Гюмюш слышит, но Гюмюш ничего не хочет отвечать. Он стоит совсем неподвижно, насторожив уши, и, вероятно, ему не особенно нравится, что девочка бьет по голой голове его старого хозяина, а все кругом смеются.
— Ну, будет, будет, — говорит Джафар. — Возьми девчонку, Саламат. Туту? Пускай зовут «Туту». Возьми Туту, Саламат.
Просыпается утро. Шумят, шуршат, потрескивают деревья. Перекликаются птицы — чинк-чирик-чинк! Крепко спит маленькая Туту рядом со своим новым черномазым братом, и рядом с ними спит сердитая женщина, сердитая мама черномазого мальчика. Спит и старый Джафар, спит Саламат, прижав худенькие колени к самому подбородку и уткнув голову в шерсть Гюмюша.
Скоро в путь. Вот сейчас проснется старый Джафар и пойдет в обход. Он посмотрит, как спят бараны, тесно прижавшись друг к другу. Он погладит шершавые морды верблюдов и усмехнется в седую бороду. Он скажет Гюмюшу:
— Так, так, старый! Может быть в последний раз идем мы с тобой в горы. Смотри хорошенько, не растеряй баранов.
А Гюмюш? Что делает Гюмюш? На этот раз он просыпается первым. Он быстро вскакивает, вытягивает морду к лесу и поднимает уши. Что это? Люди? Чужие люди в лесу, так близко от стоянки старого Джафара? И Гюмюш закатывается лаем и бежит к лесу. Он видит две тени. Тени идут к Гюмюшу. Вот из-за деревьев совсем близко подходит к Гюмюшу маленькая девочка с большим узлом в руке. Гюмюш на минуту перестал лаять. За ним уже стоит старый Джафар.
— Что с тобой, старик? Что с тобой?
Старый Джафар не видит девочки, и Гюмюш недоволен. Девочка стоит неподвижно — она боится Гюмюша, боится чужого старика. И только когда за девочкой появляется вторая тень — тень старой толстой женщины, Джафар соображает, в чем дело.
— Чужие! Ты говоришь, чужие? Эй, вы, кто вы такие? — дребезжит голос Джафара. — С какой стоянки?
Женщина подходит совсем близко к Джафару.
— Подержи собаку, подержи собаку, видишь — ребенок боится.
— Молчи, Гюмюш, — говорит Джафар, и Гюмюш поджимает хвост и ложится у ног Джафара.
Женщина всплескивает руками.
— Ай-вай-вай, аллах! Какое у нас случилось несчастье! Какое несчастье! Целый день вчера ходили по лесу. Потеряли дорогу в новый город.
— В город? В новый город? — переспрашивает ее Джафар. — Зачем вам новый город? Ты, почтенная женщина, что ты потеряла в новом городе, который забыл аллаха и его законы?
— Пусть завянут мои уши, ослепнут мои глаза, прежде чем я скажу тебе, зачем мы идем в новый город, — говорит женщина.
— Пусть будет по-твоему. Пойдем к стоянке, там поговорим, — сказал Джафар.
Гюмюш побежал вперед. За ним, опираясь на палку, худой, крючконосый шел Джафар. За Джафаром, переваливаясь, кряхтя и охая, шла женщина в длинных пестрых шароварах, в длинной, обшитой позументом кофте, в ковровом платке. За женщиной, путаясь босыми ногами в длинной серой юбке, шла девочка.
Туту с черномазым братом и Саламат еще спали. Мать уже проснулась. Увидев незнакомых, она вздохнула: «Опять чужие, которых надо кормить. Где голова у этого старого Джафара?»
Но обычай велит быть гостеприимным. И мать встала, поклонилась и сказала:
— Откуда ты, женщина? Будь нашей гостьей, и пусть дочь твоя будет сестрой моим детям.
Чужая женщина сказала:
— Мы шли так много и так далеко, что ноги у меня распухли как бревна. Позволь нам посидеть у твоего костра.
Мать Саламат еще раз поклонилась и ответила:
— Пусть костер мой будет твоим костром и дом мой твоим домом.
Чужая женщина тяжело опустилась на землю и стала снимать с себя сначала один платок, потом другой и третий. Мать Саламат наклонилась к костру, на котором уже стоял котелок с водой. Девочка села рядом с ней, все время любопытно глядя на спящих детей. Джафар стоял, опираясь на палку, и кряхтел:
— Кхе-кхе-кхе! Так ты говоришь — новый город? Кхе-кхе-кхе! Новый город, в котором столько нечестивых дел, сколько звезд на небе у аллаха? Зачем тебе новый город?
Чужая женщина молча разматывала свои платки. Потом сняла последний платок, встряхнула его, накинула на голову, прикрыла им рот и, вытирая пальцами жирные губы, тяжело вздохнула.
— Ай-вай-вай, хорошие люди! Разве по своей воле пойдет старая женщина в новый город? Разве она совсем потеряла стыд и разве не боится она навлечь проклятие аллаха на свой дом? Но когда у этой женщины есть сын, в сакле у которого пусто, как в пустом тазу, разве может эта старая женщина говорить что-нибудь? Сын говорит: веди дочку в новый город, веди в новый дом! Пускай там живет. Что может сказать против этого старуха? Девчонка красивая, девчонку замуж пора, хороший выкуп за нее дадут. А что такое этот новый дом? Кто знает?
Все время, пока говорила старуха, девочка сидела молча, насупившись. Несколько раз она порывалась что-то сказать, но каждый раз, взглянув на старуху, снова опускала голову и хмурила тоненькие брови. Она знает, что нужно молчать, когда говорят старшие. Она знает — так было в доме ее отца, и много раз бил ее отец, прежде чем научил ее молчать, когда говорят старшие.
