Глеб потратил пару часов на то, чтобы осмотреть все помещения снятого Чапаевым дома, затем разместил штурмовиков, озаботился питанием всех прибывших и завалился на кожаный диван спать. А поздним утром, выйдя во двор покурить, а заодно и осмотреть глухой забор, которым кто-то добрый обнес двор, неожиданно столкнулся с молодым человеком в накинутой на плечи солдатской шинели и нахлобученной на голову студенческой фуражке, но почему-то – с офицерской кокардой.
Увидев эдакое чудо, Львов опешил и несколько секунд внимательно разглядывал студента-солдата-офицера. В свою очередь тот тоже пялился на генерала с орденами на расстегнутом кителе, не делая, однако, попыток привести себя в божеский вид. Словно замороженный…
– Вы, извиняюсь, кто или что? – поинтересовался Глеб задумчиво. – Что-то я такой формы в нашей армии не припомню.
Молодой человек отмерз, попытался встать по стойке «смирно», отчего его шинель сползла с плеч и упала, обнажив несвежую, сероватую рубаху:
– Здравия желаю, ваше превосходительство! Осмелюсь доложить: студент-доброволец[73] при полевом лазарете Булгаков!
– Михаил Афанасьевич? – снова уставился на молодого человека Глеб. – Вы – Михаил Афанасьевич Булгаков?!
– Д-да… Но прошу извинить, ваше превосходительство, я вас что-то не припомина…
– Пренебреги, – махнул рукой Глеб и взял студента-добровольца за рукав рубахи. – А пойдемте-ка к нам, Михаил Афанасьевич. Посидим, коньячку дерябнем, поговорим за жизнь, за смерть, а еще – про мастеров и рукописи, которые не горят…
…Через несколько часов невменяемо пьяный Булгаков сидел в окружении штурмовиков и пытался рассказать им о жизни в полевом госпитале Юго-Западного фронта:
– …И т-тут я… ему и г-говорю-у-у… Г-господин х-х-х…. х-х-х… х-х-х-хиругр… то есть х-х-хирург… з-за… зачем вы хотите делать ампутацию?..
– Чего? – поднял голову пьяненький Гагарин. – Чего делать?
– Ампутацию… Ну, это руку отрезать… или ногу…
– А-а-а, – понятливо кивнул ефрейтор. – Отрезать ногу – это можно… – Он хлопнул Булгакова по плечу, от чего тот едва не ткнулся лицом в миску с соленым арбузом. – Мишань, это мы – хоть ща! Ты тока скажи – кому, а мы – хрясь! – и отрежем… Можем и обе – правда, братцы?
Штурмовики согласно закивали. Булгаков обалдело оглядел сидевших за столом, потом на всякий случай спросил:
– Зачем обе?
– Так ежели надо? – лениво ответил вопросом на вопрос фельдфебель Семенов и маханул полстакана самогона. Зажевал духовитым чуть желтоватым салом и прочавкал с набитым ртом: – Ты, Афанасьич, не боись, парень ты добрый, вон нам и командир сказал, что ты… эта… талан, о как! Так что мы, за ради твоего талану, и ногу отрежем, и руку, и голову. Ты тольки скажи, обозначь задачу: кому, чего и сколько. А там уж мы… – Тут фельдфебель хватил кулаком по столу, да так, что затрещали доски.
– Да что «кому, чего и сколько»?! – взвыл окончательно сбитый с толку Булгаков и аж протрезвел.
– Ну там кому чего отрезать: руку, ногу, нос или еще чего анпудировать? – приобнял его за плечи конопатый Кузякин. – И скока: одну, две али все?
Булгаков попытался сообразить: «все ноги» – это больше, чем две, или нет, но сообразить так и не смог. В отчаянии он замотал головой и принялся считать свои ноги. Получалось то две, то пять, причем все пять были почему-то левые…
– Да ты не парься, Миша, – Чапаев захрустел соленым огурчиком. – Чем об всяких глупостях думать, лучше нам еще расскажи: чего там с этим черным котом дальше было?..
В ту ночь Булгаков спал плохо. Недаром народ говорит: «Сон алкоголика крепок, но краток». Поэтому часа в четыре утра Михаил Афанасьевич проснулся с больной головой. Попытался вспомнить: когда он ушел из-за гостеприимного стола георгиевских кавалеров, но так и не вспомнил. Отчего-то в голове вертелось описание сложной ампутации конечности, но к чему – Булгаков вспомнить не мог, как ни старался…
В голове гудел курьерский поезд, да так явственно, что слышались даже крики носильщиков на вокзале. Михаил Афанасьевич выпил воды из графина, но она оказалась теплой и противной. В горле стояла сушь пустыни Сахара, а во рту ощущался какой-то омерзительный вкус, словно бы Булгаков умудрился съесть дохлую кошку. «Или кота, – явилось откуда-то из глубин подсознания. – Большого, толстого черного кота…»
Он помотал головой, отчего спальня тут же принялась водить вокруг него хоровод, но курьерский поезд, грохотавший в голове, наконец куда-то уехал. Остался только шумный вокзал, где продолжали визгливо вопить носильщики. Пошевелив пальцами ног, Михаил Афанасьевич догадался, что лежит в носках, трясущейся рукою провел по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и не определил.
