о будет та утомительна и безрадостна. Он страшился ее любви к себе, потому что не мог отплатить ничем; близость с ней была для него неимоверно постыдна и тягостна, как предательство или жестокое воровство; он мечтал порвать, но как порвешь с тем, что стало привычкой, частью твоей жизни, твоего «я»?
Слушай, кстати, я вспомнил… — промямлил он. — Я тут сумку тебе купил…Где она только… сейчас…
Ради бога, милый! Никаких сумок! — Она прошла в полутемную комнату. — Я и так задыхаюсь от вещей. И вообще… Я поняла, как мне надо жить.
И… как же надо?
Очень просто. И невозможно. Иметь один чемодан и скитаться по свету. Или…
Знаешь, я бы уехала в Африку, а может, на Север — все равно. Чтобы работать с утра до ночи; на машинах, на самолетах от одного больного к другому… Это жизнь!
Я уверен, — Прошин протирал полотенчиком бокалы для вина. Предложи твое место тем, кто в Африке или на Севере… А потом — не понимаю! Какая-то чушь! Ты же там, где хотят скрутить бич человечества. Это большая игра. И ты можешь попробовать…
Вот она, жизнь!
Слова дилетанствующего романтика. — Таня грустно улыбнулась. Ты думаешь, онколокия — проблема для одного человека? Сотни точек зрения, направлений, десятки школ, неисчеслимось мелочей, наконец… Огромная организация. И, к сожалению, иначе нельзя. А что такое организация, сам знаешь; фронт поиска — для лидеров, для остальныйфронт работы. И изречения о биче человечества — красиво, конечно, но слишком уж идеально… Вот Андрей, кстати, он материалист, рассуждает с полным пониманием обстановки, трезво: надо писать докторскую, становиться завотделением, потому как зарплата у меня — милостыня и сижу я на его шее; вообще лентяйка, ничего не добилась… Три пункта его нытья: должность, звание, деньги. Третий пункт основной. Творится с ним чертоыщина какая-то… На уме только рубли и валюта с пересчетами туда и сюда. Вычисляет любой свой шаг. И не дай бог, чтобы где-то на копейку не в его пользу! Тогда трагедия.
Андрюша жаден как таксист, — поддержал ее Прошин. — Ну, а громкие приставки перед именами — это болезнь. Застарелая, Тань… И больной, как говорится, неоперабелен…
Ты уж смирись. Терпение — главная добродетель слабого пола.
Леша, я не могу с ним. — Она опустила голову, пальцы ее сжались, озябше ссутулились плечи, словно она готовилась произнести то, что хотела сказать давно, но не решалась
, не находила сил…
Прошин затаил дыхание. Он понимал, он знал ее слова, пока еще не высказанные слова о том, что она хочет быть с ним, и только с ним, что он нужен ей, что она любит его, что…
Давно, как неминуемого выстрела, он боязливо ожидал этих слов и давно научился выбивать у нее оружие, упреждая на какой-то миг, но успевая упредить непременно.
Да брось ты, — сказал он, отправляясь на кухню. — У кого без недостатков? Он хочет тебе добра — это главное. А по сравнению со мной Андрюха не мужик, а ангел.
Мысли его катальсь, как бильярдные шары:
«Вот оно… Сейчас начнется… Сцена».
Все складувалось совершенно не так, как хотелось. И виноват в этом он сам, желавший разговора с ней, как с человеком, способным помочь в делах не больше не меньше как деликатно-служебных, но по дурацкой, смехотворной близорукости не рассмотревший деталей: настроения, места и еще — кем приходится ему этот человек.
«Деловые переговоры с любовницей. Первый раунд! — гоготал Второй, заставляя Прошина холодеть от раздражения. — И где? Ладно бы в парке культуру и отдыха или в кафешке…»
Поджав губы, молча, Прошин выставил на стол бутылку «Изабеллы», положил коробку конфет, ощущая на себе взгляд Тани — ироничный, тоскливо-сосредоточенный… Он читал ее мысли: «Аксессуары любовного рандеву. Винишко, шоколад…»
Она встала. Прошин замер — сейчас подойдет, обнимет, начнутся мольбы, убеждения, всхлипы… Но нет.
Она дернула свисающий по стене канатик, зажгла люстру; свет метлой мазанул по интиму полумрака, вымел его прочь, стало удивительно светло и сразу даже легко как-то…
Знаешь, Леша, — сказала она устало, — давай-ка я проиготовлю тебе ужин. Ты пришел с работы, хочешь есть, зачем эти конфетки? Где мясо?
Прошин мотнул головой, удивляясь вроде бы.
Ну… в холодильнике…Рыба.Глаз
на нее он не поднял. Почему-то не мог. Услышал шелест платья, шаги, чиркнула спичка, громыхнула плита…
Он смежил веки, постоял так чуть, затем прошел не кухню. Там, брызгая маслом, шипела сковорода. Таня обваливала в муке карпов.
Идиллия, — высказался Прошин, и тут будто кто-то изнутри пропихнул следующие слова — скользкие, но сглаживающие все, что было до них: — смотрю и думаю: везет же дуракам на жен.
Ну, так отбивай этих жен, что же ты?
Боюсь. — Прошин зевнул. — Я ведь тоже вычисляю. Плюс относительно ужина, еще некоторые подобные плюсы… Но и минусы — нервы, силы, слова… — Он оперся на косяк двери.
Есть жены, экономящие нервы, силы и слова.
Чьи, свои собственные?
Нет, мужа, разумеется.
Она не оборачивалась. Руки ее работали механически, а спина была напряжена, будто в ожидании удара.
