в ней таящиеся, пред миром тем и этим равно:
там есть львиный клык, и сердце призрака,
и старика лицо, которое сам Бог на семени
от авокадо высек
и дал от времени до времени вещать на непонятном языке.
К ее первопричине я проделал путь, и земли всех
народов, мной встреченных в пути,
нанес на карту, что похожа на Египет, будь он
королевством воздуха,
испил от принципа, что лик ее очистил,
превратив в камею лунной белизны, из тех, что, умирая, солдат
на поле брани держит пред собою и на нее глядит,
как на ворота рая,
покуда жизнь в нем угасает и сердце перестает
чеканить марш.
Одну и ту же ложь нашептывает ветер всюду,
сказку, старую как мир.
Хранят молчанье звезды, бушует вирус, ждут пески.
Преследуемый взглядом глаз с вертикальными
зрачками, скачет кролик,
а мы, американской гнусной роскошью объяты,
насмешливо звеня монетами, гудя в автомобильные клаксоны,
музыкой пьяной маммону заклиная,
молим о спасеньи от того, чего не можем видеть,
и о том, чтобы найти любовь, хотя и знаем,
что всякий путь ведет лишь к чужакам…
Ну, довольно.
Пусть эта ночь со звездами тринадцатью во лбу,
приклеенными, точно блестки, к черному гипроку,
под шепот аккордеонов и гитар «Техано»,
станет и отчуждением, и знаменем всей жизни.
Пусть каждый вздох нарушенным обетом будет,
и каждое мгновенье грех пусть станет частью
процесса отпущения,
пусть слово каждое ритмичным эхом отзовется.
Пусть этого довольно будет.
Не до молитв Раскрашенной пустыне, совершенна
ее ночная женственная тьма, а молчанье, присущее мужчине, созерцает
пейзаж доступный, широкий и прекрасный, как могила,
снабженная иллюзией стола, двух стульев,
бутылки текилы и вазы с цветами из другого мира, —
таков эффект, достигнутый слияньем кактусов,
столовых гор и душ людских,
добытых из ниоткуда, созданных из пустоты и поцелуя
Богом Одиночества, Тем, Кто почти не умирает
здесь, в этом месте, где духи тают, стоит
лишь отвести глаза, но приходят, приходят вновь
сюда, где духи тают, стоит лишь отвести глаза…
Молитва вобрала в себя весь негатив, всю тревогу, которых я не ощущал, занимаясь любовью с Терезой, но стоило мне оторваться от нее и взглянуть в необычайно темное из-за тумана небо, как на меня накатил приступ бесстыдной стыдливости, и все произошедшее увиделось мне в контексте чисто технически сохраненной верности; а потому, когда Тереза положила руку мне на грудь и поцеловала меня в плечо, я сказал:
— Я все испортил.
— Ты имеешь в виду турне? Но ты же сказал, что тебе все равно?
— Я и сам еще не знаю.
Она перевернулась на живот, лежа на мне верхней половиной тела, и уперлась подбородком в сложенные руки.
— В чем дело?
— Ни в чем.
Туман поредел, и свет стал ярче. Ветерок приподнял прядку ее волос и бросил ей на лицо. Я отвел ее в сторону. Ее глаза прятались в карманах теней.
— У вас со Сью что-то было?
— Нет. Она была не прочь, но… Нет, ничего не было.
— Она к тебе приставала?
— Да. И я вроде как знал, что к этому идет… Догадывался. Но недооценил свое предчувствие.
Тереза снова перекатилась на спину, и мы лежали, касаясь друг друга плечом и бедром. Она так долго молчала, что тишина вокруг нас, казалось, начала тихонько вибрировать. Наконец она спросила:
— Так в чем же дело?
Мне не хотелось говорить ей, в чем именно, на мой взгляд, заключалось все дело: казалось, что если я расскажу об этой черноте у себя в душе, об отсутствии, которое я ощущал там, где, по моему мнению, другие люди чувствовали присутствие, то оно разрастется, станет еще больше и еще реальнее. Странно было бояться чего-то столь ощутимого и таинственного одновременно. Эта чернота у меня в душе, которая позволяла мне творить зло, всегда казалась чем-то вроде черной дыры посреди банального огорода — как будто я шел, шел да и натолкнулся на нее и услышал голоса, низкие и пугающие; а еще я подумал, что, может быть, это никакое не «зло», может быть, «зло» — это просто наилучшее название, которое я мог подобрать для этого своего ощущения, все равно как муравей, набредя на гигантскую свалку, мог бы назвать ее Бездной, и то, что я воспринимал как зло, было на самом деле чем-то совсем не романтическим, а обыденным, что в той или иной мере влияло на всех людей.
— Все дело в том, что мне трудно опять налаживать связь с людьми, — сказал я.
— Это ты обо мне?
— Меня как будто все время вышвыривает прочь из настоящего. Эти дерьмовые мысли текут через мои мозги, как река… Черт! Я сам не знаю, что говорю.
— Мысли о Сью?
— Я же тебе говорю: между нами ничего не было.
— Но ты наверняка думал о том, как бы оно могло быть.
— Да нет, дело совсем не в ней, дело вообще ни в чем конкретно.
