиться, пока тот медленно вел машину по городу, словно стараясь не растревожить сумерки. Сумерки позднего лета. Гэллоуэй притормозил перед винным магазином и спросил у Сержа, какую марку сигарет тот предпочитает, затем, даже не заикнувшись о деньгах, вошел внутрь. Сержу было уже известно, что это означает: этот магазинчик — «сигаретная остановка»
Гэллоуэя или же «закреплен» за их машиной — Четыре-А-Сорок три. Подобные незначительные знаки внимания он принимал от любого напарника без зазрения совести: таковы обычаи; пока что только один не в меру серьезный и бдительный молодой полицейский по имени Килтон остановил машину перед заведением, где Сержу пришлось раскошеливаться за табак.
Поболтав вместо оплаты с хозяином магазина несколько минут, Гэллоуэй вернулся и бросил сигареты Сержу на колени.
— Как насчет кофе? — спросил Гэллоуэй.
— Удачная мысль.
Напарник развернулся и вырулил к маленькому ресторанчику на Четвертой улице. Припарковав автомобиль на пустой стоянке, он сделал погромче звук приемника и вышел из машины, оставив дверцу открытой, чтобы слышать радио.
— Привет, детская мордашка, — сказала из-за стойки искусственная блондинка с обесцвеченными волосами и смешно нахмурилась, что явно не шло ее глазам.
Если чем-то и славятся мексиканцы, так это своими шевелюрами, подумал Серж. Какого дьявола понадобилось ей портить волосы химией?
— Добрый день, Сильвия, — сказал Гэллоуэй. — Познакомься вот, мой напарник, Серж Дуран.