Людей на улице было мало — в лицо то и дело принимался хлестать ледяной ветер, заряженный как шрапнелью мелкой сухой крупкой. Впереди замаячил газетный киоск, и мальчик непроизвольно ускорил шаг, торопясь под защиту его козырька. Мимо него нетвердой походкой прошла молодая женщина, выставив перед собой длинный стержень зонта.
Вот чудачка, подумал он, под снегом — и с зонтиком! Видимо, ее слепил встречный ветер, потому что она едва не налетела на Вадима, так что он с трудом увернулся. Заглянул за киоск, туда, где тянулся городской парк. И обомлел.
Такого Вадим в жизни уж точно не видал! Словно совсем недавно сюда подъезжали огромные самосвалы и высыпали прямо на скамейки, позади танцплощадки, сотни бракованных игрушек. И все куклы — от малюсеньких пупсов до метровых, из латекса и даже натуральных материалов, в невероятных платьях всевозможных фасонов и расцветок. Куклы были везде: сидели на широких струганых лавках; развалились на ребристых грязных скамейках; стояли на узких и строгих парковых дорожках; лежали в снегу; усыпали гранитные бортики миниатюрного фонтана и даже просто — валялись под ногами как кучки грязноватых, измятых тряпиц и лоскутов. Это был просто какой-то фантастический мирок застывших кукол. И они кого-то ждали тут, возле танцплощадки, с тупым, равнодушным терпением. Вадим поежился, зябко передернул плечами и остановился.
Через танцплощадку прямо к нему спешил человек в длинном плаще с поднятым воротом. И словно кто-то неведомый и невидимый шепнул Вадиму: внимание, будь осторожен, мой мальчик!
Между тем человека в плаще совсем не удивлял весь этот кукольный паноптикум. Попадавшиеся ему на дороге пластмассовые тела он без церемоний отшвыривал ногой в яростном ожесточении, иных обходил с брезгливой гримасой, а на двух или трех совсем миниатюрных попросту наступил, вдавив в грязь и песок, перемешанные с молодым снегом.
Танцплощадку завалили тучные снегопады уже по самые скамейки, одутловатые снежные комья плавали в фонтане, прижимали к земле непомерно длинные ветви деревьев. Зима подкралась сюда осторожно, неприметно. И в нужный час обрушилась вниз прямо из серых туч, нависших над лицом города мохнатыми, кустистыми бровями поверх прикрытых спокойных и бесстрастных глаз опустевших площадей.
Вадим на всякий случай посторонился, пропуская человека в плаще. Когда они поравнялись, тот окинул его болезненным взглядом, скорчив гримасу, точно у него невыносимо разболелся зуб. Вадим знал, что это такое, особенно когда открывается нерв, поэтому поспешно шагнул еще дальше в сторону, прямо в снег. При этом он испытал облегчение, точно опасался, что этот угрюмый раздраженный человек непременно оттолкнет его, как отшвыривал прежде незадачливых кукол, попавшихся на пути. Минута — и человек исчез из виду, скрывшись за деревьями, отделявшими танцплощадку и раскинувшийся за ней парк от остального города, перепоясанного трамвайными путями и переплетениями электрических проводов.
Вадим долго смотрел в глубь парка, откуда пришел незнакомец. Потом выбрался на тропинку, осторожно ступая по следам этого человека, тонувшим в сугробах, и вошел в парк. Перед ним была аллея, по центру которой тянулась цепочка все тех же следов. Вадим окинул ее взором и слегка оторопел.
Повсюду, куда ни кинь глаз, по бокам аллеи тянулись скамейки. В летнее время на таких скамейках, с закрученными спинками и урнами строго через две на третью, любят сидеть потребители парковой культуры и отдыха — пенсионеры всех мастей и преклонных возрастов, придирчиво изучая глазами проходящих; главным образом обувь, гардероб и нравы молодого поколения. Теперь же на заснеженных скамейках сидели и стояли все те же куклы. Они весело взирали пластмассовыми и стеклянными глазами на стоящего у входа в аллею мальчика, словно приглашая: ну, что стоишь, заходи! Мы знаем место — там будет интересно!
И Вадим, подчиняясь первому порыву, а может, и воле кукольного народца, медленно побрел аллеей, вертя головой, поскольку кукол было множество. Поначалу ему попадались в основном куклы в людском обличье, но скоро он стал встречать и животных — хищных и травоядных, мелких пушистых и крупных жесткошерстных. Вадим вспомнил, как в детстве называл таких «жестокошерстными», и в его играх оленей и антилоп с таким странным названием боялись даже тигры и львы. Эти тоже стали появляться по краям аллеи — желтые, полосатые, заинтересованно тараща на мальчика внимательные янтарные глаза.
Потом куклы стали чередоваться с игрушками — мячами, машинками, экскаваторами, даже настольными играми. Бильярд со стальной пружинной пушкой и шариком, катающимся по полю, разрисованному лесными видами и живущими там дикими зверями и птицами. Футбол с игроками на зеленом поле, которые управлялись двумя рядами рычажков за воротами и поворотной каталкой для вратаря. Хоккей на штырьках — предмет его самой заветной детской мечты наряду с тортом из мороженого, который, по слухам, делали только в городе Ленинграде, и самопалом, стреляющим настоящими капсюлями, какие были у некоторых старшеклассников для стрельбы по крысам. И еще много чего.
