Бог не явился. Прошёл месяц, другой. Нарты, как и прежде, собирались на нихасе, но никто не приходил, чтобы принять их вызов. Пока однажды на нихас не прилетела ласточка. Какое-то время птичка косилась на мужчин чёрной бусинкой глаза и как будто слушала разговоры.
– Послушай, – подсел к Урызмагу Сырдон. – Видишь ласточку? Мне кажется, она слушает наши разговоры.
– Мне кажется, – рассмеялся Урызмаг, – ты перебрал с вином, сын Гатага.
Но хорошо смеётся только тот, кто делает это последним. Не прошло и четверти часа, как посмеиваться выпало Сырдону, потому как ласточка села перед Урызмагом и заговорила человеческим языком:
– Приветствую вас, нарты, – прощебетала птаха. – Меня прислал к вам тот, кому вы поклонялись. Он велел узнать, чем вы обижены?
– Передай богу, – велел Урызмаг, – что мы всю жизнь служили ему, а он ни разу даже не показался нам. Так пускай выйдет и померяется с нами силой.
Ласточка не ответила, лишь взметнулась ввысь и чёрной молнией скрылась в небесной синеве, будто никогда её и не было.
– Мне кажется, ты стал говорить с птицами, – похлопал Сырдон по плечу Урызмага. – Может, тебе стоит отказаться от вина?
– Довольно насмехаться, старик, – отмахнулся Урызмаг. – Мы только что говорили с посланником бога. Сам бог заметил нас.
– Бог прислал к вам крохотную хрупкую ласточку. Думаю, вам стоит подумать об этом, гордые нарты. Какую силу видит в вас бог, если посылает таких посредников, – и, кажется, впервые в голосе Сырдона не было насмешки.
Но на этот раз его никто не услышал.
Снова потянулись дни, недели и месяцы. Нарты ждали, когда бог наберётся смелости и спустится к ним, чтобы померяться силой. Но бога не было. Зато годы один за другим стали неурожайными. Не родила больше хлеб земля, и не родили больше нартские женщины.
Так прошло несколько лет, прежде чем на нихасе снова появилась ласточка. Нарты встретили её голодные, истощённые и уставшие. Деревня, что ещё недавно процветала, теперь будто вымерла. Не горели печи в домах, не паслись тучные стада, не смеялись дети.
– Бог послал меня к вам, – прощебетала птаха. – Чтобы узнать, согласны ли вы, что он осилил вас?
– Согласны, – мрачно кивнул Урызмаг.
– Тогда ответьте, нарты, что делать с вами богу: искоренить ваш род или оставить вам плохое потомство? Подумайте об этом и сообщите единодушный ответ.
Урызмаг стоял перед маленькой хрупкой птичкой и, кажется, старел на глазах. Лицо его осунулось, глаза запали, но в них оставалась мрачная неколебимая воля и спина нарта оставалась прямой:
– К чему нам обсуждать то, что уже обсуждено, – голос Урызмага был тихим, печальным, но сильным и непокорным. – Чем оставить плохое потомство, лучше остаться вовсе без него. Передай богу, что нартам не нужна бесславная жизнь. Мужчины предпочитают долгой жизни долгую славу.
Птичка повернула голову, на Урызмага глянула чёрная бусинка глаза, будто ласточка проверяла его слово на прочность, будто ждала чего-то, от Урызмага ли, или от других нартов.
И тогда нарты молча, один за другим, встали плечом к плечу с Урызмагом. Даже бедовый Сырдон поднялся с другими.
Ласточка не сказала ни слова. Тряхнула хвостом и взвилась в небо.
И больше никто никогда не видел в тех местах ни говорящих птах, ни богов, ни гордых славных нартов…
Печально тренькнули струны. Нарт опустил фандыр. В камине тихо остывали угли, и казалось, что вместе с ними подёрнулись пеплом и догорают дотла горы с заснеженными вершинами, пирамидальные тополя, долина с нартской деревушкой, сами нарты и память о них.
– С ума сойти, – хрипло произнёс хозяин.
– Да, впечатляет, – поддакнул от двери Юрий Борисович.
Нарт ухмыльнулся в усы и принялся с неспешной обстоятельностью убирать в чехол фандыр.
– Мы поддержим, – раздумчиво проговорил Рустам Ашурханович, разглядывая мерцающие в камине угли. – Я лично. Будешь тридцатитысячные залы собирать. На «Евровидение» поедешь. Только есть один момент.
Хозяин поднялся с кресла и тяжёлым взглядом придавил Нарта:
– Всё вот это вот будешь петь с таким же надрывом, чтобы на разрыв, только не про нартов, а про русских.
Нарт медленно, словно стряхивая пригвоздивший его взгляд хозяина, расправил плечи.
– Я не буду петь про русских.
Юрий Борисович у двери снова превратился в соляной столп.
– Ты что, не патриот? – голос Рустама Ашурхановича завибрировал, в нём появились рычащие нотки.
– Патриот, – старик закинул на плечо чехол с инструментом и едва ли не впервые без улыбки поглядел на хозяина. – Поэтому буду петь про нартов.
– Да кому нужны твои нарты? Кто они такие?
– Великий народ.
Рустам Ашурханович побагровел от злости, казалось, ещё мгновение и раздавит музыканта как назойливое насекомое.
– Ты в какой стране живёшь?
– Это неважно, – спокойно ответил Нарт. – Про русских должны петь русские. А я нарт, пою про нартов.
– Ты понимаешь, от чего сейчас отказываешься? Это совершенно другие возможности. Другие деньги.
