– Еще чего, – произнес он. – Не с таким лицом.
Он перешел в соцсети и запостил селфи на фоне деревьев. Уже через несколько минут Илейн лайкнула фото, присовокупив комментарий в виде двух поднятых вверх больших пальцев и сердечка.
Он заблокировал ее, закурил, а затем ликвидировал свой аккаунт. Вышедший из машины полицейский направился к сидевшим на траве школьницам.
– Какие планы? – услышал его вопрос Лофти.
– Просто сидим, – ответила одна девочка.
– Боюсь, пора двигаться.
– Верно! Трава не ваша! – крикнул Лофти.
Он встал, полицейский посмотрел на него, девчонки захихикали.
– Вы в порядке, сэр? – спросил полицейский.
И Лофти ушел с тяжелым ящиком инструментов. Только ящик и оставил ему отец, ящик и его содержимое.
В палисаднике рос папоротник. Ключ лежал под кирпичом. Лофти отпер вторую дверь и увидел пустую прихожую, за исключением не выдернутого из розетки телефона в углу и кое-каких личных вещей. Сертификаты в рамках распихали по коробкам. В небольшой квартире имелось целых три выложенных кафелем камина – в гостиной и обеих спальнях. На коврах отчетливо виднелись места, где стояли кровати; диван исчез, как и обеденный стол, телевизор, все ее маленькие столики, половички, лампы. Лофти не оставил ничего. Велел парням вынести все и разрешил распорядиться барахлом по их усмотрению. В углу кухни стояла деревянная табуретка, которую он помнил с детства. Мать покрасила ее в голубой. Лофти открыл свой ящик и достал ножовку, помедлив только для того, чтобы поменять лезвие. Распилил табуретку, а потом нашел какие-то газеты. Развел огонь в гостиной. Потом у него получилось три очага – в каждой комнате. Лофти принялся выгребать вещи из мешков. Он дождался, пока догорит огонь в одном камине, и, собрав лопатой в найденное на заднем дворе ведро горячую золу, перешел к другому. Ближе к ночи Лофти обнаружил бутылки с ее выброшенной тележки для напитков и отпил из горлышка «Перно». Выставил остальные бутылки. В одном из мешков увидел длинные рваные четки. Бог знает, сколько он вынес ведер, но на заднем дворе скопилась целая куча остывающей золы. Наверно, было уже за полночь, когда он бросил в камин гостиной моток телевизионных кабелей, старый телефонный справочник, а потом открыл последний черный мусорный мешок и увидел его – портфель.
Он сел, перебросил ногу на ногу и открыл крышку. Позади прыгал огонь, бросавший по комнате тени. «Кто, я?» – назывался буклет Общества анонимных алкоголиков, первый из многих, хранившихся в портфеле. Он прочел их все и залпом допил «Перно». Потом пошли открытки из Обана, куда старик любил ездить в отпуск один, в каждой он распинался про погоду, а потом подписывался: «С любовью». Лофти заволновался, как бы не оказаться похожим на него, но ему понравилось, как открытки окрасили пламя в зеленый. Из отделения, закрытого на молнию, он достал письма, старые метрики и школьную фотографию с надписью на обороте, сделанной другим почерком: «Александр и Дэниэл, Сент-Нинианс, 1989». Лофти смотрел на лицо брата и точно знал: больше он его никогда не увидит.
Достал складной нож и разрезал мягкую кожу на полосы. От запаха их горения парадная комната матери стала восприниматься совершенно иначе. Скоро совсем ничего не осталось, все деревянные рамки, потрескивая, исчезли; и он, вытащив плоскогубцами шурупы из стен, бросил их в ведро. Глубокой ночью Лофти взял скребок и снял обои. Последний слой перед штукатуркой оказался розовым в белый цветочек. Лофти побросал скомканные обои в огонь и решил дождаться, пока вся зола на заднем дворе остынет, потом набить ею ящик для инструментов, пойти на почту и отправить его на лондонский адрес Дэниэла. Самое меньшее, на что он способен. Часа в четыре он услышал, как на улице громко зачирикали птицы.
Лофти взял любимую стамеску отца. На металлической части виднелась полустертая надпись «Дж. Тизак и сын, Шеффилд, 1879». Он положил ее в огонь и прошел к окну. Сталь не сгорит, ну и пусть. Он чувствовал, что сделал все, что было в его силах. С улицы доносилась музыка. В домах горел яркий свет, и он удивился: неужели никто не спит? Кое-где из жилых домов и домов престарелых выносили прах, без похорон, безо всего.
– Интересно, знала ли она, – произнес Лофти.
Потом прижал руки к холодному стеклу и стал думать о весеннем Мальмё.
Девушка с красным чемоданомРейчел Кушнер
В том старом рассказе Эдгара По герои заперлись от простонародья и заперли вместе с собой чуму, незваного на их бал-маскараде гостя. Ошибка высокородных болванов – урок лишь для читателя, поскольку все они отдали богу душу. Рассказ я прочитала, урок извлекла. И тем не менее вот она я – в обнесенном стеной замке с небольшой группой людей, которых назвала бы, если бы на меня надавили, спесивыми развратниками.
