– Кому охота есть мороженое, разведенное водой? – с отвращением передернулась Элли.
– Я с удовольствием попробую, – вставил студент по обмену.
– Я назвала это мороженое мороженое, – заявила Беверли.
– Мороженое мороженое, – с явным удивлением повторил студент.
– Более идиотского названия ты не могла придумать, – проворчала Элли.
– Я действительно долго думала, как назвать, – сказала Беверли.
– Мороженое и мороженое – явный перебор, – поморщилась Элли.
Студент по обмену, чье имя почти никто не мог запомнить, продемонстрировал незаурядное владение английским, высказав предположение, будто слово важно с лексической точки зрения, поскольку то, что англоговорящие называют мороженым, не является в буквальном смысле мороженым продуктом.
– Гаже в жизни ничего не видела, – взвилась Элли.
В тот вечер Беверли сделала всем мороженое мороженое, снуя на кухню и обратно, и, хотя никто не хотел разведенное мороженое, мысли о полной мисочке сопротивляться было трудно. Оставшуюся часть локдауна семья каждый вечер лакомилась в гостиной мороженым мороженым, старательно набирая в ложечку поровну мороженого и дробленого льда. Только Элли отказывалась. Она не будет даже пробовать. И правнучка Беверли съедала только чистое мороженое, один-единственный шарик в пустой миске. А доев, упрямо таращилась на ковер, пока остальные продолжали смаковать каждую капельку.
– Знаете, а что-то в этом есть, – проглотив ложку и помедлив, задумчиво сказала как-то Беверли.
С другого конца гостиной презрительно фыркнула Элли.
Через месяц после отмены локдауна Беверли умерла – во сне, но семья узнала историю цикория и рисового чая много позже. В Луизиане, в XIX веке, когда во время морской блокады урезали рацион, в качестве наполнителя в кофе начали добавлять корень цикория, но к концу войны напиток полюбился, и цикорий пользуется популярностью по сей день. В Японии, в XX веке, когда во время экономической депрессии урезали рацион, в качестве наполнителя в чай начали добавлять жареный рис, но, когда экономика оправилась, напиток полюбился, и рисовый чай пользуется популярностью по сей день. Никто из членов семьи ни разу в жизни не пробовал ни цикорий, ни рисовый чай, и все же их преследовала неотступная мысль, будто они связаны с теми событиями, поскольку то же самое произошло и с мороженым мороженым. Даже после пандемии семья не отказалась от мороженого мороженого – сначала время от времени, испытывая ностальгию, потом оно вошло в привычку, и, наконец, с некоторым изумлением члены семьи констатировали, что действительно любят его больше, чем обычное мороженое. Чудесно зернистая масса кристалликов в вязкой гуще. Замечательно мягкое ощущение осколков льда. А благодаря льду тающее мороженое так красиво блестит при свете. Скоро новшество стало известно друзьям дома, сослуживцам, одноклассникам, а от них и совершенно чужим людям. Как-то летом одно кафе в старом квартале добавило мороженое мороженое в меню, а на следующее лето вдоль реки выстроились лотки, предлагающие мороженое мороженое. Местные новости рассказывали о туристах, впервые попробовавших мороженое мороженое. В газетной статье мэр города назвал мороженое мороженое культурным наследием. Члены семьи следили за новостями с благоговением. Беверли прожила девяносто лет, и, если честно, последние десять лет родственники уже считали ее ископаемым. Да и сама она рассуждала так, будто все важные события ее жизни позади. Но только в самом конце, шаркая по дому в розовых тапочках и ночной рубашке под цвет, со слуховым аппаратом, начинавшим попискивать, когда садилась батарейка, она создала то, благодаря чему ее будут помнить. Нечто неслыханное.
Однако самым удивительным в этой истории стал случай, произошедший, когда все еще сидели дома. В день отмены локдауна, прежде чем позволить Элли уйти, Беверли усадила ее на кухне и заставила съесть мисочку мороженого мороженого. От каждой ложки Элли мрачно хмурилась и корчила гримасы, в промежутках вставляя комментарии: лед начисто губит мороженое, не бывало большей дикости в истории кулинарного искусства, сама мысль о ней настолько ужасна, что ангелы, вероятно, рыдают на небесах, и, кстати, она остается при своем мнении – название идиотское. Отставив наконец пустую миску, она подняла взгляд на прабабушку, которая смотрела на нее без выражения.
– Что? – спросила Элли.
Несколько беспомощно положив руку на лоб, Беверли вдруг рассмеялась. Элли смущенно улыбнулась.
– Тебе меня не одурачить, – сказала Беверли.
– Я серьезно, – выпучила глаза Элли.
Чтобы не потерять равновесие, Беверли пришлось прислониться к стойке. Она смеялась так, что плечи вздрагивали. Видя, как ухахатывается прабабушка, Элли тоже начала смеяться, сначала пытаясь удержаться, губы у нее дрожали от усилий сохранить строгое лицо, но потом, закрыв его руками, она залилась смехом.
– Ты придумала это, только чтобы позлить меня, – сказала Элли.
– Я просто хотела помочь, – не отступалась Беверли.
