— Вы начали раскопки, вы…
Пал Палыч сбил меня с копыт одной левой, положил на обе лопатки, в секунду провёл три раунда и во всех победил.
— Так вот, Саша, понимаешь ли, я знал, я чувствовал, что стою на пороге большого открытия, может быть, великого. Уверен был в том, что у меня начинается жизнь, о которой я мечтал, — жизнь учёного. И бац! Война!..
Я слушал Пал Палыча, боясь пропустить хоть слово, хоть букву. Всё, что он говорил, было совсем даже не о Джоанне и не о том, о чём я хотел с ним поговорить, но в то же время я почему-то почувствовал, что всё это имеет отношение и ко мне и к Джоанне.
— И вот понимаешь, Саша, война!..
— Ну а потом?
— А потом… Потом началась совсем другая жизнь — школа, кружок… И потом нога, Саша.
Пал Палыч достал ещё одну папиросу, закурил её от первой. Он встал, и так противно, так визгливо заскрипел его протез.
— Так вот, Кубов, ты понимаешь, надеюсь, что я говорю с тобой сейчас не как учитель, а… ну как старший товарищ, что ли. Так вот что. Бывают обстоятельства, которые сильнее нас. И они ломают нашу жизнь. И это обидно, очень обидно. Но если выбор зависит только от ТЕБЯ, то ты должен его сделать. Понимаешь, должен. Не должен предавать…
Я так вздрогнул, что даже подскочил на стуле. Но Пал Палыч говорил совсем не о том.
— Не должен предавать то дело, которое ты избрал, которым ты послужишь людям… как бы не были тягостны твои личные обстоятельства. Ведь смешно думать, что личные обстоятельства могут быть только у взрослых. Ведь правда?..
В воскресенье у нас была свадьба. Рано утром отец поехал в город за Ксенией Ивановной. Они должны были сначала пойти в загс, а потом приедут к нам домой и все приглашённые отцом и Ксенией Ивановной.
Мы с Булей в этот день сбились с ног, хотя про Булю можно было сказать, что она всю эту неделю сбивалась с ног, и непонятно, на чём сейчас стоит.
У Були всё уже было готово, и, оказывается, всё равно ничего не готово. Табуреток не хватает. Стол маленький. Чтобы собрать нужное количество табуреток, я обегал всех соседей. За посудой Буля пошла сама к тёте Вере и сказала мне, что хочет посоветоваться со мной, не обидится ли отец и Ксения Ивановна, если она пригласит и тётю Веру и тётю Марусю Кочкину (это мать Надьки Кочкиной). С соседями надо жить дружно, и должна быть не такая дружба, как у волка с лисой, а настоящая, душевная, чтоб делить и хорошее и плохое.
Я, конечно, не возражал, хотя мне не очень-то хотелось видеть на нашей свадьбе мать Надьки Кочкиной, но я думал сейчас не о дружбе с соседями, а о том, что тётя Вера и тётя Маруся Кочкина помогут Буле, а мне, я знаю, Буля не доверит мыть чужую посуду.
Вот, наконец, у нас всё готово. Стол мы поставили во дворе — вернее, не стол, а три стола (притащили тёти Верин и тёти Маруси Кочкиной), — накрыли белыми скатертями, а один простынёй, но всё было так тесно заставлено едой, что и не видно совсем, что это простыня. Посередине красовалась колбаса Булиного изготовления, и пироги, и баклажанная икра, а огурцов и помидоров прямо горы.
На большом длинном блюде лежала копчёная ставрида. Стояло настоящее покупное вино, не считая того, что тётя Вера и тётя Маруся Кочкина принесли ещё своё домашнее вино: один сорт — из винограда, а другой — из яблок.
Но это ещё не все. Разве Буля могла обойтись без неожиданного! В конце обеда Буля собиралась подарить отцу и Ксении Ивановне свой главный сюрприз — огромный пирог, чудо кулинарного и художественного Булиного искусства. Он стоял до поры до времени в комнате на круглой доске, которую мы с Булей сбили и зачистили специально для этого пирога. Ещё со вчерашнего дня весь посёлок приходил дивиться на это чудо. Но секрет знали только мы с Булей. Пёкся-то он не сразу, а сначала мы с Булей начертили чертёж пирога в натуральную величину, а потом чертёж разрезали на части, и Буля пекла пирог по частям, а потом уж составила все вместе, и он так крепко пригнался, что никто-никто не догадался об этом.
И вот, наконец, приехал отец с Ксенией Ивановной, и все гости, и дядя Николай, которому я ужасно обрадовался. Ксения Ивановна была в голубом платье, чёрные косы уложены на голове, как корона, и отец был в белой новой рубашке, и он всё время смеялся. Все сели за стол, и хвалили угощения, и говорили, какая Александра Васильевна хозяйка. Выпили, как полагается, за здоровье молодых, и я тоже выпил, мне налили шипучего яблочного вина, а дядя Николай, который сидел рядом со мной, говорил, что это настоящий яблочный сидр и что точно такой пьют французы.
Говорили все сразу, было шумно и весело, желали счастья отцу и Ксении Ивановне, и Буле, и мне, а отец и Ксения Ивановна желали счастья всем гостям и пили за мир во всём мире, и за счастье всех людей, и чтоб никогда больше не было войны.
Буля с другого конца длинного стола строго посматривала на меня, когда я уже в третий раз подливал себе яблочного сидра, и я видел, что она сердится, но у меня вдруг стало такое хорошее настроение, в первый раз за все эти дни я вдруг почувствовал, что мне легко-легко, и хотелось петь и смеяться, и все вокруг были такие весёлые.
