В период, который можно обозначить как ожидание ребенка, они стали жертвами многочисленных сериалов, один круче другого. Никогда в жизни они не смотрели телевизор в таких количествах, как в месяцы, непосредственно предшествовавшие рождению первенца, чья внутриутробная жизнь протекала отнюдь не под музыку Моцарта или сладкозвучие колыбельных, а под заставки сериалов о кровавой борьбе за власть, происходящей в неопределенно-архаичное время, когда зомби соседствовали с драконами, или в просторном дворце, где обитало правительство некой страны, определяющей себя как the leader of the free world.
Когда ребенок родился, телевизионные предпочтения семьи радикально изменились. К концу дня, вымотанные физически и психически, мама и папа могли позволить себе лишь тридцать или максимум сорок минут полусонного сидения перед экраном, так что невольно понизили свои высокие стандарты и превратились в обычных зрителей посредственных сериалов. Они по-прежнему мечтали оказаться в неисследованных мирах и за чужой счет получать сложный и рискованный опыт, который заставил бы серьезно переосмыслить свое место в мире, но для этого служили книги, которые они читали днем; вечером же все, что им было нужно, это просто расслабиться: остроумные диалоги и забавные повороты сюжета, которые доставляли сомнительное удовлетворение от понимания происходящего без малейших усилий.
Оба мечтали через год или два смотреть кино вместе с ребенком субботними или воскресными вечерами и время от времени даже обновляли список фильмов, которые хотели бы посмотреть всей семьей. Но на данный момент просмотр телевизора отодвигался на последние часы дня, когда ребенок засыпал, а его родителям на мгновение снова удавалось побыть всего лишь мужчиной и женщиной. Женщина лежала в постели, уткнувшись в смартфон, а мужчина на полу, на спине, будто бы отдыхая после приступа кишечных колик – но затем он делал усилие и тоже перебирался на кровать, и рука его тянулась к пульту, но внезапно траектория ее движения менялась, и вместо пульта она хватала кусачки для ногтей и начинала обрезать ногти на руках. Женщина смотрела на него и думала, что в последнее время он только и делает, что стрижет ногти на руках.
– Похоже, нас ожидают долгие месяцы взаперти. Тоска какая, – воскликнула она.
– Собаку выгуливать разрешают, а ребенка нет, – с горечью проворчал он.
– Я уверена, он ужасно переживает. Со стороны не заметно, выглядит он вполне жизнерадостно, но ему наверняка плохо. Он же ничего не понимает.
– Как и мы с тобой.
– Кстати, а что мы с тобой понимаем? – спрашивала она тоном ученицы, повторяющей урок перед экзаменом. С таким же успехом она могла бы спросить: «Ну-ка объясни мне в двух словах, что такое фотосинтез?»
– Что не можем выходить из дома, потому что снаружи какой-то дерьмовый вирус. Все очень просто.
– То, что раньше было разрешено, теперь запрещено. А что то, что раньше было запрещено, теперь по-прежнему запрещено.
– Он скучает по детской площадке, книжному магазину, музеям. Как и мы с тобой.
– По зоопарку он скучает, вот что, – отзывалась она. – Он ничего не говорит, но чаще капризничает и злится чаще. Не так часто, как другие дети, но чаще, чем раньше.
– Зато он совсем не скучает по подготовительным занятиям.
– Надеюсь, это продлится не больше двух-трех месяцев. Но что, если дольше? Вдруг это на целый год?
– Не думаю, – заявлял он как можно более убедительно.
– Или мир всегда теперь будет таким? После этого вируса придет другой, а затем третий? – спрашивала она, но мог бы спросить и он, теми же самыми словами и с той же озабоченной интонацией.
В течение дня они сменяли друг друга, один заботился о ребенке, другой запирался в комнате и работал, им нужно было время для работы, они и так всем задолжали и ничего не успевали, и, хотя все всем задолжали и никто ничего не успевал, им казалось, что они не успевали чуть больше, чем прочие. Все обсудить, все взвесить – у кого из двоих работа более срочная и лучше оплачивается; тем не менее оба мечтали об одном – посидеть подольше с ребенком, потому что эти полдня с ребенком – время счастья, настоящей радости, искреннего и очистительного смеха; они бы с удовольствием целыми днями играли в коридоре в мяч, или рисовали существ, напоминавших чудовищ, на участке стены, которую использовали как грифельную доску, или тренькали на гитаре, пока ребенок крутит колки, расстраивая бедный инструмент еще больше, или читали сказки, которые с некоторых пор им кажутся куда более совершенными, чем книги, которые они пишут, точнее, пытаются писать. Даже если бы у них имелась только одна из этих сказок, они бы перечитывали ее снова и снова, бесконечное число раз, прежде чем усесться за свой компьютер и вновь прочитать ужасные новости, неотвратимые, как фоновый шум, и с опозданием отправить по электронной почте письма, полные извинений, и смотреть глупую карту, где в режиме реального времени отмечено распространение заражений и смертей – в первую очередь он смотрит статистику во второй стране своего сына, которая для него самого все равно остается главной, и думает о родителях и представляет, что за несколько часов или дней, которые прошли с момента последнего разговора с ними, они могли заразиться и больше он их не увидит, и тогда он снова им звонит и долгие гудки разрывают ему сердце, но он ничего не говорит, или по крайней мере, ничего не говорит ей, потому что она уже не первую неделю охвачена тоской, медленной и невыразимой, которая заставляет ее задумываться о том, не научиться ли ей вышивать или что хорошо бы перестать читать романы, красивые и безнадежные, которые она обычно читает, и что, возможно, вместо того, чтобы писать, было бы неплохо посвятить себя чему-то другому – в этом они полностью согласны, они оба, оба так думают, они признавались в этом друг другу слишком часто, потому что прочувствовали слишком глубоко, и каждый раз, когда пытались сесть за стол и что-нибудь написать, видели бесполезность каждой фразы, каждого написанного слова.
