Теперь она хотела секса с Йоханом больше, чем он с ней. Постоянная доступность плотской любви обесценила ее до такой степени, какую он даже не мог себе представить. Все равно что идти по комнате, где дымятся горы еды, а вас от еды тошнит. Его от нее тошнило.
Йохан предложил подруге навестить мать, жившую в Загребе. И именно в ее отсутствие начал подозревать: она вовсе не то особенное создание из аэропорта в белых конверсах, а может, никогда им и не была. Мой паспорт им тоже не понравился. Его терзала тоска по той девушке. Поскольку эта – не та. Даже если это она, то это все равно не она. То, что он увидел тогда, то, что хотел, превозносил до небес, – не то, что он нашел. Она не была особенной. Она была обычной, убогой, несовершенной. Отношения, во всяком случае с его стороны, подошли к концу.
Йохан оказался слишком труслив, чтобы объясниться с ней лично. Когда она вернулась от матери, он оставил записку, где писал: уехал, мол, на несколько дней, разберись, что тебе теперь делать и куда податься. Йохан на поезде отправился в Швецию. Он сидел в отвратительном гостиничном баре с наглыми шведами, пил выдохшееся, безвкусное пиво и чувствовал, как по телу растекается уныние. Стояла темная, мрачная зима. Девушку, о которой он мечтал, искать было бессмысленно. Данное обстоятельство погрузило его в экзистенциальный кризис. Он смотрел в окно на тяжелое небо и голые деревья. На ветвях бились полиэтиленовые пакеты.
Норвежец шумно вздохнул и обвел взглядом стол, словно ожидая реакции. Его жена тоже молчала.
Все смутились. И все?
– Но позвольте, – решился биограф Карла Великого, – а как же счастливый конец? Таково условие.
– Это и есть счастливый конец, – ответил норвежец на своем языке, а жена повторила на нашем.
– Состоящий в том, что грустный Йохан в дрянном баре пьет выдохшееся пиво, без любви, в одиночестве?
– История имеет счастливый конец для меня, – сказал норвежец. – Не для Йохана.
– Вот как? И почему же?
– Поскольку я женился на женщине, которую он искал. О чем она вам сейчас и рассказала.
Мы все посмотрели на его жену.
– Мой муж прикалывается. – И она потрепала ему волосы, правда ласково. – А завтра, так как очередь моя, приколюсь я.
На каковых словах мы пожелали друг другу спокойной ночи.
МорнингсайдТеа Обрехт
Давным-давно, когда все уже разбежались, мы переехали в башню под названием Морнингсайд, где жила и Бези Дюра – в то время она казалась мне старой, хотя теперь, когда я сама приближаюсь к ее тогдашнему возрасту, начинаю думать, что нет.
Все, для кого строили башню, покинули город, и новые квартиры стояли пустыми до тех пор, пока кто-то наверху не додумался, что, если несколько будет занято, мародеры притихнут. Мой покойный отец толково, преданно служил городу, и нам с матерью позволили въехать сюда по изрядно заниженной цене. Вечерами, когда мы шли домой из булочной, Морнингсайд надвигался на нас редкими узкими освещенными окнами, мерцающими на фасаде, будто ноты какой-то таинственной песни.
Мы с матерью жили на десятом этаже. Бези Дюра – на четырнадцатом. Мы знали это, так как иногда одновременно пользовались лифтом, и тогда нам приходилось подниматься, а потом до ужаса долго ехать вниз – с ней, сильным запахом ее табака и тремя огромными, мощногрудыми черными псами, на закате волоком таскавшими ее по округе.
Маленькая, с резкими чертами лица, Бези служила источником всеобщего восхищения. Она приехала в город после какой-то далекой войны, ее подробности не мог до конца понять никто, даже моя мать. Никто не знал, откуда у нее такие красивые вещи или на какие кнопки ей удалось надавить, чтобы поселиться в Морнингсайде. Она разговаривала с собаками на языке, который никто не понимал, и полиция периодически заезжала к нам проверить, может, псы наконец одержали верх и съели Бези, как, по слухам, сожрали какого-то несчастного урода, пытавшегося ограбить ее во время прогулки. Это были, конечно, не более чем слухи, но их оказалось достаточно для того, чтобы жители дома засыпали власти жалобами на нее с требованием убрать собак.
– Ну, этого никогда не будет, – заявил мне друг Арло, живший в парке вместе со своим попугаем ара.
– Почему?
– Потому что псы – ее братья, дорогуша.
Я никогда не питала иллюзий, что Арло говорил о родстве хозяйки с псами в каком-то переносном смысле. Ведь тайну он узнал от своего попугая, а тот сам слышал ее от собак. Некогда они были прекрасными, пленительными, исполненными всяческих совершенств юношами, но в какой-то момент, пока Бези перебиралась со своей родины на нашу, жизнь лишила их возможности сопровождать сестру в богоданном виде. И, как утверждал Арло, Бези заключила сделку с какой-то сущностью, превратившей их в собак.
– В тех самых собак? – спросила я, вспомнив покрытые пеной пасти и изрытые складками морды.
– Они и впрямь производят впечатление. Я думаю, в этом-то все и дело.
– Но зачем?
– Ну, им здесь рады больше, чем большинству людей, дорогуша.
