В тот день, или в какой-то другой, в Бразилии насчитали тысячу и одну смерть. Полагаю, символичность числа тоже способствовала гибели времени, похитив даже роковые стрелки его часов, исчерпав и последнюю единицу измерения. Тысяча и одна смерть напоминала тысячу и одну ночь; это была тысяча смертей и одна; бесконечные смерти плюс одна; бесконечные смерти. В одно нескончаемое мгновение все жители Земли узнали: в жизни можно ощутить случайную природу смерти. Чтобы оказаться вне времени, вовсе необязательно испытывать страдание или счастье, угрозы страдания или счастья достаточно, вполне достаточно; и вот эта угроза уже становится безличной, всеобъемлющей, и весь временной порядок рушится.
А затем, когда измерить время уже не представлялось возможным, когда все стало неразберихой, страхом и скукой, я обратил внимание: потребовалось совсем немного, и появились приспособленцы, вознамерившиеся превратить отсутствие времени в старые времена. Мало-помалу, хотя все и свернулось в одно мгновение, лица, наиболее часто украшающие страницы газет, становились угрюмее, все сильнее напоминая прежние десятилетия, а голоса мрачнее. Внимательные наблюдатели могли заметить – по костюмам, похожим на униформу, по тени ботинок, по форме сапог, по пальцам, по длинным, как полицейские дубинки, ручкам, – что у властей теперь почти гротескный образ из другого времени.
А их речи могли повергнуть в еще большее отчаяние, чем изучение одежды и жестов. Их заявления были эхом других, как всегда, чужеродных и грубых. Они начинали с презрения к смертям и превентивным мерам, с опровержения результатов научных исследований, с проповеди эликсира, способного остановить пандемию. Продолжали необходимостью вернуться к работе, невзирая на последствия, желанием сохранить производительность, сократить зарплаты, повалить весь лес, тем самым обеспечив стране возможность роста. И заканчивали – всегда – травлей поднимавшихся против них голосов, нападками на критиков и несогласных, требованиями подавить своих политических врагов, всех этих коммунистов, террористов и смутьянов.
Когда они замолкали, наступало нечто большее, чем тишина. В тот день, или в какой-то другой, я заметил у себя начатки клаустрофобии и непреодолимую потребность вырваться, немедленно. Оставить квартиру, где сам себя запер, коллективную инерцию, которой я пассивно, неосознанно сам себя подчинил. Помню, я быстро шел по улицам, мои шаги, казалось, рождали секунды, восстанавливали пульс времени. Помню, я ощущал легкую враждебность пустых улиц, зловеще вытянутых теней, как будто что-то темное и древнее могло напасть на меня на каждом углу. И тем не менее так хотелось увидеть чье-нибудь лицо, лицо кого-то, кто не я, кого угодно, неизвестного, незнакомого человека – хватило бы любого человеческого лица без маски или его окна.
Я не удивился, оказавшись у родительского дома, хотя осознанно и не ставил перед собой такой цели. Я позвонил в звонок, натянув на кулак рукав плаща, и отступил на несколько шагов назад, чтобы сохранить рекомендуемую дистанцию. Родители вышли не торопясь, со складными стульями под мышкой, и поставили их в палисаднике, в нескольких метрах от тротуара. Их движения отличала умиротворенность, почти покой, как будто такая встреча – что-то обыденное. Тихие люди, некогда они сами были несогласными, смутьянами, воинственными подпольщиками, восставшими против диктатуры прошлых десятилетий; теперь они больше подвержены болезни и все же сопротивляются, спокойно выживают, не обращая внимания на мой страх.
Я запамятовал, о чем мы говорили, но живо помню картину, явившуюся моему взору: бледные, изборожденные морщинами десятилетий лица на фоне дома моего детства, стены дома в пятнах долгих лет счастливой беспечности, над крышей верхушка дерева, которое мы сажали вместе в далекий, ставший настоящим день. В доме жило время, и просто побыть там мне хватило для того, чтобы почувствовать: оно будет идти и дальше, в бессчетной череде событий, а в один прекрасный день сотрет темных, правящих нами людей, сотрет моих родителей, сотрет и меня и пойдет по улицам, паркам, по всему городу, предоставив будущему идти своим чередом. В этой мысли есть, пожалуй, что-то невообразимое, что-то ужасное, и все же в тот момент ощущение несомненности времени почему-то подарило моей душе мир.
Разумные девыРиверс Соломон
Иеруша не понимала, где все тусовались до локдауна. Кроме кегельбана – куда для нее теперь вход заказан, поскольку владельцы получили лицензию на продажу пива, – в Каддо (Техас) особенно нечего было делать.
На Эмбаркадеро находились «Эйч-И-Би», магазин тканей «Джо-Энн», автосалон и «Хобби Лобби»; в стороне от подсобной дороги – «Чили», «Розалита» и «Бест Вестерн». В торговом центре, где полиция застрелила Лоуренса Тейта, где стояли медведи и висели воздушные шары, располагались еще «Уолмарт», «Одежда «Росс» по дешевке» и «Старбакс», а дальше оружейный магазин и тир. В библиотеку Руша не ходила, потому что женщина за стойкой не выдавала черным и мексиканцам больше двух книг зараз, несмотря на то, что официально можно было взять до десяти. «Вы же не хотите брать больше, чем одолеете, иначе потом придется выписывать вам штраф за просрочку, который вы не сможете оплатить. Начните с двух и докажите, что можете вернуть книги вовремя».