Да, но идти в загс, — Прошин усердно зевал, — лень…
Разве дело в бумажке?
Конечно. В бумажке большая сила. Документ — это барьер. Много разводов не состоялось именно из-за него. Морока. А женщина спокойна только тогда, когда чувствует, что держит мужчину, что он в узде. И как только замечает, что ему не до нее, начинается паника. Вот тут-то и вступает волшебная сила бумажки. Это опора для любой бабы… Да ты рыбу-то переворачивай — глянь подгорела! Н-да. А словеса типа того, что загс — мещанство, главное чтобы вместе и свободно, — трюк старый и дешевый. Провокация!
Пройдет годик- другой этакой свободной любви, и кончится она черной реакцией: претензиями, проблемами, скулежом и волей-неволей надевает очередная жертва мужского пола черный траурный костюмчик и идет регестрироваться в этот самый загс. А сияющая выдра поддерживает его за локоток — кабы не оступился драгоценный от огрчений, не упал и не испортил себе что-нибудь. В организме. Да ты переворачивай, переворачивай рыбу-то, подгорит! — Он говорил грубо, с хрипотцой даже, преисполняясь досадой от пошлой топорности своего монолога, но зная, что это единственно верная и жесткая защита, а может, и избавление в конце концов… Ведь она вспомнит все, сказанное им, и вспомнит не раз, а это оттолкнет… — Ты чего насупилась? — продолжал он так же простецки-невинно. — А? Не то я ляпнул?
Да нет, — она качнула плечом. — Логика железобетонная. — И в сердцах: — Ладно…
Горькая мысль-усмешка: «Выиграл…»
Слушая… — Он отнес в комнату хлебницу, тарелки, дождался, когда Таня сядет напротив. — У меня миль-пардон, производственный вопрос: в данное время вашу фирму ссужают финансами, не так?
Наверное… — ответила она рассеяно. — Нет, правильно. Я слышала… будут закупки аппаратуры, строительство… Вам, кажется, должны заплатить… Можно я погашу люстру?
Конечно-конечно.
И вновь вкрадчивый полумрак.
Прошин кашлянул.
Так, значит… Как там, кстати, друг Воробьев?
У него неприятности. — Она поправила волосы, аккуратна взяла вилку, ковырнула золотистую корочку карпа. — Оперировал на днях старуху с застарелой язвой, а необходимости, как оказалось не было… Итог плачевный: сердце не выдержало наркоза.
Умерла на столе. Ошибка банальная…
Он может, — кивнул Прошин, вытаскивая из нежного мяса рыбы тоненькие лапки костей. — Дерганый какой-то, несобранный. Генератор шизоидных идей. Ну и что теперь?
Замешаны влиятельные лица, — сказала Таня. — Дело замяли, но понижение в должности, всякие сопутствующие кары…
Да гнать его надо, малохольного, — сказал Прошин. — Дурак какой — человека зарезал.
Да что ты на него взъелся? Ему и так кругом не везет. А старухе, между прочим, было под девяносто.
Так что отжила, — констатировал Прошин и пригубил вино. — Ну, хорошо. Я сочувствую им обоим. И закончим на этом. А у меня к тебе большая просьба, Танюш…
Сможешь — сделай, не сможешь… Ты сказала: часть финансов отдадут нам. А мне надо, чтобы они ушли на другие вещи. Лекарства там… не знаю… Пусть и на аппаратуру. Цитологическую, гистологическую… У тебя есть выход в кабинеты?…
Есть… но зачем? Не нравится анализатор?
Прошин скривился и неопределенно поболтал кистью руки.
Я в нем не уверен, скажем так. А возьму деньги — возьму ответственность. Это я тебе по- родственному… То есть я от денег вроде пока отказываюсь… А ты пользуйся, а?
Блеск предложение?
Я постараюсь, — сказала Татьяна.
Ужин закончили молча. Молчание это было отдаленно неприятно Прошину, но от сумел занять себя, отстранившись размышлениями: как вести разговоры с медиками, что скажет Бегунов, поможет ли действительно Татьяна? Затем, споткнувшись на ее имени, спохватился.
Заулыбался, завязал болтовню о том о сем, недоуменно, вторым планом, смекая, что пытается о, пошлость! — располжить ее к себе, как нужного дядю; вернулся к анализатору, напомнил… Вскоре, окончательно отойдя, взвинтив себя рожденной в потугах веселосью, обнял Таню, поцеловал… И отстранился; изо рта ее пахло едой.
Пауза была ничтожной, миг…
Мне пора, — неожиданно сказала она, поднимаясь. — Ты накормлен, я спокойна.
Он вновь отрезвленно, тяжело и постыдно осознал их полное понимание друг друга.
Как хочешь..
Не хочу, — сказала она. — Ваше приказание, мсье любовник, будет исполнено.
«А ну все к черту!» Прошин проводил ее до дверей, стараясь погрузиться в пустоту мыслей.
Мнение о Михайлове сложилось у Прошина давно, бесповоротно и формировалось оно так: коммуникабельный нахал, успешно изображающий трудолюбие. Михайлова и ему подобных он презирал.
Главный противник явился незамедлительно после телефонного звонка Прошина. Он процветал. Твердая уверенность в себе придавала его энергичной, до блеска выскобленной физиономии гордое высокомерие и ироничность. Он был безукоризненно причесан, одет в отлично сшитый костюм, и от его шевелюры распространялся пряный запах одеколона, настолько пряный, что Прошин не выносивший дешевой парфюмерии, приоткрыл форточку.