Недавно явились с повинной Пузырь и Голубь. Они пришли вдвоём. Пузырь, поздоровавшись с офицером милиции, сказал: «Гитлер капут!» и объяснил, в каком смысле эта выразительная формула применима к данному случаю. Голубь по старой привычке начал было что-то врать, но тут же, вспомнив, зачем он пришёл, сказал:
– Извините, гражданин начальник, брехня. Я вор, остальное ясно…
Зямка Кенгуру и Бим-Бом отбывают наказание. Первый избран членом совета колонии, второй руководит самодеятельностью. Тоже неплохо для начала.
Судьба остальных нам пока неизвестна.
Когда-нибудь будущий историк, разбираясь в самых удивительных и противоречивых документах нашего времени, остановит свой пытливый взор помимо всего остального и на сотнях протоколов о явке с повинной, лаконичных, написанных казённым языком милицейских протоколов, какие так часто составляются теперь во многих отделениях милиции, вовсе при этом не рассматриваясь, как нечто поразительное, потому что явка с повинной стала уже фактом распространённым и будничным.
Вот почему нам захотелось рассказать об одном маленьком происшествии, мало кому известном и потонувшем почти бесследно летом 1957 года в океане песен, музыки, цветов и замечательных встреч, которыми был так фантастически богат Московский фестиваль.
Приемный день
По вторникам в Прокуратуре СССР принимали посетителей. Они растекались по разным этажам в зависимости от дел, по которым пришли. Жалобщики по жилищным и алиментным делам шумно толпились в коридоре гражданского отдела. Люди, считавшие себя неправильно уволенными с работы или оспаривавшие те или иные ведомственные приказы и распоряжения, шли в отдел общего надзора. Адвокаты приходили с жалобами на приговоры судов в уголовно-судебный отдел.
В следственный отдел, который я тогда возглавлял, приходили по разным поводам: либо с жалобами на неправильное привлечение к ответственности по уголовным делам (делами о так называемых политических преступлениях занимались исключительно органы государственной безопасности, за которыми надзирали особые военные прокуроры или прокуроры по спецделам), либо, наоборот, с жалобами на отказ в привлечении к ответственности. В этих случаях нередко появлялись и душевнобольные, страдавшие манией преследования и чисто болезненной склонностью подозревать своих соседей и даже близких в самых фантастических преступлениях и заговорах.
Впрочем, в те годы не только среди душевнобольных встречались любители доносов. Случалось, что и вполне «нормальные» люди занимались доносами, преследуя при этом карьеристские, корыстные и иные низменные цели. Такие посетители обычно отличались развязными манерами и всегда говорили шепотком, опасливо озираясь на дверь, которую никогда не забывали плотно прикрывать за собой, и неизменно просили выслушать их «с глазу на глаз».
Их мышиные глазки, льстивый шепоток и будто по одному заказу отштампованные подлые ухмылки делали этих доносчиков так разительно похожими друг на друга, что создавалось впечатление, будто все они мечены одним и тем же каиновым клеймом.
Подобно тому как многие тяжкие болезни сказываются на внешнем виде больного, и это всегда отмечает опытный врач, так и низменные страсти, тайные пороки и мелкая, злобная душонка почти всегда кладут свою зловещую печать на лицо, взгляд и манеры человека, и это всегда замечает опытный криминалист.
В тот вторник, о котором идет речь, мне не повезло: на прием явилась некая Раиса Михайловна Борева, уже засыпавшая все возможные и невозможные инстанции сотнями доносов, в которых она обвиняла многих ни в чем не повинных людей в самых тяжких преступлениях, заговорах, шпионаже и подготовке террористических актов, разумеется, прежде всего направленных против ее собственной персоны.
Эта сорокалетняя маленькая женщина, высохшая от шизофрении и связанной с ней мании преследования, с выпученными, беспокойно бегающими глазами и большим кадыком, журналистка в прошлом, была особенно опасна тем, что довольно бойко писала и говорила и с первого взгляда вовсе не производила впечатления душевнобольной. Отличаясь удивительной настойчивостью, она всегда добивалась приема, и от нее не так просто было отделаться.
В тот вторник, о котором идет речь, принимая уже не в первый раз Бореву, я тщетно пытался объяснить ей, что следственный отдел Прокуратуры СССР не занимается расследованием политических дел, и она приходит не по адресу.
– Нет-нет, и слушать не хочу! – кокетничая и жеманясь, лепетала Борева. – Доверяю я только вам, так и знайте, только вам…
– Но поймите, гражданка Борева, – пытался я ее убедить, – вы уже третий раз ко мне приходите, и я в третий раз говорю вам…
– А я не согласна!.. Неужели у вас хватит духу отказать женщине, которая относится к вам с таким доверием?