Женская тюрьма «Каддо Крик» в пяти милях от черты города не считалась городской – просто позор, так как именно там мать Руши сидела девятый год из тринадцати. То было единственное стоящее место в округе, но у Каддо и его не останется, как только Иеруша вытащит мать.
Никто из слушателей KBCY, внимая дикторам, степенно излагающим по четвертому каналу карантинные меры, не мог и подумать, будто что-то пропускает.
– Иеруша, детка, выключи эту трескотню, – окликнула тетя Рита со своего места за кухонным столом. В ожидании судьи Мэтиса, который должен был прийти через час, тетка разгадывала свою ежедневную шифрограмму. – Не знаю, почему все решили, будто хоть какие-то меры имеют значение, ведь судьбу человека определяет Господь. Покажите мне, как губернатор Эббот кается в прямом эфире, и тогда, может быть, я выкрою для него время. Ничто не остановит Армагеддон.
В третьем стихе двадцать второй главы Притч говорится, что благоразумный видит беду и укрывается, а неопытные идут вперед и наказываются. Разве тетя Рита не беспокоится о тех, кто умирает от вируса? У дяди Чарлза хроническая обструктивная болезнь легких, у тети Вильмы волчанка и диабет. Сама тетя Рита живет на диализе.
Но хуже всех матери Руши, запертой в переполненной тюрьме без масок и антисептиков. Одно это ужасно, не говоря уже о ее астме, гепатите и ВИЧе.
Неужели тетя Рита хочет смерти племянницы? Возможно. Ведь мать Руши стала вероотступницей, что для тети Риты страшнее смерти.
Иеруша выросла рассудительной девушкой и не высказывала такие мысли вслух. Подобно благоразумному, которого хвалит Писание, она избегала опасности в лице двоюродной бабки. У человека, знающего, как укрыться от тех, кто может ему навредить, больше свободы, чем у бездумно похваляющегося своими мнимыми свободами перед врагом.
– Я сказала, выключи, Руша.
Та убрала звук и включила субтитры. Увлеченная шифрограммой, тетя Рита не заметит работающий телевизор.
– Думаешь, я все-таки смогу завтра навестить маму? – спросила Иеруша.
Тетя Рита заворчала, что могло служить как утвердительным, так и отрицательным ответом. Отхлебывая из кружки мятный чай и устремив глаза на шифрограмму, она пребывала в настроении, характерном для нее в отведенное для себя время, той части дня, когда она не обращала внимания ни на какие закидоны Руши, как она их называла.
– Я могу посмотреть в интернете, – сказала Иеруша, играя с огнем, но играя сознательно.
Если она вообще не будет говорить или делать то, что не нравится тете Рите, та может подумать, будто Руша что-то скрывает. Кроме того, победы над внучатой племянницей давали тете Рите ощущение цели. Никаких причин лишать ее этого. Очень скоро у нее не останется даже таких мелких удовольствий.
Наморщив лоб, тетя Рита постукивала шариковой ручкой по столу.
– Не обязательно приплетать сюда интернет, – сказала она. – Я позвоню завтра утром на горячую линию омбудсмена и спрошу, разрешены ли посещения.
Тетя Рита никуда не позвонит, но неважно, поскольку Иеруша вовсе не собиралась завтра садиться в автобус, чтобы увидеть мать. К тому времени их обеих уже и след простынет.
Убивая свою жену ударом по голове, Майкл Пирс, надзиратель женской тюрьмы «Каддо Крик», не мог знать, что кто-то это видел. Дочки ночевали в хибаре у бабки с дедом, а собака, Сэнд Дьюн, крутилась на заднем дворе. Убийство он не планировал, но, как все, совершающие противозаконные действия, взвесил шансы на поимку. Из-за карантина никто не хватится жены несколько недель, если не больше, и у него будет время придумать, как надежно замести следы. Он полагал, будто случайно совершил идеальное убийство.
Будь надзиратель Пирс более здравомыслящим человеком, он, возможно, внимательнее отнесся бы к сведениям о трех кандидатках на роль няни, которые четырнадцать месяцев тому назад ему показала жена, решившая пойти на вечерние курсы. Он бы проверил рекомендации Иеруши и нашел их неудовлетворительными. Не потому что рекомендации были плохи, а потому что девушка не горела желанием делиться с клиентами своим принципом: разным людям она назначала разную цену, в зависимости от их финансовых возможностей, согласно ее оценке. Надзиратель тогда выбрал бы вместо Иеруши Джесси Тайлер или Изабел Эмерсон. Ни та, ни другая не устанавливали в домах клиентов скрытые камеры после обвинений в воровстве.
Но когда жена Майкла дала ему материалы, которые тщательно собрала в картонные папки, он прибавил звук в телевизоре, где по каналу ESPN шел важный матч по покеру, и сказал:
– Да плевать, крошка. А нельзя спросить меня после матча?
Она выбрала Иерушу, так как ходили слухи о ее принадлежности к свидетелям Иеговы, то есть к секте, и супруга надзирателя вообразила, что сможет помочь ей освободиться так же, как люди по телевизору спасали девушек из общины мормонов от многоженства.