Уже в середине аллеи, когда вдали завиднелся выход из этого зачарованного парка, мальчик увидел в стороне от утоптанной дорожки, в сугробе что-то маленькое и белое. Оно издали выделялось чистотой цвета на фоне серого, усыпанного ольховой и ясеневой пылью снега. Точно кто-то закинул со скамейки в снег то ли лоскут, то ли мешочек. Вадим обошел скамейку, прикинул глубину сугробов и ступил на бело-серую целину.
Вокруг не было следов, кроме птичьих тройных палочек и крестиков, и, значит, кто-то просто выкинул то, что мальчик теперь держал в руках.
Это оказалась зимняя рукавичка, длинная и утепленная, чтобы не мерзло запястье. Вадим перевернул ее и увидел на тыльной стороне красную вишенку с лаковым зеленым листочком на длинном стебельке. Он поскорее выбрался обратно по собственным следам и озадаченно принялся разглядывать и вертеть в руках рукавичку. Новенькая, ни пятнышка, и непонятно, кому понадобилось выбрасывать такую славную вещичку отличной, наверное, домашней вязки. Вадим непременно оставил бы ее себе, если бы варежка не была столь явно девчоночьей — ягодки, листики… Еще не хватало тут какого-нибудь дурацкого сердечка или голубка!
Он уже решил положить ее на спинку скамейки, под охраной большой усатой мыши и аляповатого деревянного гусара с пистолетом и саблей наголо. Но вдруг нащупал что-то внутри рукавички. Вадим осторожно пошарил в ней и вытащил крохотный листочек картона.
Он был обтянут полиэтиленом, как обложкой — школьная тетрадь, но для верности еще и обшит крепкой суровой ниткой. Кусочек картона был аккуратно разлинован черной тушью, и в графы мелким, но аккуратным круглым почерком были вписаны слова. Домашний адрес и имя человека.
Фамилия Вадиму ничего не сказала — женская, никогда прежде им не слышанная. Имя было коротким, как легкий звон тающей сосульки, тонким хрусталиком разлетевшейся на подсыхающем асфальте весеннего двора. Он прочитал его, чувствуя, как немеют губы. Потом перечитал еще раз, и еще. Вспомнил, понял и улыбнулся.
Глава 42Снежная премьера
Признайтесь, ведь мало кому в детстве доводилось увидеть себя же, но — совершенно взрослым? Да вдобавок еще и с небритым подбородком! Представить — это, пожалуй, да; это, в общем-то, сколько угодно и со всем нашим удовольствием! Увидеть же себя в таком виде со стороны — вот это дорогого стоит. Во всех остальных ипостасях Вадим никак не мог себя узнать. Но последний, раздраженный мужчина в плаще — это ведь был он! Невероятно! Поэтому Вадим даже не понял в первую минуту, что ему несказанно повезло. Да ему было и не до того: он оторопел и зажмурился от страха перед нахлынувшим половодьем ощущений.
«Неужели это тоже буду я? Такой большой, чужой, раздраженный — с твердой складкой у рта, непробиваемо серьезный?»
Так спрашивал он себя, почти физически чувствуя собственную душу и тело еще маленькими, не вылупившимися из тесной скорлупы детства. Но впервые уже ощущая, как лоб, глаза, виски холодит невидимый ветерок нарождавшегося отрочества — широченного, неизведанного, страшного. В ушах стоял далекий скрип стронувшихся с места былых и незыблемых запретов — точно деревянные статуи, колоссальные и монолитные, впервые сдвинулись со своей оси, качнулись, покрываясь сеткой стремительно бегущих во все стороны веселых и равнодушных трещин.
«А что там есть, ради чего стоило бы перешагивать ступени?»
Так отвечал он себе — взрослый, усталый и умудренный превратностями только что пройденного пути. «Ведь если в жизни есть хоть одно предательство, которого можно бы избежать, — за это нужно бороться зубами и когтями! За право не предать, остаться собой и — не только для других. Другие приходят и уходят, а с самим собой предстоит бороться всю жизнь, едва ли не до последнего часа… А если ты сейчас пройдешь эти несчастные последние ступени, испытание закончится. Наваждение исчезнет, ты обретешь ту, которую желал, или, во всяком случае, у тебя появится немалый шанс. И позади останется зияющая пропасть.
Значит, вся эта лестница, все ступеньки твоих испытаний и обретений, которых не измерить шестью днями странных чудес, должна рухнуть. Обвалиться, лишенная опор, перил, на худой конец, даже не слишком-то крепкой руки, удерживающей связь времени, текущего через тебя самого тревожно и медленно, со временами всех остальных ступеней, увязанных друг с другом волшебной волей удивительной девушки. И она рухнет, эта зияющая пустота позади, увлекая за собой всю лестницу, до себя и после. Сумеешь ли ты тогда удержаться, балансируя в небе, отыщут ли ноги новую опору? Не знаю…»
Так понимал он — просто и горько, чувствуя, как эта неизбежная горечь понимания и обретения нового осветляет голову, подобно перцу, очищающему черную дурную кровь. И вся его предыдущая жизнь, все фантомы, являвшиеся в сновидениях, рассыпались карточным домиком, пустой золой, отгоревшей бесполезно, без тепла. Ибо откуда и взяться теплу, коли сам огонь так иллюзорен?