Но если б можно было ей говорить, она рассказала бы, как тяжко живется ей в доме отца, как много приходится ей работать и как часто приходится ей голодать. Она совсем маленькая и худенькая девочка, и тетка Гульзар, которая живет в доме после смерти матери, всегда говорит, когда раздает хлеб: большому телу большой кусок, маленькому — маленький, и ей достается такой маленький кусочек, что она может проглотить его в два раза. А старый Мустафа, за которого тетка Гульзар хотела выдать ее замуж, — толстый, сердитый старик!
Девочка вздыхает, девочка смотрит на спящих детей, а старуха продолжает говорить:
— Трудно теперь аллаху, трудно! Сколько нечестивых дел приходится ему разбирать! Ай-вай-вай, сколько у него работы!
И Джафар поддакивает:
— Работы много, и аллах хорошо трудится…
Черномазый мальчик у костра зашевелился, вытянулся на спинке, не раскрывая глаз, сладко зевнул и стал тереть ручонками глаза. Потом неуклюже, как настоящий маленький барашек, стал на четвереньки и сел, все еще продолжая тереть глаза: «Дада, дада, дада!..» От его крика проснулась Туту. Она сидела рядом с мальчиком, терла глаза и тоже кричала: «Дада, дада, дада!» Но у мальчика была своя, настоящая дада, и эта дада сунула ему в руку кусок горячей лепешки, и мальчик замолчал, зачмокал, а у девочки дады не было, и девочка ничего не хотела брать. Она отбивалась и кричала: «Дада, дада, джан!»
— Ай-вай-вай, какие хорошие дети, какие жирные дети! — запела старуха. — Крепкая девочка, красивая девочка, хорошо будет держать дом свой, за хорошего человека замуж пойдет.
Саламат продолжала спать, свернувшись клубочком. Мать закричала:
— Вставай, вставай, лентяйка! Возьми, успокой своего лесного найденыша!
— Найденыша? Так эта девочка не дочь вам? Сразу видно, сразу видно, что чужой ребенок.
А Саламат уже сидела на корточках возле девочки, ласкала ее и тихонько шептала ей:
— Дада придет, скоро придет! Смотри, какая вкусная лепешка, смотри, сколько пяниру, смотри!
И сама Саламат смотрела на чужих людей и не понимала, откуда они взялись. Чужая девочка подошла к Саламат и тоже стала на корточки возле Туту. Туту перестала плакать. Туту уже сидела на коленях у новой девочки и ела свою лепешку. А мать Саламат рассказывала о том, как нашли девочку.
— Что нам с ней делать? В горы брать? В лесу бросить?
— В лесу бросить? В лесу бросить? Такую хорошую девочку бросить в лесу? Нет, нет! Я отнесу ее в детский дом, — тихонько сказала чужая девочка.
— Пускай провалится твой детский дом с тобой и со всеми, кто в нем живет. Зачем в детском доме лесной найденыш? — сказала тетка Гульзар, и мать Саламат подхватила:
— Кто знает, может это курдский ребенок, а может и армянский? Что делать армянскому ребенку в курдском доме?
Тогда тетка Гульзар закачала головой так сильно, что затряслись ее жирные щеки и запрыгал толстый жирный подбородок.
— Вай-вай-вай, хорошая женщина, добрая женщина, что знаешь ты об этом детском доме? Ведь говорят, что детей там не разбирают, говорят, всех берут — и курдских, и армянских, и если попадется, и русских. Всех одним хлебом кормят, в одном тазу моют. Пусть ослепнут мои глаза, пусть провалюсь я сквозь землю, прежде чем дойду до этого проклятого детского дома.
Старый Джафар стоял молча, опираясь на свою палку.
Он тоже ничего не понимал из того, что теперь делалось. Много лет под ряд ездил он в кочевку, много лет под ряд бывал в городе и никогда ничего не слышал о детском доме.
«Разве можно жить вместе курдским и армянским детям? Разве можно им есть из одного котла и не прогневить этим аллаха? — думал старый Джафар. — Кончается мир, сердится аллах, все скоро пойдет прахом»… Вздыхая, опустился Джафар на землю, перебирая свои янтарные четки.
Туту потянула ручки к красной феске Джафара. Джафар улыбнулся и сказал:
— Ой, не похож этот ребенок на курдского! Это армянский детеныш.
Мать Саламат насторожилась: армянский детеныш? Чтоб армянский звереныш спал рядом с ее сыном? Чтоб он ел из курдских рук? Чтоб он рос в курдском доме? Не бывать этому! Пусть остается в лесу этот армянский звереныш, или, может быть, эта чужая женщина захватит его с собой в детский дом, отнесет его в новый город.
Тетка Гульзар молчит. Она смотрит на Туту, которая тянется к красной феске Джафара, и потом вдруг говорит:
— Не пропадать же девчонке в лесу. Один грех, два греха — аллах все равно одинаково накажет, — бормочет она и протягивает руки к Туту, протягивает ей блестящий позумент на своей кофте, и Туту забывает о феске и ползет к тетке Гульзар. Она пристально смотрит на позумент и нацеливается на него ручонкой. Она радостно загребает его, крепко зажимает кулачок и подносит к самому носу, потом раскрывает руку и ничего не понимает, смотрит на ладонь, на позумент на кофте. Как это случилось? Она снова загребает позумент и снова раскрывает пустую ладонь, и это так смешно, что и мать Саламат, и тетка Гульзар, и старик Джафар совсем забывают о том, что это армянский детеныш, и весело смеются, глядя на нее. А тетка Гульзар, захлебываясь и колыхаясь всем свои телом, причитает: