Не дожидаясь ответа, он подтолкнул ко мне картонное ведерко с мороженым.
Доедай, сказал он. Соленая карамель. Самый восхитительный вкус на свете.
Я посмотрел на ложку со следами слюны и мороженого. Риск заражения максимальный. Я собирался встать и взять чистую, но Микеле смотрел на меня спокойно и пристально. Тогда я взял его ложку и поднес к губам. Раз, другой, а потом уже не останавливался.
Ты объедаешь даже по краям, заметил он между прочим. А мне по фигу, я врубаюсь сразу в середину.
Он ушел. Я доел мороженое, которого оставалось не так уж и много. Потом вернулся в спальню.
Что ты делал? спросила Мави.
Ничего. Поел мороженого.
Я протянул руку к ее спине, напоминавшей гору. Прикоснулся к самой ее середине, под мягкими складками ее ночной рубахи.
Мне щекотно, сказала она.
Тогда не буду.
Нет, продолжай.
Услужливый грабительМиа Коуту
Стучатся в дверь. Если, конечно, это можно так назвать. Я живу отшельником, лишь голод и война наведываются ко мне в гости. И вот еще один бесконечно долгий день, а тут кто-то молотит ногой в дверь. Бросаюсь открывать. Если, конечно, это можно так назвать Вернее, шаркаю тапочками по скрипучим половицам. Это все, на что я способен в моем возрасте. Если, глядя под ноги, видишь бездну – знай: к тебе пришла старость.
Открываю дверь. Передо мной человек в маске. Заметив меня, он кричит:
– Три метра, оставайтесь на расстоянии трех метров!
Если это грабитель, то он явно боится. Мне становится не по себе. Пугливые воры самые опасные. Он достает из сумки пистолет. Наводит на меня. Странное оружие: из белого пластика, светит зеленым лучом. Мужчина направляет пистолет мне в лицо, и я послушно закрываю глаза. Луч света мягко, даже ласково скользит по лицу. Если мне суждена такая смерть, значит, Бог услышал мои молитвы.
У человека в маске приятный голос и заботливый взгляд. Меня так просто не проведешь: я-то знаю, что ангелочками притворяются самые безжалостные солдаты. Правда, я так долго не бывал среди людей, что в итоге начинаю ему подыгрывать.
Я прошу посетителя опустить пистолет и сесть в единственное оставшееся у меня кресло. Только тогда я замечаю у него на ногах пластиковые пакеты. Намерение очевидно: преступник не хочет оставлять следов. Я прошу его опустить маску, уверяю, что он может полностью мне доверять. Грустно улыбаясь, мужчина бормочет: «Сейчас никому нельзя доверять, люди не знают, что у них внутри». До меня доходит смысл его загадочных слов: этот человек считает, что за моей жалкой оболочкой таится бесценное сокровище.
Мужчина оглядывается вокруг и, не найдя ничего, что можно было бы украсть, решает объясниться. Говорит, что он медработник. И я улыбаюсь. Грабитель молодой, врать толком не умеет. Он говорит, что его начальство обеспокоено быстрым распространением серьезной болезни. Делаю вид, что верю.
Шестьдесят лет назад я чуть не умер от оспы. Меня хоть кто-нибудь проведал? Моя жена умерла от туберкулеза, и кто о нас вспомнил тогда? Малярия унесла моего единственного сына, я хоронил его в одиночестве. Наши соседи умерли от СПИДа, никому никогда не было до них дела. Моя покойная жена говорила, что мы сами виноваты: выбрали жизнь вдали от тех мест, где есть больницы. Бедняжка, она не знала, что все наоборот: это больницы открывают подальше от бедноты. Такая у них, у больниц, странность. Я их не виню. Мы с ними, с больницами этими, похожи: я сам даю приют своим болезням, сам их и лечу.
Обманщик не сдается. Он совершенствует методы, но все время выходит неуклюже. Теперь он пытается оправдаться: мол, пистолет, который он на меня направил, измеряет температуру. С глупой улыбкой мужчина заявляет, что у меня все в порядке. А я делаю вид, что облегченно вздыхаю. Он интересуется, есть ли у меня кашель. Снисходительно улыбаюсь. Кашель чуть не свел меня в могилу двадцать лет назад, когда я вернулся из шахт. С тех пор мои ребра почти не двигаются, а в легких сплошь пыль и камни. Теперь я закашляю разве что у ворот Царствия Небесного, чтобы попросить разрешения войти.
– Не похоже, чтобы вы были больны, – заявляет самозванец. – Правда, вы можете быть бессимптомным носителем.
– Носителем? – спрашиваю. – Носителем чего? Бога ради, можете обыскать мой дом, я честный человек, редко куда выхожу.
Посетитель улыбается и спрашивает, умею ли я читать. Я пожимаю плечами. Тогда он кладет на стол документ с инструкциями по гигиене, коробку с кусками мыла и флакончик того, что называет «спиртовым раствором». Бедняга, наверное, думает, что я, как и все одинокие старики, люблю это дело. Прощаясь, непрошеный гость говорит:
– Через неделю загляну к вам.
И тут я догадываюсь, о какой болезни он говорит. Я знаю о ней не понаслышке. Она зовется равнодушием. Чтобы победить эту эпидемию, понадобилась бы больница величиной с целый мир.
Не слушая указаний моего гостя, я подхожу к нему и заключаю в объятья. Мужчина энергично сопротивляется и выворачивается из моих рук. В машине он поспешно раздевается. Сбрасывает одежду так, будто это одеяния самой чумы. Чумы, имя которой нищета.
