не будет. Я скажу: но я боюсь, – голосом, всего на пару децибел ниже от того, где меня уже совсем не слышно.
Я приму душ, вода с волос будет капать на пол, на постель, на ковры, на буфет – красного дерева, который мать твоего отца подарила твоей матери, и я надеялась, когда-нибудь твоя мать подарит мне. Не повезло. Жутко не повезло. Я положу свое тело на оставленную тобой еще теплую вмятину и попытаюсь понять, могу ли я, лежа там, где лежал ты, как-то представить себе, что буду с тобой. Не повезло. Жутко не повезло. Я пробормочу: я никогда не любила наши простыни – твои простыни. Я пробормочу: сбей цикл. Здесь слишком много истории.
Это будет завтра, а сегодня ночью, поверх сирен, вертолетов, разгоряченного пения, ты какое-то время дышишь ритмично, а я урывками. Ты на мне. Твое тело рядом со мной. Сладкий запах, запах любви, и все чувства – твоя кожа у меня под ногтями, твоя рука, обвивающая мою шею. Тоби. Хватит, – говорю я тебе, – хватит. Почему? – спрашиваешь ты меня. – Почему?
Потому что между нами какая-то тяжесть.
Тоби, ответь мне честно, – говорю я. Тоби, ты когда-нибудь думал жениться на мне? Ты молчишь в ответ. От тебя не исходит ни единого звука. Только твое горячее дыхание и тяжесть между нами. Тоби, – говорю я. Тоби, – спрашиваю я, – я для тебя только белая? Тишина. Шевеление. У тебя съежилось между ног.
Я думаю: плохие дни. Я думаю: хорошие дни. Я думаю: есть замечательные секунды. Я думаю: слезы. Я думаю: улыбки. Я думаю: любовь и жизнь, которую она должна принести. Но это все будущее. В прошлом все иначе – я думаю.
Тогда, – сказала я, – как хочешь. Давай спать. Ты умолк, я тоже умолкла и опять оказалась одна. Забросила руки за голову и упала в простыни, когда-то согретые твоим телом, мятые, когда-то скомканные тобой, они были вовсе не там, где положено, а это так раздражало – под подбородком узел, между ногами комок, – а теперь они ровные, не окрыленные и не окрыляющие. Я положила на твое место подушку, обернула ее простыней и подумала: по крайней мере, она лежит там, где лежал ты, и я могу представить себе: это ты. Но представлять я не стала, а когда солнечный свет нагрел мои веки до ярко-оранжевого, проснулась и подумала: вот черт, опоздала. Мне конец.
Я скинула ноги на пол – не на книги, не на ботинки, не на белье, не на рубашки, не на ручки – и опять испытала облегчение от того, что ничего не сломала, ничего не рассыпала, что в телефоне нет никаких сообщений о том, как плохо я с тобой обращаюсь. Я должна была бы быть счастлива, но из-за отсутствия твоих вещей представила, как стою над тобой, пока ты спишь, и легкое, быстрое дыхание колеблет твои губы. Ты, таинственный, волшебный, любовь моя, жизнь моя. Как же мне думать: ты в самом деле моя любовь, моя жизнь? А потом: тут нет легких ответов.
Я быстро почистила зубы, но, когда выплюнула, вокруг слива осталась белая пена. Я открыла воду, но она все еще пузырилась белым. Я вытащила пробку, с нее по краям свисали пряди твоих волос, мокрые, перекрученные, замедляющие течение моего дня. Передернувшись, я выбросила все в мусорное ведро. Затем умылась, осмотрела в твоем зеркале свои несовершенства и выскочила за дверь.
Представь мое удивление, когда я увидела, что ты сидишь в коридоре. Я не хотел тебя будить, – сказал ты. Я опять посмотрела на тебя, потом на дверь, потом опять на тебя, твои руки на коленях, тихая радость, разлитая по глазам, ноздрям, губам. Твоя ужасная полуулыбка.
Ты потянулась ко мне, я потянулся к тебе через водораздел коридора, через освещенные солнцем частички пыли, пляшущие в медленных токах из центрального кондиционера. Твои белые руки, мои черные руки, сцепившиеся руки, объятия. Я чувствовал на себе твое дыхание и думал: страсть, удобство, желание или все вместе. Твой живот коснулся моего, мы поцеловались, ты на вкус, как вчера. Мне стало все равно, иначе было невозможно, и ты втолкнула меня обратно в квартиру. Взяла мое лицо в свои ладони. Ты сказала: я хочу тебя, Тоби. Я чувствовал твои руки у себя на груди, на животе, затем ниже, нежные, ласкающие руки и думал: ты голая на полу, я голый на полу, мы оба голые. Такой наскок меня ошеломил, смутил. Я сказал тебе: хватит, Эшли, хватит. Почему, – спросила ты меня, – почему?
Потому что, когда между нами появляется какая-то тяжесть, ты всегда исчезаешь.
Потому что я уже опаздываю на работу, – сказал я.
Конечно, – сказала ты. Тоби. Это я, Эшли – твоя бывшая и будущая подруга, таинственная, волшебная, твоя любовь, твоя жизнь, та, кого ты просил вернуться сегодня ночью. Неужели ты не рад видеть меня?
Рад видеть тебя? В тот момент я сказал «да» и поверил себе. Я рад тебя видеть, конечно, рад. Не надо больше возвращаться домой, где тебя нет и где, однако, все наполнено твоим присутствием: твои волосы на подушке рядом с моими, в моих волосах, в моей расческе, возле раковины твой дезодорант, крем, духи и множество пахнущих лавандой штучек. Рад видеть тебя? Да, конечно, потому что это слишком, когда ты здесь и тебя нет. Ты слишком идеальная – в некоторых отношениях ровно настолько, насколько мне хотелось, – слишком несуразная.
