Сообщение, переданное по беспроводной связи на борт «Мейфлауэра» поздно ночью, принесло президенту известие о том, что он был переизбран. Сообщение было отправлено секретарем Тамулти после того, как он связался со штаб-квартирой Демократической партии в Нью-Йорке.
Прибытие подразделений и погрузка на корабли Черноморского флота прошли в штатно-авральном режиме, так что уже через двое суток караван во главе с броненосцем «Пантелеймон» и охранением из крейсера «Кагул» и шести эсминцев взял курс на Одессу. Собственно говоря, особой необходимости в столь сильном боевом охранении не имелось: болгарский флот имел в своем составе лишь шесть малых миноносцев, типа тех, что участвовали в русско-японской войне, одну немецкую подводную лодку, как раз стоявшую в ремонте, и торпедную канонерскую лодку «Надежда». Правда, сами болгары в забытьи называли ее «крейсером», но в артиллерийском бою с ней мог справиться эсминец типа «Новик». И даже «Эльпидифор» вполне мог постоять за себя, не без шансов на успех. Турецких же кораблей в Черном море не наблюдалось уже давно…
Так или иначе, но путь до Одессы прошел без приключений. Всю дорогу Львов и Анненков сражались с сопровождавшим их в пути командиром Балтийской морской дивизии флигель-адъютантом Фабрицким[129], который умолял их поделиться вооружением…
– …Нет, Симеон Симеонович, пулемета я вам не дам! – поставил наконец точку в адмиральском нытье Борис. – Хотите вооружения – покупайте сами. Адреса, если надо, дадим, а так – увольте.
– Но, Борис Владимирович, ведь мне сейчас сражаться, а вам – на отдых и пополнение ехать. Для чего же вам столько всего? Явите божескую милость, хоть противоаэропланный дивизион свой оставьте и гаубицы…
– А пое…ться не завернуть? – резко спросил озверевший от этих приставаний Львов. – Кто вам, контр-адмирал, сказал, что мы на отдых едем? Нам между прочим еще государя обратно на трон возводить, а вы – дайте то, отдайте это…
Глеб собирался продолжить, но под суровым взглядом Анненкова осекся и замолчал. А Борис снова обратился к Фабрицкому:
– Вы же флигель-адъютант и должны понимать: отречение – фальшивка. Военный переворот, вот как это называется. И у нас есть вопросы ко всяким там Алексеевым[130], Брусиловым[131] и прочей мрази. И мы будем их задавать, строго и вдумчиво.
– И Боже их сохрани не то, что не ответить, а хотя бы попробовать уклониться от ответов, – добавил Львов. – Кровью умоются…
– Вот только задачи по удержанию Проливов с вас, дорогой контр-адмирал, – улыбнулся одними губами Анненков, – никто не снимает. Любой ценой – хоть сами в атаку идите и вопите «Полундра!», но не дай вам Боже отдать то, что мы захватили…[132]
В Одесском порту транспорты еще только вставали под разгрузку, еще только спрыгивали с «Эльпидифоров» на берег первые штурмовики, а Львов с Анненковым уже ехали на вокзал договариваться о выделении составов. И тут их ждал натуральный облом, так как начальник вокзала и представитель профсоюза железнодорожников категорически отказались предоставлять транспорт.
– Хорошо, – Львов усмехнулся и привычно перекинул из-за плеча под руку ППШ, а сопровождавшие его пятеро бойцов вскинули федоровские автоматы. Анненков остановил их, предостерегающе подняв руку:
– Нет, Глеб. Мы сделаем лучше. И намного смешнее. – Он с улыбкой посмотрел на человечка из профсоюза, одетого в чуть коротковатый пиджак и брюки, отчего-то заправленные в хромовые офицерские сапоги. – А могу я поговорить с рабочими и паровозными бригадами? Почему-то я уверен, что вы обманываете своих людей и не говорите им правды…
– Можешь, атаман, можешь, – усмехнулся Львов. – Ты все можешь. Или, – тут он чуть повел стволом пистолета-пулемета, – у кого-то есть другое мнение?
Профсоюзник дернулся, икнул и просипел:
– Конечно, генерал. Поговорить – можно, но я…
– Что? – спросил Глеб. Теперь ствол его оружия смотрел профсоюзному боссу точно в лоб.
Тот снова икнул и торопливо ответил:
– Н-нет, нет, ничего. Идемте, господа…
Над одесским депо басовито взревел гудок. Первый раз он рявкнул коротко и замолк, словно подавился, помолчал, но потом, будто опомнившись, заревел во всю свою мощь – долго и протяжно.
Гудок посреди рабочего дня означает либо аварию, либо что-то совершенно неожиданное, но интересное. И в том, и в другом случае стоит бежать, смотреть…
На площади перед зданием управления перед депо стали собираться железнодорожники. Солидные машинисты и шумные помощники, измазанные угольной пылью кочегары и клепальщики в прожжённых робах, сцепщики и смазчики с молотками на длинных ручках и масленками в руках, котельщики и слесари в промасленной одежде, а также водянщики[133], стрелочники, кондуктора и прочий железнодорожный люд.
Через десять минут Анненков посчитал, что людей достаточно, и влез на ручную дрезину, стоящую на поворотном круге:
– Для начала представлюсь. Если кто меня не знает, то зовут меня Борис Анненков. Еще называют «Андреевским есаулом». Слыхали про такого?
– Чай не из лесу… Слыхали, а як же… Не дерёвня – слыхали и читали… – понеслось из толпы, сперва робко, а потом все громче и увереннее.