Все вышло случайно. Я оказалась здесь задолго до того, как на дорогах выстроились простаивающие фуры-рефрижераторы. Когда я приехала в эту страну, жизнь текла более-менее нормально. Вирус обитал далеко. Я жалела жителей Уханя, но продолжала воплощать в жизнь свои писательские планы, потакая экстравагантным писательским капризам, вроде визита в замок, куда меня пригласили на неделю вместе с другими гостями. Общим у них было только то, что они делали вид, будто такая кучерявая праздность в порядке вещей. Я взяла с собой юного Алекса, вдохновлявшего вдовствующих матрон на поединки, победительницу в которых он сопровождал на второй завтрак. Его красота имела какой-то чужеродный, сиротливый оттенок. Или еще темнее. Вообще-то он здорово похож на Джохара Царнаева, но, клянусь, не разбомбил ничего, кроме парочки корпоративов, куда явился с огромным опозданием.
Мы пережидали светопреставленье, от чего на Земле не уйти никому. Сначала, пытаясь обмануть свое уныние, мы с Алексом восприняли собратьев по замку объектом для забав, пусть и плохоньким. Подшучивали над биографом Карла Великого и пижамоподобной хламидой «хозяина дома», которую тот надевал на ужин, над его одержимостью герцогом Веллингтоном, дуэлями, манерами, короче, по выражению Алекса, всей постнаполеоновской дурью. Высмеивали журналиста, полагавшего, будто бы все левее центра состоят на зарплате у Путина, этой мифической зарплате, столь коварной, что мы чуть было не засомневались, а не получаем ли ее сами. Потешались над норвежским писателем, поскольку самый важный, как нам сказали, и знаменитый скандинавский прозаик тем не менее, в отличие от всех остальных скандинавов, не говорит ни слова по-английски. Он не избегал общества, однако привносил в него лишь толику туманной нездешности, судя по всему, не обращая внимания на лукавые, по дуге рикошетившие вокруг него снобистские англошуточки. Мы, однако, никогда не подтрунивали над его женой, переводившей ему, как некоторые женщины толмачат для мужей, даже понимающих язык. Красивая женщина, говорившая с неопределимым европейским акцентом, ни с кем не делясь своими мыслями, молча сидела на террасе и курила, наблюдая, как остальные портят воздух собственными воззрениями.
Когда то обстоятельство, что мы тут застряли, стало фактом реальности, все они превратились в родственников, в людей, которых ты не выбирал, но обязан любить. Манера биографа Карла Великого называть Алекса homo juvenilis заразила всех. Я тогда работала над романом о первых людях, и биограф каждый вечер расспрашивал меня, что новенького я надумала о своем homo primitivo, как будто я подселила того к себе в комнату. Теперь нас приводил в восторг отказ норвежца от английского, от англосаксонского сверхдоминирования, как монах отказывается от интимных сношений, а луддиты от ткацких станков. Мы мирились с ритуальными упоминаниями журналистом Путина за ужином, как некоторые мирятся с пустым креслом Элияху. Когда биограф Карла Великого предложил скрашивать вечера какими-нибудь историями, причем не про болезнь, не про печаль и смерть, навалившиеся на эти края, а счастливыми сказками, мы согласились. Сегодня была очередь норвежца.
– Моя история про человека по имени Йохан, – сказал норвежец на своем языке, а его жена повторила по-английски.
Дело происходило после ужина, накрытого в небольшой комнате с гигантским столом, от дыма из камина низкий потолок почернел и засалился. Норвежец рассказывал свою историю, делая паузы, чтобы дать жене возможность перевести. Когда она передавала нам его слова, он отстраненно смотрел вдаль, а пышные седые волосы треугольником торчали в разных направлениях, как противоречащие друг другу философские системы.
– Я познакомился с ним через университетских друзей в Осло. Летом 1993 года Йохан собрался в Прагу. Город тогда привлекал определенный тип людей – таких, как Йохан, бездельников с высшим образованием, без конкретных устремлений, горевших желанием «открыть литературное пространство» или «делать журнал», но в основном болтавшихся без дела с чувством, что в жизни не очень-то много смысла. Эти типы, которым Йохан служил прекрасным образчиком, отличались угрюмостью и обладали невыразительной внешностью – я, надо думать, в них разбираюсь, поскольку сам входил в их число. Они не вылезали из депрессии, не имели цели, зато, пытаясь определить местоположение хоть какой-нибудь, спали до обеда, запоем читали кинокритику и представителей новой французской философии и тоскливо грезили о недоступных женщинах, блиставших в их поле зрения. За невозможностью пленить таких праздношатающиеся лоботрясы, имевшие кучу свободного времени, считали себя жертвами безбожных преследований, вымещаемых ими на дамах попроще, не строивших из себя недотрог.
После перевода фрагмента муж и жена заговорили по-норвежски, похоже, решая какие-то вопросы, связанные с рассказом, с тем, что писателю говорить дальше. По их общению мы видели: он и есть описанный им тип – вечно недовольный, с тяжелыми чертами лица, в то время как жена обладала красотой, казавшейся разновидностью ума; что-то она поняла такое, чего мы все не понимали.
– Эти парни, представления не имевшие, как быть со своей жизнью, и любившие только тех женщин, которые жестоко их игнорировали, страдали всепоглощающей вялостью, в чем винили Осло, вместо того чтобы винить самих себя. Открывшаяся Западу Прага, возбуждение от Бархатной революции, дешевой аренды, богемных кругов, могущих похвастаться роскошными и более податливыми женщинами, обещали слабым характерам выход из жизненных неудач. Друг Йохана преп