Между ними пошла цепная реакция. Чем сильнее смеялась Беверли, тем сильнее смеялась Элли, наконец обе согнулись пополам, хохоча до слез.
– А над чем мы смеемся? – спросила Беверли.
Впоследствии ни одна из них не могла объяснить, что тут было такого смешного. Но в тот момент напряжение между ними вроде растаяло. Выходя с кухни, Элли даже позволила Беверли обнять ее, в последний раз.
К СтенеЭси Эдугян
За четыре года до того, как все началось, мы с моим первым мужем, Томасом, отправились в скованные снегом горы к западу от Пекина.
Томас был художником-инсталляционистом из Лимы и работал тогда над копией монастыря десятого века. Несколько лет назад он неистово увлекся средневековой историей одной французской монахини. Та как-то проснулась с криком и не могла остановиться. В последующие дни ее примеру последовала другая, потом еще одна, и наконец округу оглашал криками уже весь монастырь. Успокоились насельницы, только когда местные солдаты пригрозили их поколотить. Думаю, Томаса заинтересовало отсутствие у женщин жизненного выбора. Девочками их отправили в монастырь родители, которые не хотели или не могли их содержать, и крик, видимо, стал доступной им толикой свободы. Так или иначе, он бился над проектом и ко времени нашего путешествия, как и я, думал, что никогда его не закончит. Уже тогда что-то ушло из него.
Однако в то утро, когда мы собрались посмотреть Великую стену, время казалось целым, не испохабленным. Мы ругались уже много недель, но новый для нас регион Китая, его своеобразие, погода, еда что-то между нами сдвинули. Когда мы подошли ко входу, узкое лицо Томаса преобразила улыбка, обнажившая очень прямые и белые зубы.
Мы шли по выложенной камнем дороге, нас зазывали торговцы сувенирами, и их дыхание клубилось в воздухе. Одна женщина прокричала, чтобы мы купили пресс-папье из отполированного нефрита, или блестящий матерчатый кошелек, или нанизанные на красный шнур фальшивые монеты, или прозрачную ручку, где в ядовитой жидкости, будто по Янцзы, плыл пластмассовый кораблик. Дул резкий, свежий, наполненный легким запахом травы ветер, какого не бывает в городе.
Мы забрались в стеклянную кабинку канатной дороги, которая должна была отвезти нас к верхним участкам Стены. Когда, плывя через ущелье, она начала раскачиваться над черными, как ночная вода, деревьями, мы нервно рассмеялись. Оказавшись наверху, мы пошли по древнему каменному проходу, чувствуя на лицах легкий бледный холодок. В воздухе ощущался еле заметный привкус металла.
– Может, нам купить что-нибудь у той женщины на обратном пути? Для моей мамы, – спросила я.
– Габриэль просил китайские сигареты, – ответил Томас. Его темные глаза слезились на сильном ветру. – Не знаю. Элегантнее ведь курить иностранные.
– Ты суров к нему.
Мне не стоило этого говорить. Томас молча посмотрел на меня. В то время он не любил вспоминать своего брата. Их разделяла тихая ненависть и, несмотря на десять лет брака, ее истоки, берущие начало в детстве, так и остались для меня загадкой. Лучше стать уже не могло, а вот хуже стало, позднее, из-за несчастного случая, произошедшего через два года после нашего возвращения из Китая. Томас сбил на машине племянника, мальчик умер. Он прожил всего три года. Тогда мы с Томасом уже вступили в эру взаимного разочарования, и о трагедии я узнала от общего друга. Смерть стала барьером, который не могло преодолеть ничто, и все, связанные с ней, исчезали, терялись где-то по ту сторону.
Но в тот день перед нами, растворяясь в далеком тумане, долгие часы змеилась Стена. Мы шли там, где камни перерезали темно-красные прожилки, скалы стали пустыннее, белее, а кирпич имел такой грязно-серый цвет, что вас пронзало острое чувство его древности, первозданности. И хотя мы непринужденно разговаривали, смеялись, я видела – мы оба видели – тень, падающую от тех моих слов.
Туман густел. Пошел снег. Похоже, пора было уходить. Мы свернули обратно к канатной дороге, но она пропала. Попробовали по другому ходу, но он вывел нас лишь на смотровую площадку. Мы тупо смотрели друг на друга. Снег валил все сильнее.
Вдалеке показался удаляющийся мужчина. Томас окликнул его, но, когда мы свернули за угол, он уже исчез.
Начинало темнеть. Воздух наполнился сильным запахом земли. Поднявшись по неровным ступеням, мы оказались на площадке, упирающейся в ограду. Другие ступени спускались к мощной стене. Еще один ход, казалось, вел в никуда, и мы по нему не пошли. От холода у меня начали гореть кончики пальцев. Я представила, какой сейчас Пекин: ярко освещенные рестораны возле нашей гостиницы, в воздухе пахнет измождением, жареным мясом и прогретыми солнцем цветами – их опавшие на тротуар лепестки похожи на капли бледного воска.
– Мы с тобой в рисунке Эшера! – воскликнул странно развеселившийся Томас.
Я тоже улыбнулась, хоть и дрожала, а ветер тонко свистел у меня в ушах. Снег налип на ресницы, трудно было моргать.