Как место первого романа и последних отношений,
которые имели смысл,
лучшее время жизни, или что-то в этом роде,
подробности теряются во мгле…
И когда той ночью шагает он домой
по улице, горящих полной обещаний,
возвращаясь к кладбищенскому замку, где только Он и жив,
где Он сидит от века, толкуя Себе Себя,
пьян слегка своею тайной, отравлен ядом ностальгии,
Он предвкушает, как кто-то будет ждать Его.
Ему хотелось бы, чтоб это женщина была,
какая-нибудь Колин иль Дезире,
которая непрерывно и нежно будет качать Его
в притихшем океане плоти, покуда Тьма не сложит
козыри свои
и не уравновесит их с потерями… но это все-таки мужчина,
а может, кто-то опасней, чем мужчина,
притворяющийся мужчиной,
таким, как Он, его примеривающий позу, что вечно тает в зеркалах,
чересчур сложна, чтобы ее
увидеть на фоне множественных отражений.
Что-то хрустнуло, и я вздрогнул. Звук шел откуда-то из-за валунов, подумалось мне. Похоже на шаги. Мое сердце забилось. Я прислушался, но, ничего не услышав, решил покричать — глядишь, кто-нибудь да ответит. Это не могла быть Тереза — она всегда первая меня окликала. Я спрятал блокнот и карандаш. Послушал еще. Прошло секунд десять-пятнадцать. Должно быть, каменная крошка посыпалась из-под лап ящерицы, пробегавшей по валуну, решил я. И тут звук повторился. Нет, точно шаги. Семь или восемь. Едва они затихли, я вытащил свой швейцарский армейский нож и открыл самое длинное лезвие. Разные догадки крутились у меня в голове. Одинокий путешественник? Маловероятно. Скорее кто-то из резервации. Я испугался куда больше, чем следовало. Грудь у меня сдавило, в горле пересохло. Я напомнил себе слова полицейского офицера, приставленного ко мне до истечения моего срока, о том, что в Першинге вот уже двадцать лет не было ни одного убийства («так что смотри, не порти нам статистику, Вар длин»). Тем не менее я не мог набраться смелости и закричать. Просто стоял и ждал, когда снова раздастся звук. Верхушки валунов покраснели от солнца, когда я наконец осознал, что веду себя глупо. Кто бы это ни был, он наверняка уже ушел, ступая по менее каменистому фунту. Не вполне убежденный в этом, я все же залез на самый невысокий валун и с его хребта оглядел окрестности. Взглянув на северо-запад, я заметил человека, который остановился в зарослях полыни шагах в ста от моего насеста. В свете восходящего солнца пустыня вокруг была кроваво-красной, и запримеченная мной фигура на ее фоне казалась черной. Хотя логика подсказывала, что это наверняка кто-нибудь возвращается домой, в резервацию, после ночи, проведенной в городе, вид этого человека испугал меня настолько, что я отшатнулся. Наступив каблуком на мелкий камешек, я взмахнул руками и чуть не упал. Это меня разозлило.
— Эй! — крикнул я. — Чего тебе надо?
Что-то блеснуло в руке незнакомца, и я подумал — пистолет; но тут над его головой тонкой струйкой поднялся дым. Я тут же понял, что сукин сын просто закурил сигарету. Закурил и любуется, как я тут прыгаю по камням, надеется, наверное, что я свалюсь и расшибу себе голову.
Я осторожно сел и соскользнул по боковой поверхности валуна на землю, беспокоясь, не забрался ли незнакомец в мою машину; но когда я уже стоял у подножия камня на земляной насыпи, возвышавшейся на пару футов над землей, я заметил, что человек вдалеке не просто казался черным в свете утра. На нем была темная одежда.
Я подумал, уж не вардлинит ли это. Даже теперь, в разгар праздников, некоторые из них то и дело приходили в магазин. Я не подпускал их к себе ближе, чем было необходимо, чтобы оставить автограф на книге, но и из этих встреч я понял, насколько глубок их религиозный пыл. Так что я бы нисколько не удивился, обнаружив, что они за мной следят.
— Кто ты такой? — прокричал я.
Человек не двигался и молчал.
Стараясь разглядеть его как можно яснее, я сложил кулаки наподобие телескопа и поднес живую подзорную трубу к глазу, но это не помогло.
— Эй, кто бы ты ни был! Держись от меня подальше, черт тебя побери!
Незнакомец переступил с ноги на ногу, но мое предупреждение было тут ни при чем: он просто устраивался поудобнее, перераспределял вес. Раздраженный, я спустился с насыпи. Похлопал себя ладонями по заду, стряхивая пыль с джинсов, смахнул каменные крошки с ладоней.
Сначала я думал просто сесть в машину и поехать домой, но, разозленный тем, что незнакомец нарушил мое уединение, и подталкиваемый вспышкой гнева, направился прямо к нему, ожидая, что он повернется и уйдет или как-нибудь еще среагирует. Но он не реагировал. Просто стоял и курил. Напуганный его спокойствием, я остановился, пройдя всего шагов двадцать, и тут только обратил внимание, насколько этот человек похож на персонажа моей последней молитвы и одеждой, и поведением, и мне тут же припомнились и нехорошее чувство, владевшее мной, пока я сочинял ее, и еще один человек в черном, встреченный несколько месяцев тому назад в Ногалесе. Но я ведь не пытался повлиять на ход вещей во Вселенной ради собственной выгоды, подумал я. Нет, я писал заклинание, призыв, и Тот, Который Был Призван, не замедлил явиться, Его шаги зазвучали в тот самый миг, когда складывались строки, отражавшие неотвратимость Его пришествия. Такое совпадение показалось мне в одно и то же время и доказательством существования Бога Одиночества, и, поскольку я склонен был верить в последнее, симптомом как минимум тяжелейшего нервного расстройства. От того, чтобы окончательно увериться в его существовании или развенчать все как простое совпадение, меня отделяли всего несколько десятков шагов, оставалось только пройти их, но я стоял на месте, напуганный неподвижностью незнакомца, открытым пространством пустыни и отсутствием свидетелей. Борясь со страхом, я постоял так еще некоторое время, а потом начал бочком отступать к машине.
