, высокое кресло на ножке- стержне, стенд, а на нем интсрументы для тончазшей пайки и измерений; какие-то щипчики, лапки; микроскопы в золотистой полиэтиленовой пленке… И все сверкало цветным пластиком, хромом и чистотой.
Свет погас, стеллаж с книгами отъехал на прежнее место, и вокруг вновь возродилось средневековье на переломе к ренессансу.
Вторая комната, — пояснил Поляков. — Вопросы есть? Поясняю. Я надомник.
Понимаешь, в последнее время народ резво берет западную аппаратуру…
Ты чего… мастер дядя Вася?
В самую, старина, точку. Звучит оно, конечно, пошловато, но дело в масштабе…
О! — Он тряхнул толстенной записной книжкой. — Здоров талмуд? Клиентура…
Тебе надлежало родиться и жить в западном полушарии, — устало заметил Прошин.
Мне, да и тебе, — Поляков щурился от табачного дыма, — жить именно здесь надо.
Да! — вспомнил Прошин, кинулся в прихожую и вернулся с портфелем. — У меня есть бумага с подписью Бегунова. Чистая. Вот.
Липа? — деловито спросил Поляков, разглядывая подпись.
Все подлинно! Это случайно вышло. Лист прилип…
А Бегунов? Он в курсе твоих…
Нет, он сейчас в больнице, на обследовании…
Ну тогда… порядок! Живем! Кстати, как ваш анализатор?
В печенке он у меня, анализатор этот, — проговорил Прошин, глядя, как Поляков достает пишущую машинку.
Вот что, — отозвался Поляков, присматриваясь к фразам, рождавшимся под ударами литерных молоточков. — Мы договоримся так: я даю тебе мини- авансик, вытаскивая ваше дебильство из заварушки; я открываю вашему олигофренству райские перспективы, но в оплату в ближайшие лет пять ты занимаешься онкологией.
Тебе- то что с него что, с анализатора…
Ха! Да на разработку такой техники можно выписать все! Японские блоки, штатские интегралки… Все это идет ко мне, а я, конечно, прилично плачу. Деньгами, своими игрушками, тряпками, картинами, книгами, выпивкой… Ну, как тебе такой концерт для фортепьяно с роялем?
Рояль — это ты? — спросил Прошин хмуро.
Угу. Теперь так. Чувство меры у меня безукоризненное. Как у штангенциркуля.
Обжираться осетриной, чтобы потом треску трескать, да и ту по праздникам, при всей разухабистости своей натуру я себе не позволю. Анализатор же — конек, на котором мы с тобой весь белый свет обскачем. Как? Подписывает тройной договор. Врачи, вы и наш НИИ.
То есть мы работаем на медиков сообща. А тут-то зарыта породистая собака! — Разгоряченный идеями, Поляков стянул с себя шерстяную кольчужку свитера. — С министерством проблем нет. Будут мотивировки — пошлют куда- хочешь. А их куча! Рак — проблема мирового значения. Нахрапом, естественно его не взять… Я это к чему… К тому, что на своей специфике как таковой далеко не уеду. А вот если вкрутить меня в дело… В общем ты мне остро необходим. Далее. Срочно вычищай всяких лукьяновых, и я помогу набрать покорных, расторопных ребят. А то что такое? Все тобой помыкают, любая сволочь.
Нехорошо, согласен?
Ой, умрешь… — вздохнул Прошин.
Командовать надо самому, постоянно держа коллектив в здоровом напряжении.
Только к чему все это? — машинально спросил Прошин.
Что?
Да так… Все это в итоге бесцельно.
Поляков откинулся на спинку кресла, сложив руки на груди.
Мне ясно. — Выбритые складки его щек брезгливо дернулись. — Ты просто лентяй с покушением на философию Гамлета. Быть или не быть? Так, что ли? Запомни, друг дорогой, с подобными душевными муками дело кончается дурдомом. Вы это бросьте, ваше величество… Ты живи, понял? Езди по свету, не считая денег, целуй красивых баб и читай интересные книги. Кстати, в какой-то их них сказано: не принимай жизнь всерьез, иначе крышка, задавит она тебя, жизнь-то… Не помнишь, кто это сказал?
Н-нет.
Значит, это сказал я.
Проснулся Прошин с теми же мыслями, с которыми и лег спать. А думалось просто и безответно: что будет?
Заседание партбюро назначили на три часа в кабинете заместителя директора, и ровно без одной минуты три Прошин вошел туда, мгновенно отметив: все тот же состав бюро.
Мясищеев — генерал- майор в отвтавке, — секретарь парткома — сталь в глазах и никакого юмора — и заместитель директора Далин — усталый, болезненный человек, из-за постоянных недомоганий собиравшийся на пенсию.
Вернемся… к прерванному разговору, — буркнул секретарь.
Мясичев грустно закивал головой. Далин отвел взгляд в сторону.
Значит так, начал Прошин, невольно подражая интонациям Полякова и обретая тем самым некую уверенность. — Насколька мне известно, в настоящий момент я фигурирую как мошенник, должный дать ответ за содеянное. Должен разочаровать: дело обстоит не столь захватывающе, как оно кажется. Я всего лишь жертва проблемы внутренней экономической неразберихи отдельной организации, а точнее нашего НИИ. Раскрою суть. Ни для кого не секрет, что при отсутствии в бухгалтерии наличных средсть платить за государственные интересы приходится, применяя практику липовых премий. Чтобы приобрести то, что не купить и за наличные, существует практика обмена с теми организациями, которые имеют нужное нам, на не имеют нужное им, что есть у нас. Мы списываем и дарим им, они списывают и дарят нам…
Так, — перебил его секретарь. — И что же подарили нам?