– Надо заканчивать без конца смотреть фильмы, – говорила она. – И так уже обсмотрелись. Будем смотреть только по воскресеньям.
– Так, по крайней мере, мы будем знать, какой день на дворе: понедельник, или четверг, или воскресенье, – соглашался он.
– Кстати, какой сегодня день?
– Думаю, вторник.
– Ладно, обсудим завтра, – вздыхала она.
Он заканчивает стрижку ногтей и смотрит на свои руки со смутным удовлетворением, как будто только что срезал чужие ногти или смотрит на чужие ногти, на кого-то другого, кто только что подстриг свои собственные и по какой-то причине – возможно, он стал в этом деле авторитетом – просит похвалить результат или высказать свое мнение.
– Они стали расти быстрее, – замечает он.
– Вроде бы ты стриг их вчера вечером.
– Вот я и говорю, растут быстрее, – наполовину строгим, наполовину научным тоном отзывается он. – Каждый вечер смотрю на них, и оказывается, что за день они отросли. Просто потрясающая скорость!
– Но это же хорошо, когда ногти быстро растут. Говорят, на пляже они растут быстрее всего, – говорит она задумчиво, как будто пытается что-то вспомнить, возможно, пробуждение на пляже с горячим солнечным пятном на лице.
– Нет, но мои ногти – это вообще рекорд.
– У меня тоже растут быстро, – возражает она, улыбаясь. – Даже быстрее, чем у тебя. К полудню превращаются в когти. Я их стригу, а они снова отрастают.
– Нет, у меня ногти растут быстрее, чем у тебя.
– Размечтался.
И тогда они поднимают руки и соединяют их так, словно действительно могут наблюдать за ростом ногтей, как будто в самом деле способны сравнить скорость их отрастания, и изначально короткая сцена внезапно растягивается, потому что они полностью отдаются абсурдной иллюзии молчаливой конкуренции, прекрасной и бесполезной, которая длится так долго, что даже самый терпеливый зритель возмущенно выключил бы телевизор. Но их никто не видит, хотя экран телевизора внезапно выглядит как камера, которая запечатлевает их тела, слившиеся в этом странном и забавном порыве. Из радионяни слышится дыхание ребенка, единственный шум, сопровождающий это соревнование их рук, их ногтей, соревнование, длящееся несколько минут, которых, разумеется, недостаточно для того, чтобы кто-то выиграл, и заканчивается, наконец, взрывом теплого, озорного смеха, которого им так не доставало.
Как мы игралиДинау Менгесту
До того как грянул вирус, мой дядя уже лет двадцать работал таксистом по десять-двенадцать часов шесть дней в неделю. Он не отошел от дел, несмотря на то, что клиентов с каждым месяцем становилось все меньше и порой приходилось часами торчать около роскошных отелей возле Капитолия в ожидании хоть кого-то. Он еще жил в квартире, где мы поселились, только приехав в Америку в 1978 году, и когда я позвонил ему узнать, как дела, сказал мне, скорее шутливо, чем обеспокоенно: не думал, мол, окончить тут свои дни.
– Почему они молчат, когда подписываешь договор? Если тебе за семьдесят, это должно стоять на самом верху. Осторожно, дескать. Может, тут твое последнее пристанище.
Умереть ему никаких шансов нет, заверил я его, хотя мы оба знали, что дело обстоит иначе. Дяде было семьдесят два, и каждое утро, прежде чем сесть за руль, он поднимался и спускался по лестнице своего двенадцатиэтажного дома, чтобы разогреть мышцы перед работой.
– Ты самый сильный из всех известных мне людей, – сказал я ему. – Чтобы тебя вырубить, нужен какой-то невиданный вирус.
Под конец я сообщил, что приеду из Нью-Йорка навестить его. Это происходило двенадцатого марта 2020 года, вирус как раз готовился осадить город.
– Мы съездим за продуктами, – решил я, – и набьем тебе холодильник, чтобы ты как следует постарел и растолстел, пока не пройдет зараза.
На следующее утро я пораньше выехал из Нью-Йорка в Вашингтон и увидел на шоссе огромное множество джипов. Во время своего единственного приезда в Нью-Йорк дядя спросил меня, что стряслось с машинами, погребенными глубоко под землей на дорогущих парковках, рассыпанных по городу. Прежде чем купить собственное такси, он пятнадцать лет проработал в гараже в трех кварталах от Белого дома и часто говорил, что никогда не мог понять, зачем американцы тратят такие деньги, паркуя огромные машины, на кот