Я причиняла Арло немало огорчений, но насчет собак поверила, в основном потому, что мне было восемь лет и я точно знала: попугай врать не может. Кроме того, в пользу этой версии свидетельствовало множество доказательств. Псы питались лучше, чем мы. Бези через день ходила в мясную лавку и возвращалась с бумажными пакетами, после чего во всем доме пахло жареными костями. Она всегда говорила с собаками только шепотом, а те, ежевечерне выходя из дома, выстраивались впереди нее клином, и никто не видел их до утра, когда хозяйка вслед за ними торопливо возвращалась по окрашенной красным восходом улице, как будто между ней и разгадкой ее жизни оставалось лишь несколько секунд. Квартира Бези, на четыре этажа выше, имела такую же планировку, как наша, и я воочию видела, как собаки бродят по просторным комнатам, следят за ней желтыми глазами и пыхтят, сидя на белой парусине – такая бывает у художников и, по моим представлениям, непременно покрывала ее пол.
Касательно Бези все упускали из виду множество подробностей, легко выводимых логическим путем. Самым важным являлось то, что она, конечно же, писала картины. Ее пестрые куртки и кожаные сапоги всегда были забрызганы краской. Краской были запачканы ногти у основания, замызганы ресницы, причем ярко, это бросалось в глаза даже с дерева в конце квартала, откуда я иногда следила за ней и где собаки порой, учуяв меня, окружали ствол и рычали от беспомощности; наконец внизу появлялась голова Бези, и она начинала говорить со мной на колченогом языке, привезенном ею с родины.
– Ты ведь понимаешь ее, правда? – спросила я как-то подругу Эну, приехавшую в Нью-Йорк, по моим предположениям, примерно оттуда же, откуда и Бези.
– Нет, – презрительно ответила Эна. – Это совсем другой язык.
– Звучит похоже.
– Да не тот это язык.
Эна со своей тетей поселилась на четвертом этаже всего год назад, а до того ее семья провела семь месяцев на карантине, где она, подцепив какую-то болезнь (впрочем, не ту, из-за которой ее изолировали), потеряла около половины веса, так что, когда мы гуляли по улице, я считала своим долгом одной рукой прижимать ее к себе, чтобы Эну не унесло на вершину холма или не сдуло в реку. Сама она, казалось, вообще не сознавала собственной малости. Эна была угрюма, с зелеными глазами и, научившись этому в лагере, умела вскрывать замки (я думала, подруга рассказывает о летнем лагере, но она всегда говорила просто «лагерь», и скоро я поняла, что имеется в виду нечто другое). В любом случае ее умение позволяло нам проникать в ранее недоступные мне закоулки Морнингсайда, например в подвальный бассейн со скучной мозаикой, изображавшей русалок, или на крышу, где мы оказывались на высоте темных парапетов центра города.
Любопытство Эны превратило ее в отъявленного скептика. Даже когда я изложила ей доказательства и поставила «Лебединое озеро», она не купилась на все эти россказни насчет собак-братьев Бези Дюра, по ночам превращающихся в людей.
– Кто их превратил? – хотела она знать.
– Что?
– Кто их превратил для нее в собак?
– Не знаю… А разве там, откуда ты приехала, нет людей, которые это умеют?
Эна покраснела.
– Говорю тебе, мы с Бези Дюра приехали из разных мест.
На протяжении лета спорный вопрос более всего омрачал нашу дружбу, устранить его было невозможно, он вставал всякий раз, как Бези выходила из дома и отправлялась в мясную лавку.
– А что, если залезть к ней и самим посмотреть? – предложила Эна как-то вечером. – Это легко.
– Но безумно, – ответила я. – Поскольку мы знаем, что квартиру охраняет свора собак.
Эна усмехнулась.
– Но ведь если ты права, то они будут людьми?
– А разве так не хуже?
Мне казалось, люди в такой ситуации почти наверняка должны быть голыми.
Возможность проникнуть в квартиру Бези, вероятно, так и осталась бы лишь бодрящей мыслью, если бы как-то в солнечный день та не остановилась у стены парка, где мы сидели, и не уставилась на Эну.
– Ты ведь дочь Невена? – через какое-то время спросила она.
– Да.
– А ты знаешь, как называли твоего отца там, откуда я приехала?
Эна, не смутившись, пожала плечами. Ничто не могло пошатнуть ее уверенность: ни имя покойного отца, ни то, что сказала Бези на языке, который я не понимала. Она просто сидела, прижав тонкие ножки к стене.
– Извините, – сказала она, когда Бези наконец замолчала, – я вас не понимаю.
Думаю, мне стоило бы сразу догадаться, это лишь укрепит решимость Эны проникнуть в квартиру Бези. Но я была наивна, немного влюблена в нее и так часто уже бывала там в воображаемых странствиях, что мне вовсе не показалось чем-то особенным, когда на следующей неделе Эна нажала кнопку лифта не вниз, а вверх. По-моему, я сказала: «Не надо», – но лишь раз, когда Эна уже вскрыла замок, и то только впервые остро почувствовав: мы всего-навсего дети.
Квартира в точности походила на мою: все еще белые коридоры, слишком большая кухня с мраморной, толстой, как кекс, столешницей. Мы прошли на запах краски в зал, задуманный, вероятно, для рояля. Там, прислоненная к стене, стояла самая большая картина из всех, что я видела в жизни; со всех сторон ее окружали полотна поменьше, написанные бьющими в глаза красками. Мазки дерганые, прерывистые, но изображение прочитывалось без труда: молодая женщина идет по мост