Я просто удивился. Я не думал, что ты придешь, – сказал я. Но я пришла, – сказала ты. Ты прижалась ко мне так, что загрохотала дверь шкафа. Ты провела пальцами по моей груди и прошептала: я буду ждать твоего возвращения домой. Я люблю тебя.
Я сказал: я тоже люблю тебя, Эшли.
В больнице я никак не мог сосредоточиться, но все решили, мой раздрай от громадной ответственности и сложности текущего момента. Врач с кудрявыми русыми волосами, откуда на очки свисали белые пряди, положил мне руку на плечо и в спокойную минуту сказал: это не навсегда. И это пройдет. Там, где люди, всегда есть надежда, – сказал он. Мне хотелось ему поверить, но я был слишком увлечен мыслями о тебе.
Я пришел домой, к тебе, ты сидела в темноте на краю кровати, глядя в открытое окно. Мне нужно принять душ, – сказал я. Ты ничего не ответила. Когда я вышел из ванной, обмотанный полотенцем, и вода стекала со спины, оттуда, куда трудно дотянуться, ты спросила: слышишь, как они кричат? Я поднял тебя с кровати и поцеловал. Провел руками по твоим длинным белым ногам, с такой бледной кожей, что видны синие вены, как молнии, разветвляющиеся внизу. Я задрожал – от возбуждения, отвращения? Я задрал твою майку, чтобы открыть ямочку пупка, красные следы от бюстгальтера под грудью, веснушки вокруг сосков. Ты отбросила трусики к мусорному баку и притянула меня к себе. И вот я дышу ритмично, а ты урывками, наконец ты говоришь: хватит. Ты говоришь: хватит.
Почему? – спрашиваю я тебя. – Почему?
Ты молчишь, не издаешь ни единого звука, и я думаю: потому что сейчас между нами какая-то тяжесть. Мы лежим вот так – лицом друг к другу, ты видишь мое возбуждение, я вижу мое возбуждение, ты не хочешь заниматься любовью, я не хочу противиться желанию, мы оба смотрим в темноту, а мир горит, и я думаю: забудь про любовь, про страсть, про примирение в постели, про все такие интимные штучки. Потом я думаю: как хочешь, давай спать.
Тоби, ответь мне честно, – говоришь ты. – Тоби, ты когда-нибудь думал жениться на мне? А потом шепчешь: я для тебя только белая?
Ты всегда задаешь такие вопросы, так как думаешь, что ответы просты, что я могу сначала сказать «да», а потом «нет», что я научусь тому, как любви победить тысячелетнюю ненависть и другие разделяющие нас тяжести.
Когда-то за то, чем мы сейчас занимаемся, ты могла попасть в тюрьму, и я мог попасть в тюрьму. Когда-то меня бы подвесили на дерево, взрезали мошонку, и под воздействием гравитации у меня вывалились бы яички.
Но это все в прошлом, я думаю. В будущем все будет иначе, я думаю.
ПодвалДина Найери
– Это ерунда, – сказал Камран вечером накануне того, как Парижу велели разойтись по домам.
Шейла отвела взгляд от движущихся силуэтов.
– Я отказываюсь предъявлять документы полиции, – посмотрев на Нушин, прошептала она. – Они все такие молодые… Просто мальчишки с пушками, которые им и держать-то трудно.
История, напомнил Камран, закалила их на случай локдаунов, голода и опьяненной властью полиции. Есть пандемия или нет, они все еще в академотпуске. И будут получать удовольствие от своего нового города, за исключением некоторых ресторанных блюд. Оживят герань на окне, проветрят лежалое хозяйское белье.
– И посмотри на небо. Как зрелый грейпфрут. Ничто не в состоянии загубить такое небо.
– А дальше что? Дресс-код? Муллы? Осмотр женщин? – заворчала Шейла, вспоминая былые унижения, когда она писала неверные даты рождений или выпускала цифру из номера их квартиры.
– Папа, – в свои четыре года проявляя удивительную бдительность, сказала Нушин, – если мы не выйдем, то все облезем.
Количество ежедневных смертей напоминало Камрану и Шейле военное время в Тегеране, в восьмидесятые, когда карманы у них были вечно липкими от тамаринда и сами они практически еще не вышли из детского возраста, хотя каждый вечер устраивали мрачный спектакль, как взрослые, узнававшие по Би-би-си число погибших. В новостях Исламской Республики постоянно врали, поэтому Камран и Шейла уже не ругались и не рассчитывали на них. Стараясь не смотреть друг на друга, они просто ждали, пока отцы настроят радиоприемник на Би-би-си.
Тайком каждый из них сомневался и в цифрах по коронавирусу, временами давая волю фантазиям, в которых они винили революцию и военное детство. Камран шутил, что современным иранцам повезло: у них опять сфальсифицированный уровень смертности, и они могут быть счастливы. И все же каждый вечер они прилежно твердили друг другу: уж кто-кто, а Би-би-си знает.
Они подсмеивались над друзьями, впадавшими в панику из-за макарон и хлеба.
– Ни у кого нет выучки, – говорил Камран. – Карточная система доведет их до коллективной аневризмы.
Как-то в начале войны, вспоминал он, его отец вышел за молоком и вернулся с тремя мухобойками, аэрозолем от комаров, лопатой и рыболовными крючками. Владелец магазина в спешке уезжал.