– Это хорошо, что знаете, но все ж таки повторюсь: я – командир дивизии, которая прорывала фронт у Варшавы и шла впереди, когда мы попятили германскую армию да так, что те и посейчас отдышаться не могут, а вот теперь захватила Царьград и Проливы. И ни один из моих солдат, кого вы только ни спросите, не скажет, что я прятался от пуль за их спинами.
Люди на площади как по команде повернули головы туда, где стояли Львов и десяток штурмовиков. Никто ничего не спросил, но все всё поняли.
Анненков же продолжал:
– Теперь нам до полной победы осталось всего ничего. И вдруг – бум! Здравствуйте, я ваша тетя! К нам приходит известие о том, то царь якобы отрёкся и передал всю власть какому-то Временному правительству. А с чего это царь отрекаться решил? Дурак он, что ли?
– А можа, и дурак, – одинокий голос из толпы.
– Может быть, – кивнул Анненков. – Только ведь и ты тогда, братец, дураком выходишь: тобой столько лет дурак управлял, а ты и не чесался.
В толпе послышались смешки.
– Нет, прямо накануне победы от власти отказаться и передавать ее каким-то хренам с бугра никто не станет, даже такой дурень, что и соплю подобрать сам не догадается! – крикнул Чапаев.
Собравшиеся зашумели, загомонили и быстро пришли к выводу: не может такого быть.
Анненков подождал, пока улягутся страсти, стихнет шум и поднял руку:
– А теперь я вам вот что скажу. Когда мы уезжали за Проливы, у царя на столе лежал указ. И говорилось в нем о том, что землю надо отобрать у тех, кто ею владеет, и отдать тем, кто ее обрабатывает: пашет, сеет, жнет. И про вашего брата говорилось: не дело это, что на фабриках спину ломают одни, а деньги за то себе другие хапают. Короче – о национализации всей земли, передаче её крестьянам и о передаче рабочим фабрик и заводов. О полном уничтожении класса фабрикантов-мироедов и о переходе к управлению страной Советами народных депутатов. Крестьян, рабочих и солдат.
Толпа, затаив дыхание, ловила каждое слово. Анненков же расправил плечи, поправил фуражку и как-то неожиданно грустно и негромко произнес:
– Когда к нам в штаб Георгиевской дивизии матросик сияющий прибежал, я подумал: вот оно! Свершилось! Подписал государь свой указ, и теперь народ настоящим хозяином в России стал. А матросик мне эдак радостно: «Николашку сковырнули! Свобода!»
– И что? – робко спросил кто-то. – С матросиком-то?..
– Водкой его напоили, – громко сказал Львов. – До беспамятства, чтобы глупостей не болтал и солдат в других частях не смущал!
Среди собравшихся раздались недоверчивые смешки, а потом кто-то внятно спросил:
– Генерал, а ты, часом, не брешешь? – И пояснил: – Я не про водку, я про указ. Больно уж у тебя складно выходит, а на деле-то так ли?
– Врет! – взвизгнул профсоюзник. – Врет, не слушайте его, граждане Свободной России!
Анненков уже собирался ответить, но тут к нему на дрезину влезли Чапаев и Городовиков, а вперед вышел Доинзон. Он внимательно огляделся и громко, не срываясь, однако, на крик, произнес:
– А что, «граждане Свободной России», нема ли тут кого с Молдаванки? Сема, Петро, покажитесь!
Из толпы протолкались двое: молодой кочегар и серьезный, степенный котельщик:
– Вот они подтвердят: я – здешний, одессит. Звать меня Лейба Доинзон, фельдфебель я, в дивизии нашего атамана… – Он широко махнул в сторону Анненкова. – А теперя вот что я вам скажу за этот кипешь: на моей памяти ни атаман, – рука снова пошла в сторону Бориса, – ни командир наш, – указующий перст в сторону Львова, – ни разу не соврамши. Люди они не таковские. В бой идут первые, из боя – последними. В окопах в других ротах кто не доедал, кто – оборванный, ровно заваль портовая, кто – без патронов, с пустым винтом. А у нас – все пожалте. И жрали в окопах все вместе, с одного котелка с командиром доводилось и щей хлебать, и кашу наворачивать. Вон прапор стоит, Чапаев Васька, рядом с ним – урядник Городовиков Ока, – Доинзон ткнул пальцем в названных. – Они мне соврать не дадут: ежели и есть на фронте правда – так она у Бориса Владимирыча и Глеба Константиныча!
Несколько минут все молчали. Анненков уже собрался продолжать, когда кто-то насмешливо протянул:
– Ага, знамо дело. Про тебя хлопцы гуторили, шо ты с войны приехал миллионщиком. Тебе – рупь в карман, а ты нам тут – Лазаря петь?
Лейба покраснел, а потом негромко, но так, что все слышали, спросил:
– Миллионщиком, говоришь? Что ж врать не стану: когда меня, в Красноярске ворами порезанного, командир домой отправлял – тыщу рублей дал. И велел матери передать. Моей матери, – уточнил он на всякий случай. – И сказать, что это – не мне, а ей – за меня. А когда меня в Сибири воры финками построгали, так он всех воров Красноярска на нож поставил. Как за родного брата, Глеб Константиныч слово сказал и дело сделал. И ты, Мишаня, прав – миллионщик я. И Чапай – миллионщик. И Спирька Кузякин, что с деревни, с под Курску – миллионщик. Все мы, кто в дивизии у атамана – миллионщики. Потому что случись с кем беда – за него все прибегут вступиться. От атамана Бориса Володимирыча и до последнего обозного ефрейтора. А коли каждый таки по четвертной даст – а у наших найдется! – так тут и поболе мильёна выйдет!