И, обнажив в просительной улыбке зеленые зубы, Борева вдруг таинственно зашептала:
– Сегодня утром они опять за мной приходили… И подмигивали мне по два раза – это у них такой особый шифр. Дежурят у меня под балконом и свистом вызывают на улицу… А вчера подослали управдома – он тоже в их шайке. Пришел, будто проверять какие-то счета, а сам подглядывает, где я… Вы себе не представляете, какая у них организация, не представляете… Завербовали моего родного братишку… Мальчику всего двенадцать лет, вот он и поддался этим заговорщикам… Уговорили его отравить меня. Вчера стала пить чай – какой-то странный привкус. Уже подсыпал отраву!..
Она бы еще долго донимала меня, если бы, к счастью, в кабинет не вошел следователь по важнейшим делам Булаев, опытный криминалист. Внимательно взглянув на мою посетительницу, Булаев вдруг нахмурился и произнес строго деловым, очень озабоченным тоном:
– Неотложное дело, Лев Романович. Необходимо выехать на место происшествия. Вам придется прервать прием.
Борева, очень недовольная появлением третьего человека (ввиду «особой секретности и государственного значения» приносимых ею сведений она всегда настаивала, чтобы ее выслушали без свидетелей), встала и удалилась, порадовав меня обещанием «непременно продолжить наш разговор».
– Я сразу понял, что вы в осаде, – усмехнулся Булаев, когда она вышла из кабинета. – Шизофрения!
– Да, уже два раза находилась в психиатричке. Но как только выйдет, вновь начинает раскрывать заговоры…
– Да, милая дамочка, – сказал Булаев. – А я к вам с поручением. Сегодня был у меня на допросе некий Мишка Шторм, проходит по делу об ограблении мануфактурной базы. Так вот он к вам просится…
– Мишка Шторм? Что-то знакомое…
– Да, он утверждает, что вы его знаете. Еще по Ленинграду.
– По Ленинграду? Ну как же, припоминаю! Был у меня такой подследственный, был… Участвовал в ограблении пушной базы. Такой молодой, высокий, румяный, кудрявый?
– Ну, положим, не такой уж кудрявый и не такой молодой. Ему сорок два года.
– Так ведь я его видел лет двадцать тому назад. Мне тогда казалось, что он еще человеком станет…
– А вы с ним поговорите, – произнес Булаев. – Дело в том, что на этот раз, выйдя из тюрьмы, он искренне хотел завязать. Три месяца бился – нигде на работу не брали. Пять городов объехал – нигде не прописывали. И так как, по его выражению, он имеет дурную привычку три раза в день есть, то, в конце концов, взялся за старое… Я проверил его показания – все подтвердилось. Когда, наконец, кончится эта карусель?
И Булаев подробно рассказал весьма обычную для тех времен и весьма грустную историю мытарств Мишки Шторма после освобождения его из колонии. Ему отказывали в прописке на том основании, что он нигде не работает. И его нигде не принимали на работу на том основании, что он не прописан… Это относилось не только к столичным городам.
Вырваться из этого замкнутого круга было невозможно. При этом все были правы: начальники отделений милиции строго соблюдали инструкцию, воспрещавшую прописывать людей, нигде не работающих да к тому же имеющих судимости. Начальники отделов кадров подчинялись своей инструкции, воспрещавшей брать на работу людей, не имеющих прописки.
Теперь, оглядываясь назад, на давно минувшие сороковые годы, в середине которых случился тот приемный день, о котором написан этот невыдуманный рассказ, я с горечью думаю о том, скольким людям помешали встать на ноги и вернуться к честной трудовой жизни эти чугунные инструкции, невесть зачем, почему и для чего придуманные!
И еще я думаю о том, какой огромный, хотя никем так и не подсчитанный ущерб нанесли эти инструкции «такому сложному, важному и совсем непростому делу, каким является борьба с уголовной преступностью и предупреждение преступности.
Пока Булаев ходил за своим подследственным, мне вспомнились подробности давнего дела Мишки Шторма, в свое время находившегося в моем производстве.
По этому делу проходили несколько человек во главе с неким Феликсом Стасевичем, крупным аферистом, который до революции был карточным шулером, а потом, по его собственному выражению, «приобрел дополнительные квалификации в соответствии с новым общественным строем».
Стасевич, известный в преступной среде под кличкой Король Пик, был всегда изысканно одет, очень следил за своей внешностью, отличался барственными манерами и, будучи сыном портного из Вильны, выдавал себя за польского графа. Он был большим любителем симфонической музыки и однажды на концерте в филармонии познакомился с молоденькой девушкой по имени Люся, которая, как потом выяснилось, работала на оптовой базе пушного аукциона, ежегодно проводившегося в Ленинграде. На этот аукцион всегда приезжали представители многих иностранных меховых фирм, скупавшие драгоценную пушнину. Ленинградский пушной аукцион был широко известен за границей, и на нем заключались миллионные сделки.
Манеры и внешность Стасевича произвели на Люсю самое выгодное впечатление. Кроме того, она тоже увлекалась симфоническими концертами, а Стасевич с таким воодушевлением и знанием дела говорил о музыке, что она была рада этой случайной встрече.