Она повернулась на бок и стала задумчиво теребить бахрому нашего одеяла, которое сползло мне с груди на бедра.
— Ну? — спросил я. — Что скажешь?
— У меня есть теория.
— Говори.
— Мои чувства и мысли скачут, как кролики, — начала она, — особенно когда рядом никого нет. Они как пыль, которую ветер гонит по полу. Думаю, что и у всех более или менее так же. Как будто самих по себе нас не существует и только рядом с другими мы становимся реальными. Мы приобретаем ту форму, которую хотят видеть окружающие нас люди… то есть их форму.
И она умолкла, продолжая теребить бахрому, а я сказал:
— Это всего лишь теория.
— Ты в нее не веришь?
— А разве теория нуждается в вере?
— Иногда, когда я сижу где-нибудь одна, — продолжила она, — и ни о чем особенно не думаю, всякие недооформившиеся мысли, желания и обрывки воспоминаний начинают кружиться у меня в голове, как мусор на поверхности водоворота. С тобой такого не бывает?
— Бывает, конечно.
— Вот и со мной так, — сказала она. — Да и со всеми остальными, наверное, тоже. Но иногда встречаются такие люди, рядом с которым начинаешь чувствовать себя цельным. Вот как я рядом с тобой или ты рядом со мной. — Ее рука скользнула под одеяло и замерла на моем бедре. — Ты десять лет прожил наедине с самим собой, а потом появилась я. И тут же, не прошло и минуты, как ты оказался на свободе, среди тысяч людей, и всем им нужен кусочек твоей души. Неудивительно, что у тебя такое чувство, как будто ты состоишь из одних обрывков. Надо просто расслабиться. Другого лекарства не существует. Да и это подействует не скоро.
Я потер ее грудь ее собственной ладонью.
— Примите две пилюли на ночь, а утром я вам позвоню — так, что ли?
— Две или три… Не знаю, сколько тебе понадобится. А новый рецепт мы всегда успеем выписать.
— Значит, ты теперь мой доктор Филгуд?[36]
— А кто, если не я? — сказала она.
То, как она выглядела в полумраке, меня утешило: тонкие черты ее лица будто растворились во мгле, оставив лишь сияние, бледное и безупречное, как у соблазнительного привидения, духа, который снизошел ко мне в качестве доказательства правоты ее слов. Я притянул ее к себе, и мы тихо лежали бок о бок, ни о чем особенном не говоря. Приплюснутая луна выскользнула на небо из-за ближайшей столовой горы, и ее свет заострил очертания валунов и высветил ряды синих звезд на индейском покрывале, которым мы укрывались.
— Не приходи пока в магазин, — сказала Тереза. — Слишком много желающих поговорить с тобой. А тебе и с телефоном забот хватит. На автоответчике, наверное, штук сто сообщений для тебя накопилось.
— О господи! — сказал я.
— Из них с полдюжины от Сью.
— Она сказала, что ей надо? Может, хочет предупредить, что никогда больше со мной работать не будет или еще что-нибудь в этом роде?
— А как вы с ней расстались?
— Она была зла, как черт. Орала что-то про мою тягу к саморазрушению, но я не стал слушать до конца и просто ушел.
— Голос у нее возбужденный. Так что, может, все не так плохо. Позвони ей.
Где-то тявкнул койот. Дымка опять сгустилась, и вокруг луны образовался расплывчатый ореол. Тереза задрожала.
— Замерзла? — спросил я.
— Немного.
— Можем поехать домой.
— Давай поспим сегодня на воздухе, ладно? Мне так надоел магазин.
Я притянул ее к себе поближе, извинился за то, каким эгоистом я был, и сказал, что ей за это время тоже досталось.
— Да нет, со мной все в порядке, — ответила она. — С нами обоими все в порядке.
— Думаешь?
— Угу.
Мой член, прижатый к ее бедру, вздрогнул. Она притиснулась к нему ближе.
— Господи, как мне нравится… чувствовать, как он растет, — сказала она.
Потом всунула между нами руку, стиснула мой конец и попросила меня взять ее еще раз. Ее голос, переполненный желанием, подействовал на меня не хуже ее руки, я ощутил себя сдавленным в бархатном кулаке, и мои мысли свелись к инстинктам. Пока мы занимались любовью, луна, казалось, мостила мне спину плитками холодного света, всей своей лунной мощью вдавливая меня в Терезу. Когда мы кончили, она почти сразу уснула, а я лежал, положив руку ей на живот и кончиками пальцев касаясь волосяного мысика под ним. Пока мы оставались в таком положении, мне было спокойно и надежно, как будто она была моей опорой; но стоило ей пошевелиться во сне и отодвинуться от меня, как я сразу же почувствовал себя маленьким и ничтожным. Наверное, это ее слова о том, что люди делают друг друга реальными, так подействовали на меня, но мне вдруг показалось, что подними я в тот миг одеяло и взгляни на себя, то вместо бедер, пениса и ног увижу звездную темноту, как будто ночью, отделенный от Терезы, я постепенно таял под одеялом от ступней вверх, и в моей постели, где бы я ее ни расстелил, вместо меня оставалось лишь беспорядочное нагромождение огня и камня, гордости и льда, жестокости и любви, какое могло существовать разве что сразу после сотворения мира.