Булгаков застонал и приподнялся на постели. Необходимо сейчас же спуститься вниз и облить голову водой из колодца. Процесс вставания исторг из его груди новую порцию стонов, но наконец Михаилу Афанасьевичу удалось принять более или менее вертикальное положение и даже затолкать ноги в ботинки. Шатаясь, словно тонкая рябина на ветру, он медленно побрел вниз…
– … А-А-А-АХ!!! – ведро с водой, в которое он только что совал голову, окатило Булгакова от макушки до пяток.
Холод студеной колодезной воды пронзил его, словно электрический разряд, но когда Михаил Афанасьевич отдышался и перестал выстукивать зубами пасодобль, то почувствовал, что похмелье куда-то уходит.
«Наверное, уезжает вслед за курьерским поездом», – подумал он и принялся с остервенением крутить рукоять колодезного ворота: одного ведра явно было недостаточно…
– Что, Михаил Афанасьевич, не спится? – раздался в серых предрассветных сумерках глуховатый голос.
Булгаков обернулся: у входа в подвал стоял генерал-майор Львов. Обычный защитного цвета китель расстегнут, рукава подсучены, галифе заправлены не в сапоги, а в высокие ботинки. Генерал курил и с интересом разглядывал Булгакова…
– Позвольте-ка, я вам помогу, а то вы выглядите – краше в гроб кладут!
С этими словами Львов ухватился за рукоять, легко вытащил ведро, подхватив его у самого края сруба, и спокойно спросил:
– Это – внутрь, или как наружное?
Михаил Афанасьевич кивнул и, не долго думая, сунул голову в ведро. Туман похмелья уходил, но медленно, медленно…
– Эх, хорошо, Глеб Константинович, – произнес он и снова помотал головой.
Ощущения оказались намного лучше, и окружающее уже не делало попыток пуститься в пляс, но все же, все же…
– Я, пожалуй, поднимусь к себе и приму пару порошков пирамидона, – произнес он, стараясь, чтобы голос прозвучал возможно более бодро. – Голова, знаете ли…
– Дорогой Михаил Афанасьевич, – произнес генерал и улыбнулся, отчего лицо его, страшно изуродованное осколочными шрамами, стало еще страшнее. – Никакой пирамидон вам не поможет. Следуйте старому мудрому правилу: Similia similibus curantur.
– Подобное излечивается подобным, – машинально перевел Булгаков.
– Совершенно верно. А потому единственно, что вернет вас к жизни, это две стопки водки с острой и горячей закуской. Пойдемте, – и Львов сделал приглашающий жест.
Они спустились в первый этаж подвала, где Михаил Афанасьевич увидел, что на маленьком столике сервирован поднос, на коем имеется нарезанный белый хлеб, паюсная икра в вазочке, белые маринованные грибы на тарелочке, что-то в кастрюльке и, наконец, водка в объемистом графинчике.
Генерал быстро налил две стопки, они чокнулись и выпили. Водка горячей струей прошла через пищевод, туман в голове начал рассеиваться. Львов открыл кастрюльку, вытащил оттуда вилкой залитую острым томатным соусом сосиску и протянул Булгакову:
– Закусывайте, Михал Афанасич, закусывайте… Между прочим, – показал он на сосиску свободной рукой, – любимое блюдо государя нашего, императора. Ешьте, прошу вас…
Булгаков благодарно кивнул и впился зубами в розовую мякоть.
– Ну вот, сейчас еще по одной и…
Львов не договорил. В распахнувшуюся с грохотом дверь влетел Чапаев:
– Командир, беда. Добрый вроде как помирать собрался…
– Подписать все успел? – спросил Львов, поднимаясь с табурета.
– То-то и оно, что нет. Глаза закатил, сучий потрох, и вроде как и не дышит. Там ему сейчас Дидеров и Гиршман искусственное дыхание делают, как Александра учила, а вот с лекарствиями…
– Та-а-ак… Михаил Афанасьевич, – Львов решительно поднялся. – Вы у нас – доктор, так что вам – и карты в руки.
Булгаков помотал головой:
– Простите, но я не доктор. Я только-только окончил курс…
– Блин, ну доктор, врач, медик – не один ли крокодил? Фиолетово, как вас называть… – Глеб уже тянул Булгакова вниз, во второй этаж подвала, – Скорее, Миша, скорее. Эта сука не должен уйти просто так!
Внизу было страшно… Нет, не так… СТРАШНО!!! Тоже не совсем так, но уже ближе. В углу подвального помещения, съежившись, сидел окровавленный человек в остатках дорогого костюма. На стуле посредине подвала сидел второй человек – голый и прикованный к стулу несколькими наручниками. Рядом с ним что-то делали двое штурмовиков, и человек вдруг изогнулся и дико заорал. Орал так, что казалось, будто сейчас рухнут своды подвала.
На разделочном столе в другом углу лежал третий человек. Абсолютно голый, весь в крови и, кажется, оскальпированный… Около него суетились двое штурмовиков. Один ритмично и резко нажимал лежавшему на грудь, а второй, вытащив пальцами язык бедолаги, гнал ему в горло воздух из маленьких мехов.
– Михаил Афанасьевич, прошу вас, – показал на эту группу Львов. – И побыстрее: если эта гнида помрет – армия не досчитается нескольких миллионов рублей. Золотом, блин!
Пребывая в прострации, Булгаков подошел к разделочному столу. Осмотрел лежащее тело и потребовал свой врачебный саквояж. Рыжий Спиридон Кузякин мгновенно унесся наверх, и через пару минут он уже вколол потерявшему сознание человеку кофеин со стрихнином. Через пару минут тот завозился, застонал и приоткрыл глаза.