А потом завели патефон, и я хотел идти танцевать, но дядя Николай крепко схватил меня за руку, притянул к себе и зажал между колен, как маленького, но я не рассердился: он такой хороший, и я по нему ужасно соскучился.
Он меня стал спрашивать, продолжаю ли я собирать марки, а я сказал, что собираю, но ни одной новой пока не собрал, потому что тут никто не собирает и меняться не с кем. А он сказал, что когда у него будет время, чтоб я приехал к нему на завод, и мы пойдём после работы, и он меня познакомит с настоящими филателистами.
— Ну, а чем же ты сейчас увлекаешься? — спросил дядя Николай.
— Морисом.
— Морисом? Что это за зверь?
— Это… это конь.
— Конь?
— Да, конь, белый, в серых яблоках, и он шевелит ушами и дёргает носом, и его держит под уздцы принцесса, она его мне подарила и к нему такую чудную клетку с ручкой, чтобы можно было носить с собой.
Дядя Николай так странно посмотрел на меня и пригладил мне вихры.
— Не пей больше яблочного вина, пойди проветрись немного.
Я пошёл. Пошёл я, взял клетку с Морисом, сел на обрыв, а Мориса выпустил из клетки, и он скакал по мне, он же стал совсем-совсем ручной, и мне уже не было весело, а, наоборот, сами собой навёртывались слёзы. Я боялся расплакаться, совсем как девчонка, и стал часто-часто моргать глазами, а потом стал смотреть на море. Оно было тёмно-тёмно-синим, почти чёрным — настоящее Чёрное море, как на Булиной картине, а вон там, далеко, какой-то пароход. Сейчас он приблизится. Это белый парусник, а на носу стоит капитан в бархатной куртке и в шляпе с пером и курит трубку… Мы подплываем, нас встречает много-много лодок, все нас приветствуют, кричат «ура!», а на берегу стоит Джоанна и держит под уздцы Мориса, а кругом генуэзцы. Это же настоящий генуэзский порт. Тут я вдруг вспомнил про свой слоновий горшочек и решил, что я хоть лопну, но найду настоящий клад, такой, что все ужасно удивятся, и отнесу археологам, а их начальник возьмёт меня к себе главным кладоискателем.
Я так сидел, сидел и просидел, наверное, долго, даже, кажется, заснул, потому что помню, как неожиданно прозвучал над головой голос отца:
— Саня, Саня, пойди попрощайся, гости уходят.
Я потянулся и встал. Морису надоело прыгать, и он залез в клетку и сидел там, хоть она была открыта. Я пошёл прощаться с гостями, и мы втроём с отцом и Ксенией Ивановной провожали всех до автобуса. Дядя Николай на прощание снова приглашал меня заходить к нему и насчёт марок и вообще. Гости меня целовали и обнимали, а мне было неудобно, потому что в одной руке у меня была клетка с Морисом.
Мы вернулись домой, я буквально спал на ходу, но завтра, слава богу, не надо идти в школу, потому что я отпросился ещё в субботу. Завтра отец и Ксения Ивановна уезжают в отпуск на целый месяц к её родителям в Харьков.
Тётя Вера и тётя Маруся Кочкина убирали со стола посуду и складывали на тарелки остатки большого пирога, а я даже и не увидел, удивился ли отец этому пирогу и была ли довольна Ксения Ивановна. Буля сидела на табуретке, но всё время порывалась встать, а тётя Вера и тётя Маруся Кочкина снова её усаживали и говорили, чтоб она легла, что у неё неважный вид. Я вспомнил Булины взгляды через стол, когда я потягивал шипучее яблочное вино, и боялся разговора, но Буля ничего не сказала, может быть потому, что мы вошли в кухню втроём и Ксения Ивановна обняла меня за плечи.
А наутро мы завтракали вчетвером. И не на кухне, как всегда, а в комнате. На Ксении Ивановне был длинный блестящий халат с синими и красными большущими цветами, и косы лежали так же короной. Я удивился, что дома надевают такую дворянскую роскошь, как в театре. Моя Буля всегда ходила в тёмно-синем сарафане, который сшила ещё в войну из отцовских брюк, а внизу у неё была моя старая лыжная куртка. Тут я посмотрел на Булю и увидел, что на ней вовсе не лыжная куртка: под сарафаном у неё новенькая белая кофта с отложным воротничком, и даже была пристёгнута брошка-собачка в красную крапинку, как мухомор. Да, конечно, Буля и вчера была в новой кофте, а я даже не заметил. И я спросил Ксению Ивановну:
— А вы заметили на бабушке новую кофту? Это она сама сшила.
Буля непонятно как-то посмотрела на меня, а Ксения Ивановна рассмеялась.
Потом мы собирали в дорогу Ксению Ивановну и отца. Собирала, конечно, Буля, а я крутился у неё под ногами. Буля заворачивала в газету колбасу и пироги с мясом, а Ксения Ивановна протестовала, смеялась и говорила, что им это не съесть за целый год и чтоб мы оставили себе. Ксения Ивановна не знала, что мы с Булей не притронулись ни к этой колбасе, ни к этим пирогам с мясом.
Поезд уходил поздно вечером, и отец говорил, что нам не надо ехать провожать: как мы ночью домой будем возвращаться? Но мы всё-таки поехали.
И вот мы уже распрощались, и Буля велела отцу написать сразу, как только приедут, и уже велели провожающим покинуть вагон, Ксения Ивановна достала из щёлкающей сумочки шоколад «Дирижабль» и дала мне.