Кроме того, в нравах и обычаях школ, академий, коллегий и тому подобных собраний, которые предназначены для пребывания в них ученых людей и для служения учености, все оказывается противным движению наук вперед. Ибо чтения и упражнения расположены так, что нелегко может кому-либо прийти в голову обдумывание и созерцание того, что отличается от привычного.
А если тот или другой, возможно, отважится воспользоваться свободой суждения, то он сможет возложить эту работу только на себя одного. От общения с другими он не получит для себя ничего полезного. Если же он и это перенесет, то убедится все же, что эта деятельность и отвага составляют немалое препятствие в снискании благополучия. Ведь в местах такого рода занятия людей заключены, как в темнице, в писаниях некоторых авторов. А если кто-либо не согласится с ними, то он будет тотчас обвинен, как бунтарь и алчный до перемен человек. Между тем велико различие между гражданскими делами и науками: ведь опасность, происходящая от нового движения, – совсем не та, что от нового света. Действительно, в гражданских делах даже изменения к лучшему вызывают опасения смуты, ибо гражданские деда опираются на авторитет, единомыслие и общественное мнение, а не на доказательства. В науках же и искусствах, как в рудниках, все должно шуметь новыми работами и дальнейшим продвижением вперед. Так обстоит дело согласно здравому смыслу; но в жизни это иначе: тот указанный нами распорядок в руководстве учением издавна тяжелым бременем подавляет рост наук.
Если бы даже эта ненависть, о которой сказано выше, и прекратилась, то и тогда достаточным препятствием для роста наук остается то, что деятельность и усилия этого рода лишены награды. Ибо развитие наук и награда зависят не от одних и тех же людей. Ведь рост наук происходит, как бы то ни было, от больших дарований, а плата и награда за науки зависят от толпы или от знатных мужей, которые (за редкими исключениями) едва ли достигли средней учености. Мало того, успехи этого рода лишены не только наград и благоволения людей, но даже и народной похвалы. Ибо они лежат выше понимания преобладающей части людей, и ветер общего мнения легко опрокидывает и погашает их. Поэтому нисколько не удивительно, если не преуспевало то, что не было в почете.
Однако величайшим препятствием на пути движения наук и работы над новыми задачами и в новых областях, бесспорно, оказывается отчаяние людей и допущение существования Невозможного. Даже разумные и твердые мужи совершенно отчаиваются, когда они размышляют о непонятности природы, о краткости жизни, об обмане чувств, о слабости суждения, о трудностях опытов и о тому подобном. Поэтому-то они считают, что в мировом круговращении времен и веков у наук бывают некие приливы и отливы, ибо в одни времена науки росли и процветали, а в другие времена приходили в упадок и оставались в пренебрежении; так что, достигнув известного уровня и состояния, науки лишены возможности совершить что-либо.
А если кто-нибудь верит или обещает большее, то его считают увлекающимся и незрелым душой, так как эти попытки, радостные вначале, становятся тягостными в дальнейшем и заканчиваются замешательством. И действительно, так как это такие размышления, которые приходят к крупным и выдающегося ума людям, то должно позаботиться о том, чтобы мы не уменьшили и не ослабили строгость суждения, увлеченные любовью к великолепной и прекраснейшей вещи. Должно зорко наблюдать за тем, что сияет надеждой и с какой стороны она предстает. И, отбросив более легкие дуновения надежды, должно со всех сторон обсудить и взвесить те, которые кажутся более верными. Должно даже призвать к совету и привлечь на помощь гражданское благоразумие, которое, согласно своим правилам, предписывает недоверие и относительно вещей человеческих предполагает худшее. Так, мы теперь должны говорить особенно о надежде, потому что мы не рассыпаем обещаний и не готовим насилия или засады для суждения людей, а ведем людей за руку по их доброй воле. Итак, хотя могущественнейшим средством для внушения надежды будет приведение людей к частностям, особенно к тем, кои приведены в порядок и расположены в наших Таблицах Открытия, относящихся отчасти ко второй, но много больше – к четвертой части нашего Восстановления, ибо это не только одна надежда, но и как бы сама вещь; однако, чтобы все стало легче, должно продолжать, сообразно с нашим намерением, приготовление человеческих умов, а в этом приготовлении составляет немалую часть показ надежды. Ведь, помимо надежды, все остальное больше содействует тому, чтобы опечалить людей (то есть чтобы создать у них худшее и более низкое мнение о том, что уже принято, и понимание бедственности своего положения), а не тому, чтобы сообщить им некую бодрость или поощрить в них стремление к опыту. Итак, следует открыть и преподать те наши соображения, которые делают надежду в этом деле возможной. Мы поступаем так, как делал перед замечательным своим плаванием в Атлантическое море Колумб, который привел соображения в пользу своей надежды открыть новые земли и континенты помимо тех, что уже были ранее известны. Эти соображения, хотя и были сперва отвергнуты, в дальнейшем, однако, подтвердились опытом и стали причинами и началом величайших вещей.