Да? — спросил Далин. — Что… подарили?
Микросхемы, — сказал Прошин. — Согласно договору… — Он вытащил из папки лист бумаги.
Лист пошел по рукам.
М-мм… — промычал Далин. — Подпись директора…
А с их стороны — Поляков, — сказал Прошин. — Это их акты…
Он выложил остальные бумаги. На актах стояли печать.
«Свежие…», — подумал Прошин с досадой.
Но не все сходится, — сказал Мясищев. — Здесь или неполная опись…
Да, — признал Прошин скорбно. — Возможно. Но порой подобной практикой приходится пользоваться без отоборажения ее в докуметах… И, если что-то не сходится, речь наверняка идет о мелочах…
Магнитофоны, комплект измерительной аппаратуры — мелочь, конечно…прокомментировал секретать.
Ну хорошо, можно вычесть из моей зарплаты, — сказал Прошин зло.
А не надо советов, — вступил Далин. — Мы сами сообразим, что из чего вычитать.
Более мы вас не задерживаем. Но через час я попрошу зайти.
На лестничной площадке у автомата Прошин выпил стакан газировки. Его било нервной дрожью. Поляков, конечно, помог, покрыв почти всю растрату, но итог все-таки выходил неблестящим: наверняка «строгач», вычеты, но главное — это подмоченная репутация, а хорошую за деньги не купишь, она много дороже денег…
Через час он вновь заглянул к Далину. Тот, не глядя в его сторону, сказал:
С решением бюро вас ознакомят. Это выговор… С занесением, естественно…
Вопросы с бухгалтерией также должны быть решены, как понимаете…
Прошин с готовностью закивал.
Но это не все, — продолжал тот. — Ваша халатность, ваша беспринципность, а особенно стремление к частному предпринимательству — не на частном, заметьте, производстве! — они повсюду! Почему нет финансового договора с врачами! Где он?
Работа с врачами, — сказал Прошин веско, — носила факультативный характер. Идея ее слишком полимична, чтобы брать деньки на цель, вероятно, неоправданную… А конкретных доказательств нет!
Ну, это вообще безобразие… — сказал Далин кротко и снял очки. — Это… я не нахожу слов. Вы… сколько времени ведете работу, сколько средств…
Официально мы занимаемся темой «Лангуст», — сказал Прошин. — Так что…
Это был его главный козырь.
Тогда все остальное из плана работ убрать! — тихо сказал Далин. — Слышите?
Убрать! Факультативно вы разбазарили кучу средств… факультативно!
Но Бегунов… он…
Бегунов в больнице. Конечно, вы можете апеллировать к нему, ваше право. последовал неприязненный ответ.
Из кабинета Далина растоптанный, вспотевший, кипящий злобой и одновременно удрученный Прошин отправился в лабораторию. Утешало то, что денег у медиков уже нет, распоряжение Далина есть, и теперь работу над анализатором, связавшую руки, можно смело приостановить. Вернувшись, Бегунов уже ничего не повернет вспять. А Лукьянов и подавно. Упущенное ими время сработает на него. Предстоят, правда, нелегкие объяснения..
Однако не привыкать!
Он стремитильно вошел в лабораторию и, резко остановившись, оглядел всех взором, как ему представлялось, испепеляющим.
А-га! Чудесно! — сказал он, будто что-то пережевывая. — Вся оппозиция в сборе.
Так, как я и мечтал. Объяснять вам ничего не буду, — продолжал он при всеобщем внимании.
Скажу только, что впредь никаких несогласий с моими приказаниями я не потерплю. Это раз. «Отпустите к врачу» или «на похороны троюродного дедушки двоюродной тети» — с сегодняшнего дня подобные прошения не принимаются. Перерыв на обед- ровно полчаса.
Чаепитий хватит- дома устраивайте чаепития. Ясно? За нарушение- выговор. И так далее.
Закона, если вы уж такие законники, я этаким террором не нарушу. Наоборот. Затем. За невыполнение задания в срок- объяснительная записка. За опоздание на работу- тоже.
Будильник не проснулся или у трамвая колео спустило — мне все равно. Хорошие, человеческие отношения кончились. — Он посмотрел на часы. — Кончились сегодня, перед концом рабочего дня. Кого не устраивает предложенный стиль работы- милости прошу, заявление…
Есть власть, основанная на авторитете, а есть авторитет, основанный на власти, покачиваясь на стуле, молвил Чукавин. — Мы плохо сработаемся, Леша, смотри… Не советую проявлять ефрейторские манеры, здесь не взвод новобрвнцев.
Да, тут генеральская рота, каждый сам себе командир, — согласился Прошин, присаживаясь на край стола. — Но я ввожу новый устав, господа генералы. И извольте чтить его с послушанием и кротостью новобранцев.
Все молчали. Чукавин сжимал кулаки. Лукьянов, улыбаясь, смотрел в окно. Авдеев, морща лоб, силился оценить ситуацию.
«А Коля… знал? — спросил себя Прошин. — Неужели и Коля? Нет, он бы… А Серега?»