– Я уже говорил: я пою не ради денег. Нет таких денег, за которые меня можно было бы купить.
– Нет такого человека, которого невозможно было бы купить.
– А что если я не человек?
Нарт стоял перед хозяином и, откровенно развлекаясь, ухмылялся в бороду, и в глазах старика плясал совершенно не старческий задор.
– Мне только пальцем пошевелить стоит, и на твоей карьере будет поставлен крест. Навсегда. Ты это понимаешь?
– Гордость и глупость, – тихо, так, чтобы слышал только Рустам Ашур-ханович, проговорил старик, – самая большая беда – это глупость и гордость.
– Что? – угрожающе протянул хозяин.
– Мне пора, у меня ещё работа сегодня.
И старик зашагал к дверям. Юрий Борисович преградил дорогу. Нарт обернулся, посмотрел на хозяина так, как взрослый человек смотрит на ребёнка, решившего взаправду угрожать ему игрушечным пистолетом.
Рустам Ашурханович движением руки остановил своего помощника в сером костюме.
– Проводи его, Юра.
Юрий Борисович кивнул и отступил, пропуская вперёд строптивого гостя.
Хозяин неторопливо подбросил в не остывший ещё камин пару поленьев. Когда Юрий Борисович вернулся в кабинет, поленья уже занялись, а Рустам Ашурханович стоял у окна и немигающим взглядом старого усталого крокодила провожал машину, увозящую старика.
– Что думаешь, Юра?
– Таких несговорчивых надо учить. Закрыть ему все площадки, пусть попоёт на улице.
– Думаю, он там уже пел. Нет, Юра, прижми его. Он должен петь про русских. Такие соловьи народы поднимают в едином порыве. И нужно, чтобы он поднимал наш народ. Только наш. Такой дар в современном мире может быть настоящим оружием, и нельзя, чтобы это оружие попало в чужие руки. Ты понял, Юра?
Глава 24Кризис среднего возраста у древних полубогов
Геркан приуныл.
Нет, для этого вроде бы не было причин. Всё шло неплохо: я перевёз к себе Лёньку со всей его лабораторией, выделил им целый корпус, пусть и небольшой. Рыжий ещё несколько раз встречался с Георгием Денисовичем и после каждого разговора заметно приободрялся. А вот Геркан после каждой новой встречи всё больше впадал в тоску.
Наконец он позвонил мне посреди рабочего дня:
– Приезжай, возница.
– Я немного занят, загляну к тебе вечером.
– Нет, – упрямо протянул Геркан. – Прямо сейчас. Я жду.
– Хорошо, – сдался я.
– И ещё, – добавил он, – приезжай один, это мужской разговор.
С поправкой на пробки в Бутово я приехал через полтора часа и напрягся с порога. Дверь была приоткрыта. Забывчивостью Георгий Денисович не страдал, привычки жить нараспашку за ним тоже не водилось.
Я распахнул дверь и переступил порог. В голове крутилась дурацкая мысль, что в кино таким макаром обычно находят трупы. Звонит так герою его друг, наставник, компаньон или босс, говорит: «Приезжай, это срочно». Герой срывается, мчится на зов, приезжает, а в пустой квартире приоткрыта дверь и гуляет сквозняк по коридору. И вот герой проходит в квартиру, говорит что-то сакраментальное типа: «Ау!» или «Есть тут кто?» – а в ответ тишина. Звучит тревожная музыка, герой проходит в кухню, а там… труп его друга, наставника, компаньона, босса или к кому он там ещё ехал. Лежит на полу холодный, неприятный и таращится на героя стеклянными глазами.
– Тук-тук, – сказал я, на всякий случай погромче, и прошёл в кухню.
Тревожная музыка не зазвучала. Но на меня уставились сразу четыре стеклянных глаза. Трупов, по счастью, не обнаружилось, за античным мраморным столом восседали Геркан с Ленеем, и оба были пьяны до хрустального состояния. Сатир накинул на плечи овчинный тулупчик, рога прикрывала съехавшая на бок шапка-ушанка. Лицо его опухло, блестящие глазки покраснели, как у кролика. Но даже при этом сатир выглядел трезвее собутыльника. Георгий Денисович был, что называется, в хлам.
– А-а-а, возница, – протянул он, – садись, выпей.
– Я за рулём, – отозвался я и сел к столу.
– Ну и пёс с тобой. Чтоб тебе Фобос с Гекатой всю ночь снились.
Геркан подхватил свой бездонный бокал и осушил одним глотком.
– Она ушла…
– Прекрасная эпоха? – уточнил я, припоминая запойные угоны Геркана.
Полубог собрался было что-то ответить, но не смог и только отмахнулся.
– Не-е-е, – проблеял Леней. – Нилия ушла. Маленький Ге-е-еркан сказал, что она виновата во всех ваших бе-е-е-едах и вместо того, чтобы тратить время на своего нарта, могла бы заниматься общим де-е-е-е-елом. Это всем пошло бы на пользу. А она сказала, что маленький Ге-е-еркан сам виноват, потому что нечего играть в игры с древними, с ними надо договариваться, как она. А он сказал, чтоб она заткнулась и вообще, прежде чем ме-е-е-еряться с ним членами, ей бы не помешало сперва член отрастить. А она сказала, чтоб он шёл…
Леней неожиданно смутился и потупил взгляд:
– В общем, она его послала. И сказала, что завтра про её нарта будет знать каждая собака, а маленький Ге-е-еркан может и дальше мерять свой член во всех направлениях.