Начало надо почерпнуть от Бога, ибо все совершающееся вследствие обнаруживающейся природы самого добра явно происходит от Бога, который есть создатель добра и отец Света. В божественных же делах даже ничтожные начала с неизбежностью влекут за собой результат. И то, что сказано о духовном – Царство Божие не приходит заметно, – происходит во всех больших делах Божественного провидения. Все движется постепенно, без шума и звона, и дело совершается раньше, чем люди подумают о том, что оно совершается, или заметят это. Не следует упускать пророчество Даниила о последних временах мира: «Многие пройдут и многообразно будет знание», явно указывая, что судьбой, то есть провидением определено, чтобы совпали в одно и то же время прохождение сквозь мир (который уже заполнен столькими дальними плаваниями, или заполняется) и рост наук86.
За этим следует наиболее значительное основание для внушения надежды; оно вытекает из заблуждений прошедшего времени и ошибочности испытанных уже путей. Ибо очень хорошо сказал некто, выражая порицание по поводу неблагоразумного управления государством: «То, что в прошлом было наихудшим, должно быть признано превосходным для будущего: если бы вы исполнили все, что требуют ваши обязанности, и все же ваши дела не были бы в лучшем состоянии, то не оставалось бы даже никакой надежды привести их к лучшему. Но так как состояние ваших дел стало плохим не в силу самих дел, а по причине ваших заблуждений, то следует надеяться, что, устранив или исправив эти заблуждения, можно достигнуть большого улучшения»87. Подобным же образом если бы люди на протяжении стольких лет владели истинным путем открытия наук и все же не смогли продвинуться дальше, то, без сомнения, дерзко и безрассудно было бы рассчитывать, что можно подвинуть дело дальше. Тогда как, если ошибка была в выборе самой дороги и труды людей растрачены совсем не на то, на что надо было, то из этого следует, что не в самих вещах, которые вне нашей власти, возникает трудность, но в человеческом разуме, в его применении и приложении; а это допускает лекарство и лечение. Поэтому самое лучшее будет представить эти самые ошибки. Все те ошибки, что были помехой в прошедшее время, все они суть доводы в пользу надежды на будущее. И хотя они уже затронуты в том, что было сказано выше, я хочу их и здесь коротко представить в простых и неприкрашенных словах.
Те, кто занимались науками, были или эмпириками, или Догматиками. Эмпирики, подобно муравью, только собирают и пользуются собранным. Рационалисты, подобно пауку, из самих себя создают ткань. Пчела же избирает средний способ, она извлекает материал из цветов сада и поля, но располагает и изменяет его собственным умением. Не отличается от этого и подлинное дело философии. Ибо она не основывается только или преимущественно на силах ума и не откладывает в сознание нетронутым материал, извлекаемый из естественной истории и из механических опытов, но изменяет его и перерабатывает в разуме. Итак, следует возложить добрую надежду на более тесный и нерушимый (чего до сих пор не было) союз этих способностей (то есть опыта и рассудка).
До сих пор естественная философия еще не была чистой, а лишь отравленной и испорченной: в школе Аристотеля – логикой, в школе Платона – естественной теологией, во второй школе Платона, Прокла и других – математикой, которая должна завершать естественную философию, а не рождать и производить ее. От чистой же и несмешанной естественной философии следует ожидать лучшего.
Никто еще не был столь тверд и строг разумом, чтобы предписать себе и осуществить совершенный отказ от обычных теорий и понятий и приложить затем заново к частностям очищенный и беспристрастный разум. И вот, наш человеческий рассудок есть как бы месиво и хаос из легковерия и случайностей, а также из детских понятий, которые мы первоначально почерпнули.
Лучшего надобно ждать от того, кто в зрелом возрасте, с полностью сохранившимися чувствами, с очищенным умом, заново обратится к опыту и к частностям. В этой области мы обещаем себе судьбу Александра Великого. И пусть никто не изобличает нас в тщеславии, пока не услышит завершения этого дела, которое направлено к тому, чтобы отбросить всякую тщету.
Ведь об Александре и его делах Эсхин88 говорил следующим образом: «Мы, поистине, не живем жизнью смертных, но рождены на то, чтобы потомство громко возвещало о нас чудеса», – как будто дела Александра казались ему чудом.