Когда я нащупал в кармане ключи от машины и рухнул за руль «субурбана», безумие уже полностью овладело мной. Я представлял себе, как человек в черном всплывает из-за капота, широко раскинув руки, точно Христос на кресте. Однако стоило мне завести двигатель, и мое напряжение заметно ослабело, а когда я тронулся с места, на меня вдруг нахлынула небывалая уверенность в себе. А поеду-ка я ему навстречу, подумал я. Поеду и погляжу, кто он такой. А попробует мне что-нибудь сделать, так я его машиной перееду. Отлично. Убийство, совершенное при помощи транспортного средства. Из тюрьмы меня выпустят в шестьдесят два года, когда я ослабею настолько, что, по мнению судей, перестану представлять угрозу для общества. Потом три-четыре года беспробудного пьянства. Если повезет, наймусь мести полы в каком-нибудь приюте. Парнишки будут бросать всякий сор на пол и надрываться от смеха, глядя, как я откину концы от сердечной недостаточности, наклоняясь за ним. Вот и все, финита ля комедия. Вариант номер два: я проезжаю мимо, он пикирует на меня, как полубожество-полубомбардировщик, и выхватывает меня из кабины, причем его руки проходят сквозь стекло и металл, будто через мыльный пузырь. Он хватает меня, прижимает к груди, и черная субстанция, из которой он состоит, пожирает меня без остатка, а когда я сольюсь с ним и стану звездой в галактической спирали его невидимого внутреннего небосвода, он закурит новую сигарету, рыгнет и пойдет себе дальше по своим делам, которые, как мне представлялось, сводились к пожиранию душ в количестве, достаточном для обретения силы, позволившей бы ему претендовать на главное кресло в корпорации богов. Вне всякого сомнения, в прошлой жизни он был одним из гомункулов, морщинистых, как обезьяны, которые населяли мою каменную эрзац-тюрьму. Не разбирая дороги, я погнал «субурбан» через пустыню к городу, чувствуя, как волосы у меня на шее встают дыбом, и то и дело взглядывая в зеркало заднего вида, чтобы убедиться, не гонится ли за мной человек в черном, и успокоился только тогда, когда увидел Терезу, которая еще мирно спала в нашей постели, коснулся ее белого плеча и стал смотреть, как она просыпается.
Я не держался за свою рожденную страхом половинчатую веру в Бога Одиночества. Стоило ему вновь закрасться в мои мысли, как я насмешками прогонял его прочь. Пустыня — самое место для призраков; посидишь там подольше, еще не такое увидишь. Убедив себя в том, что человек, которого я видел, — вардлинит, я решил, что он скоро появится, и ждал его. Потом, в день Нового года, когда мы с Терезой, умеренно страдая от похмелья, сидели на диване и вяло следили за тем, как по телевизору аризонские «Дикие кошки» методично подстригали когти «Пантерам» из Питсбурга (команде Терезиной альма-матер) в борьбе за какой-то невразумительный кубок («Кубок дома престарелых имени Гинкго-Билоба», как окрестила его Тереза), я снова вспомнил свою последнюю молитву, скрытое в ней заклинание, и попытался припомнить, что именно я чувствовал, когда писал ее: не было ли в моей тревоге оттенка предчувствия или такого ощущения, будто кто-то водит моей рукой и контролирует мои мысли. Тот факт, что я не мог вспомнить ничего подобного, только усиливал чувство упущенного, как будто от меня ускользало доказательство слежки — или обычного наблюдения — со стороны существа, вызванного из небытия моими молитвами. Вот это-то предчувствие сверхъестественного, или, как я называл его в «Молитвеннике», «ультраестественного», меня больше всего и тревожило. (Поскольку мой новый стиль был процессом естественным, во что я свято верил, то, на мой взгляд, никакой его результат, сколь угодно таинственный, не мог рассматриваться как нечто магическое, необъяснимое или божественное.) Приверженцы моего нововведения достигли воистину чудесных результатов, упорно карабкаясь по лестнице, каждая ступень которой представляла собой услышанную молитву, — каждая удача незначительна сама по себе, но все они вместе вели к большой радости; а поскольку я сам был изобретателем этого метода и знатоком его техники, то, как я полагал, не было ничего удивительного в том, что мои молитвы обладали властью вызывать события еще более чудесные. Поэтому тревожило меня не то, что я каким-то образом превратил Бога Одиночества в существо из плоти и крови, а те причины, которые заставили меня это сделать. От того незнакомца в Ногалесе и давешнего человека в пустыне веяло опасностью, скрытой, но в то же время агрессивной; что до других, более или менее поддающихся контролю явлений, замеченных мною сначала в пустыне за мотелем «У Дженни», а потом в Чикаго, то и от тех людей, насколько я мог припомнить, исходило ощущение молчаливой угрозы. Может, подумал я, мой акт творения — если, конечно, это действительно он — был вызван желани