Я машу ему и улыбаюсь. После долгих лет мучений я вновь обрел веру в человечество: таким неуклюжим вором может быть только хороший человек. Через неделю, когда он вернется, я позволю ему украсть старый телевизор, который стоит у меня в спальне.
СонУзодинма Ивеала
День, когда я просыпаюсь? Завтра, да, среда, и я не чувствую рядом ничего, потом мимолетное ощущение предательства, потом негодование – явно праведное. Завтра превратит сегодня во вчера, просто очередной день, не тот, что запомнится навсегда, не тот особенный день, навечно отмеченный на моем пальце. Может быть, такой же огромный, яркий, сияющий, может, неброский, элегантный, а может, вообще не на моем пальце. Может, просто мысль – надежность. Просто мысль – счастье. Просто мысль – любовь. Просто мысль – навсегда, – она будет помниться прежде всех тех мгновений, минувших мгновений, бесценных мгновений, которые у нас общие. О тех улыбках, объятиях, поцелуях, любви – так много любви.
Завтра в нежном свете летнего солнца я повернусь, почувствую тепло на лице, почувствую тепло на теле, почувствую сухой прохладный воздух из кондиционера. Свет, яркий, ясный, падающий на твою пустую подушку, высветит твои волосы, прорастающие из наволочки, как черные завивающиеся ростки. Ты рано полысеешь. Все из-за стресса, и поэтому ты знаешь, я все еще буду любить тебя, когда волос совсем не останется. Когда меня совсем не останется. Я улыбнусь – нет, засмеюсь – и лягу на оставленную тобой еще теплую вмятину, пытаясь понять, могу ли я, лежа там, где лежал ты, стать тобой. Нет, не вышло. Не повезло. Я никогда не любила простыни – твои простыни, – из-за того, что они так быстро остывают, когда ты уходишь.
Я опять буду одна, наедине со своими мыслями, наедине со своей тоской, со своими страхами и всем множеством печалей. Я буду думать: вот она, глубина примирения. Вернуться к существующему положению вещей? Ты уйдешь на работу до рассвета, оставив лишь след своего присутствия – исчезающий жар в постели рядом со мной, а меня опять оставив одну с мыслями о том, могла ли жизнь быть лучше, могли ли наши жизни быть лучше, например, если бы их официально сочетали и признали государство, Бог или боги. Да, ты и я соединились бы. Да, и я бы официально свершилась, как-то так. Но завтра, боюсь, как и сегодня, как и вчера, опять не повезет, и я буду думать о том, почему никогда не любила простыни – твои простыни, – они напоминают зелень твоего больничного облачения, напоминают мне, что для тебя жизнь – работа, для тебя жизнь – страдание и все множество печалей.
Я встану и почувствую солнечный свет на груди, почувствую солнечный свет на животе, почувствую солнечный свет на аккуратно выбритом треугольничке между ног. И со светом вернутся мысли об упущенных возможностях сегодняшней ночи. Мимолетное желание, затем вожделение. Твоя плоть, моя плоть, ты и я вместе, да, я – на мгновение – свершаюсь. Но все это станет вчера, завтра станет сегодня, и я пойду из постели в ванную, думая о том, что живу урывками – может, поэтому ты и не можешь на мне жениться. Может, мы слишком несовместимы.
Вся комната – мои урывки: картины на твоих стенах, современные репродукции старинных произведений, оригиналы друзей-художников, моя одежда. Скомканная, она валяется где попало – рубашка на старом коричневом кожаном кресле, джинсы в ногах кровати, трусики у мусорного ведра. Эти урывки тянутся до самой ванной, где висит тусклое зеркало в латунной раме: я его нашла, а ты возненавидел, я его полюбила, а у тебя оно рождает чувство, будто сейчас за семьдесят лет до настоящего и ты всего лишь нацарапанная картинка чернокожего стюарда у себя дома. Не повезло. Еще как повезло. Ты никогда не любил нашу историю – мою историю, – поскольку она превращает королей в слуг, а психов – в королей.
Я посмотрю на зеркало и подумаю, как устала слушать твои слова о том, что ты хочешь его заменить. Я посмотрю в зеркало, на себя, на тонкие морщинки век, на ниточки в уголках глаз, опущу взгляд мимо углубления пупка к месту, где нет волос, оно такое чувствительное, что краснеет там, где коснулись пальцы над треугольничком. Я положу туда ладонь, представлю толчок и подумаю: Тоби, я уже не стану моложе. Пробормочу: тут ничего не бывает навсегда.
Я посмотрю на зеркало и подумаю: скоро ты сможешь его заменить. Я посмотрю в зеркало, на свое белое лицо, теперь красное, исполосованное слезами, посмотрю на лопнувшие под кожей сосуды и подумаю: по крайней мере у меня есть цвет. А потом посмотрю на свое белое лицо, теперь красное, исполосованное слезами, ужасное, посмотрю на лопнувшие под кожей сосуды и подумаю: Тоби, я для тебя только белая?
В плохие дни – всегда. В хорошие – иногда. А еще бывают замечательные секунды.
Я скажу себе: ах ты, бедолага! И буду стоять там совсем голая, скрестив руки на груди, держа себя, смотря на то, как я смотрю на чудо. Тоби, я для тебя только белая? Ты скажешь: Эшли, давай, одевайся. Хватит уже. Хватит чего? – спрошу я. Этого, – скажу я, парализуя тебя, превращая твою жизнь в пытку. Если ты его любишь, не уходи, а если сейчас уйдешь, оставь его в покое. Есть и другие отношения. Я сяду на кровать, где ты лежал, и подумаю о том, что другого тебя никогда